Жалко девчонку.А я не понимала, как это можно работать на бауэра, когда знаешь, что в лесу действует партизанский отряд.Случайно, убирая постели, я нашла под подушкой майора выпавший из блокнота листок. Это было письмо домой. «Здравствуйте, дорогие мама и папа! Привет Верочке, Николаю и Андрею…» Я чуть не заплакала. Оказывается, и ему невмоготу! Писать домой, в далекое Щучье Озеро!.. Как будто можно положить письмо в конверт, наклеить марку и опустить в почтовый ящик!.. Смешно… Я и то не пишу таких писем…Трудно девушке одной жить среди мужчин. Вместе с ними спать на земле, не раздеваясь, а в холод — даже не снимая пальто и платка. Вместе с ними напряженно пережидать дни в бункере, а в редкие вечера, завесив одеялом угол землянки, помыться чудесной горячей водой, принесенной и согретой их заботливыми руками. Нужно быть со всеми ровной, ласковой. А если среди них появится один, к которому потянет со всей силой большого чувства, надо заставить свое сердце замолчать. Сделать это трудно, но нужно. Пусть ты быстрее мужчин устаешь, мерзнешь, падаешь на крутых спусках и подъемах — они простят тебе физическую слабость. Но сердце твое должно быть твердым, ты дороже им вот такой, «ничьей». В тебе так много бесценных мелочей, оставленных дома каждым из них и кажущихся просто невероятными здесь, в лесной глуши: ленточки в косичках, пестрое платье, туфельки. И песенки твои немудреные, которые ты поешь здесь, в этом опостылевшем бункере, им дороже столичных ансамблей…Но как хотелось иногда выбраться из бункера, из лесной темноты, и хоть раз, единственный раз среди белого дня пройти по селу не оглядываясь, лечь спать, не думая о револьвере! 10 День за днем размеренно катилась жизнь. Короче становились дни, холоднее вечера. Пришлось отказаться от свежей родниковой воды — ходить за ней было все опаснее. В углу бункера выкопали глубокую яму, нечто вроде колодца. Там всегда стояла вода. Партизаны заготовили продукты на зиму и теперь реже ходили на выпады в село. Рудеку Шуберту удалось связаться с военнопленными из лагеря. Вместе с майором и группой партизан он подготовил план побега. Но…«…29 октября Рудольф Шуберт и Ян Тихий, направляясь с новыми данными в указанное нами место в городе Устронь, попали на засаду и были убиты. Семьи их расстреляны…» — передала я в центр.Партизаны решили отомстить за смерть товарищей. Особенно после того, как стало известно, что Ян Тихий, замученный, умер в гестапо. Он был ранен в живот, и немцы поливали его рану раствором соли в уксусе. Крики его слышали жители села около суток.Через несколько дней после гибели коммунистов партизаны убили коменданта города Устронь.Начались массовые аресты, ежедневные облавы. За партизан, скрывающихся в лесах, расстреливали местное население. А однажды утром гитлеровцы согнали в сарай девять семейств с окраины Бренны и сожгли…В эти дни многие поляки из Устрони, Бренны и окрестных сел ушли в партизанские отряды.В нашем бункере создалась напряженная обстановка. Молодые партизаны настаивали на активных действиях против немцев. Юзеф урезонивал их:— Мы ведь не просто так сидим, у нас тоже командование есть. Самовольничать не имеем права. Когда прикажут, тогда и будем действовать. А сейчас мы не имеем права против немца выступать.Василий тоже приставал к майору:— Давайте что-нибудь организуем, товарищ майор, что-нибудь такое!.. Нас ведь вон сколько человек!— Не забывай, Василий, — отвечал майор, — не забывай, зачем ты здесь. Разведчик обязан вести себя в тылу как можно незаметнее, как можно тише. Узнать. Запомнить. Вовремя сообщить. Работа, как видишь, совсем не героическая, ну, а насколько важная — объяснять незачем. Нас всего четыре человека — Ася в счет нейдет, ее бы сберечь только, она для нас важнее всех, — дорог каждый разведчик.Василий ответил майору, что «понял», а сам потихоньку упрекнул партизан:— Ну и командование у вас! Немцы под носом, а вы приказа ждете!..Чувствовалось, что между партизанами возникли разногласия. Юзеф косился на наших разведчиков. Он уже не пытался командовать и распоряжаться, как делал это несколько месяцев назад.Чем-то обеспокоенные, немцы усилили патрулирование дорог. Партизанам пришлось затаиться.Дождливыми смутными вечерами мы лежали или сидели в бункере. В нашей жизни, где на нескольких метрах землянки все было переговорено, пересказано, где с нетерпением ждали наступления темноты и плохой погоды, большую радость приносила песня. Чаще и громче обычного пели «Гураля». В этой песне бедного, придавленного нуждой крестьянина-горца жила извечная народная тоска о родной земле, о лучшей доле. Долгим-долгим тревожным криком звучал призыв: «Гуралю, врацай до галь!..»В такие минуты я особенно сильно чувствовала, как беспредельно, со всем пылом души люблю свою землю. Да, да, землю — метровый слой черной, жирной рязанской земли на краю оврага. Я так ясно представляла себе эту землю, что даже шевелила пальцами, как бы разминая ее…Собирается на задание группа — Людвик, Зайонц и другие. Разбирают железнодорожный путь и пускают под откос состав. Железная дорога на участке Краков — Тешин не работала десять часов. А через день нам пришлось срочно переходить в другой бункер, заготовленный заранее на всякий случай: немцы вновь устроили облаву. Но нас успели вовремя предупредить — полиция вернулась в село ни с чем.В эти же дни заболел Василий. Он метался на постели, бредил, смотрел на меня мутными глазами и тихо шептал:— Асенька, пить…У нас не было лекарств и не было возможности сходить за ними в село. Мне не хотелось, чтобы партизаны видели Василия таким больным и слабым. Я помогла ему перебраться в мой уголок, через каждые двадцать — тридцать минут меняла холодный компресс на голове, старалась загородить от света, от людей. Иногда он засыпал, но ненадолго. Вероятно, и во сне его преследовали кошмары, потому что он, тяжело дыша, просыпался, пытался встать, падал на подушку и опять просил:— Асенька, пить…Так продолжалось более суток. На вторую ночь я не выдержала и задремала. Какой-то внутренний толчок заставил меня открыть глаза. Василий лежал, глядя в потолок. Неярким, голубоватым пламенем горела карбидка. Лицо Василия, казалось, тоже было синеватого цвета. Я наклонилась над ним… дыхание ровное.— Василь… Ну как, Василь?И он вдруг начал говорить. Я слушала его, не прерывая, а сердце сжималось, хотелось кричать… Он рассказывал медленно, отчетливо выговаривая каждое слово:— Асенька… этого я никому еще не говорил… Я тогда только закончил учебу в немецкой школе, мы дежурили на шоссе, недалеко от станции. Часа в два ночи слышим: самолет над нами кружит. Потом полетел куда-то в сторону. В это время, как нарочно, луна выглянула из-за облака, и мы увидели спускающийся почти прямо на нас парашют и человека под ним. Солдат схватился за автомат и дал очередь… Я вырвал у него из рук автомат, крикнул, что мы должны поймать живых парашютистов… А он громко хохотал и орал: «Попал! Попал!»Я успел заметить еще трех парашютистов, спускающихся немного в стороне. «Беги в часть за подмогой, — сказал я солдату. — Может быть, парашютист не один… А я пока здесь постерегу».Солдат убежал. Я подождал немного и пошел в ту сторону, куда опустились парашюты… Нет… Я не могу… Я не знаю, как мне рассказать тебе об этом…Их было четверо. Девчонки. Совсем молодые… А она… Как она просила!.. Подруги стояли около нее на коленях и плакали, а она… просила: «Девочки, милые, убейте меня, не задерживайтесь, идите… Отомстите им, проклятым!.. Тонечка! Ты моя самая любимая подруга, самая близкая… Убей меня, Тонечка, прошу тебя, не оставляй им меня живой… прошу тебя… Бегите, девочки, бегите скорей!.. Кто-то идет!..» Я осветил ее фонарем. Она лежала на земле с простреленными руками и ногами. Трава вокруг была черной от крови…«Бегите, девушки, — сказал я, обращаясь к Тоне, — бегите скорей, сейчас придут солдаты…» И я показал им, в какую сторону бежать… А она… опять начала просить:«Тонечка, ты должна это сделать! Другого выхода нет!..» Я отвернулся и пошел от них. Но почти тут же услышал выстрел.Василь замолчал и закрыл глаза. Я сменила компресс у него на голове. Василий не шевельнулся.— Что было дальше? Василь!— Дальше?.. Ничего не было дальше… Склад с боеприпасами подорвали на другой день… Они… Я так думаю… А ее труп я потом ветками прикрыл…В случайном разговоре, в одном поступке вдруг как-то по-новому предстал передо мной уже, казалось бы, такой знакомый человек.Красной ленточкой протянулась на карте линия фронта. Далеко-далеко за этой линией родная Москва. И в долгие ночи, когда я остаюсь в бункере одна, сколько раз, мысленно уносясь за тысячу километров, возвращаюсь в Москву. Теперь уже никто не скажет, что я девчонка. Я поступлю в морскую школу. Я обязательно что-нибудь сделаю! Что-нибудь самое трудное…Ярким желтеньким глазком мигала индикаторная лампочка передатчика, ежедневно передавались в центр сведения. Кропотливая, незаметная на первый взгляд работа разведчиков глубокого тыла противника не приносила таких быстрых и ярких результатов, как этого нам иногда хотелось. Нужно было иметь терпение и выдержку, чтобы удовлетворяться сознанием, что сведения о прибытии новых воинских частей в Бельско и Скочув, переданные нами в последние дни, где-то там, в штабах Красной Армии, суммируются с данными других разведчиков, и в нужный момент наш скромный труд спасет от гибели десятки, сотни и тысячи человеческих жизней.Нужно иметь терпение и выдержку… А если хочется действовать, вместе с товарищами участвовать в больших делах?Майор по-прежнему не брал меня на задание. И я решила действовать иначе. Однажды вечером я вышла вслед за партизанами и потихоньку пошла в нескольких шагах от них. Так мы двигались с полкилометра. Но вот впереди гора. Я начала задыхаться от подъема. Торопилась, боясь отстать, дыхание стало прерывистым, громким. Почувствовав присутствие постороннего человека, партизаны укрылись за деревьями. Растерянно оглядываясь кругом, я остановилась и вдруг услышала негромкий вопрос:— Кто тут?— Я.— Что ты здесь делаешь? — спокойно спросил майор.— Хочу идти с вами, — ответила я.— Ты соображаешь хоть немножко? — продолжал он, не повышая голоса.— Соображаю.— Где у тебя рация?— В бункере. — Я почувствовала, что теряю уверенность.— А почему ты сама здесь?— …Вы подождите, — придумала я новую уловку. — Здесь недалеко. Сейчас сбегаю за рацией и быстренько вернусь.Он ответил так же спокойно, но я понимала, чего стоит ему это спокойствие.— А зачем ты нужна на выпаде с рацией? Мы идем за картошкой.Я знала, что в этот вечер они опять попытаются наладить связь с военнопленными из лагеря в Устрони. Помолчав, майор продолжал:— Приказ знаешь? Место свое знаешь? Обязанности свои знаешь?Я понимала, что он прав. Ведь я одна из всей группы умею работать на радиостанции, знаю шифр, позывные, рабочие волны.Я повернулась, чтобы пойти обратно.— Стась, проводи ее и останься там.Чем ближе подходили мы к бункеру, тем больше волновалась я за рацию. Меня охватило беспокойство, и, едва мы спустились в бункер, я бросилась в свой уголок. Рация, конечно, лежала на месте. Но она была как живая. Даже маленькая стрелочка вольтметра укоризненно спрашивала: «Как ты могла нас бросить?» Я забралась на постель, села, обняв сумку с рацией, и горестно сказала:— Все люди как люди, а я — радист!Стась посмотрел на меня, усмехаясь, и спросил, указывая на рацию:— Любишь?— Очень, — ответила я. И опять встали перед глазами черное небо, черные, вздымающиеся волны моря, одинокий корабль, окруженный врагами, а на капитанском мостике — я. Где ты, мой корабль?.. А если по-честному на себя взглянуть, то правильно сделали, что не взяли меня в морскую школу. Выдержки маловато. Да и сил тоже… Но ведь сколько месяцев сижу без движения! И поэтому задыхаюсь, едва пройду несколько шагов, особенно в гору.Неожиданно мелькнула мысль: тренироваться! Бункер, правда, длиной всего в шесть шагов, но ведь я часто остаюсь одна…И с тех пор, как только партизаны уходили на задание, я принималась ходить из угла в угол — шесть шагов туда и обратно… шесть шагов.Иногда я долго не могу заснуть и, напряженно вглядываясь в густую темноту землянки, прислушиваюсь к ровному дыханию спящих товарищей. Дека — крыша — плотно прикрывает вход в бункер. И кажется, земляной покров над тоненькими стволами буков опускается все ниже и давит на грудь. Тяжко…Наступило 7 ноября 1944 года — двадцать седьмая годовщина Октября. После обеда мы все собрались слушать трансляцию торжественного заседания из Москвы. В честь праздника Юрек приготовил специальный обед. Юзеф настроил свой приемник. Рация работала хорошо, слышимость на восемь баллов. В большом приемнике мешали глушители, но разобрать слова все-таки можно было. При всеобщем молчании прослушали доклад. После него в бункере начались «прения». Я смотрела на спорщиков и думала: пройдет несколько лет, не будет войны, я буду жить в Москве и долго помнить этот вечер, этих людей… И мои собственные мысли о доме, о Москве казались мне несбыточной мечтой.Может быть потому, что, когда все партизаны в бункере, а я сижу в своем углу и за всем, что происходит, наблюдаю со стороны, мне лучше, чем другим, видна и понятна жизнь нашего коллектива.Я видела, я знала, как мертвой хваткой держал Юзеф в своих руках младшего брата. Я жалела Юрека. Не так, как бывает жалко беспомощного ребенка, а как жалеешь честного, сильного человека, из-за своей доверчивости попавшего в ловко расставленные сети.Галинка и ее мать жили по соседству с Юреком. Когда по селу прошел слух, что немцы будут отправлять в Германию молодых девушек, мать Галинки пришла к Юреку с просьбой спасти девушку, жениться на ней. Юрек не любил Галинку. Но мать девушки уговорила его жениться «для виду», только зарегистрироваться, чтобы предъявить немцам документ. Сам Юрек, говорила она, будет свободен, как и прежде. Так и сделали. Но у Галинки оказались иные расчеты, она не захотела остаться женою «для виду».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18