Привлеченный рассказами скупщиков воска, молодой Мэйскэ Камэи тайно отправился учиться в Киото и Осаку, что позволило ему подробно ознакомиться с тамошним политическим положением – именно это привлекло к нему внимание приближенных молодого князя, сторонников просвещенного правления. Хотя решение было запоздалым, но княжество, получив императорский указ об усиленной охране Киото, решило исполнить свой долг и верно послужить императору. Мэйскэ удалось свести сторонников просвещенного правления с одним из высших императорских сановников, исполнявшим роль посредника. А в период реакции, когда сторонники просвещенного правления лишились власти и князь вынужден был как частное лицо удалиться в Эдо, Мэйскэ, подняв восстание против новых властей и потерпев поражение, предпринял попытку отдать деревню-государство-микрокосм в непосредственное подчинение императору, для чего решил снова использовать свои связи с тем самым императорским сановником. В результате он оказался в тюрьме и оставался там даже после того, как в княжестве вновь одержали верх сторонники верного служения императору. В тот год, когда Мэйскэ умер в тюрьме, приближенные князя из партии просвещенного правления, снова пришедшей к власти, воспользовавшись оставленной Мэйскэ докладной запиской, направились в Нагасаки и приобрели пароход. Обвиненные в растрате слишком большой суммы казенных денег, они совершили харакири, но если бы Мэйскэ не умер в тюрьме, он бы встал на сторону приближенных князя, попавших в безвыходное положение, и вместе с ними отправился бы на том пароходе в Южную Америку, чтобы найти подходящее место для основания нового мира, – так, не без оснований, рассуждал отец-настоятель. Действительно, в то время когда партия просвещенного правления еще не потеряла своего влияния, а Мэйскэ был на свободе, они вместе оборудовали причал для швартовки судов. В результате изысканий отца-настоятеля был установлен даже такой факт: благодаря завязавшимся тогда же отношениям с местными рыбаками наследники умершего в тюрьме Мэйскэ получили право поставлять в долину и горный поселок сушеную рыбу.
Эта гипотеза, возникшая в ходе исторических исследований отца-настоятеля, превращала Кони-тяна из обыкновенного лавочника в некоего, так сказать, идеального владельца рыбной лавки. Лет семнадцати Кони-тян отправился в Корею и, вступив в армию, стал жандармом. После капитуляции он сразу же демобилизовался и занялся спекуляцией рыбой и мясом, распространив сферу своей деятельности на весь район Киото – Осака – Кобэ. По совету отца-настоятеля Кони-тян в короткие сроки развернул торговлю на обширной территории этого процветающего района. То было единственное успешное предприятие за всю его жизнь. И знаешь, сестренка, жители долины потом говорили, что деньги, благодаря которым Кони-тян помог Цуютомэ-сану утвердиться в мире бейсбола, были накоплены им как раз в тот период, когда, преодолев узкие рамки местной торговли, он успешно занимался спекуляцией.
В отличие от образа легендарной личности, какой представлялся Кони-тян, когда служил жандармом и позже, сделавшись преуспевающим спекулянтом в Киото, Осаке, Кобэ, живой, реальный Кони-тян в своей повседневной жизни в долине был до смешного непоследовательным, импульсивным человеком, способным на самые неожиданные поступки. Кони-тян снимал комнату у одинокой учительницы средней школы, которая держала писчебумажную лавку. Иногда, когда он бывал свободен, учительница просила его посидеть в лавке вместо нее. Однажды под вечер Кони-тян подошел к дому и остановился на веранде у входа в комнату с земляным полом. Не сказав ни слова учительнице, которая, сидя у жаровни, вопросительно смотрела на него, он неожиданно подпрыгнул. Мужчина довольно крупный, он подпрыгнул так высоко, что сильно поранил голову о гвоздь, торчавший в притолоке, и рухнул без памяти на пол.
Его отец, владелец рыбной лавки, – ему сразу же сообщили о случившемся, – увидев окровавленного сына, который лежал без сознания, недоуменно посмотрел на учительницу, сидевшую у жаровни в той же позе.
– Нужно же было так прыгать! – только и сказала она.
Глубокой ночью Кони-тян, несмотря на рану, куда-то исчез, и пожарным дружинникам пришлось тщательно обшарить всю долину. Они вообще любили громко оповещать деревню обо всех новостях, и на этот раз тоже ходили из конца в конец, беспрерывно выкрикивая:
– Кони-тян, где ты? Кони-тян, выходи!
В конце концов его обнаружили у реки, берущей начало в девственном лесу, – он остужал свою рану, окунув голову в воду…
Происшествие с Кони-тяном превратилось в анекдот, который до сих пор рассказывают в долине и горном поселке, но, сестренка, если вспомнить, что родниковая вода из леса утоляла жажду еще созидателей деревни-государства-микрокосма, то поведение непосредственного, импульсивного Кони-тяна, дурацким поступком чуть не лишившего себя жизни, было какими-то невидимыми нитями связано с Разрушителем, который наверняка и посоветовал ему обратиться к истокам нашего края – к родниковой воде. Родство душ неразрывно связало Кони-тяна с Цуютомэ-саном.
3
Сестренка, как друг семьи ты была приглашена на церемонию вступления в должность американского президента и – неофициально, конечно, – попросила об оказании помощи движению за отделение нашего края от Японии и признание его полной независимости. Президент ответил, что с этим следовало обращаться в период оккупации. Специальный корреспондент крупной и влиятельной японской газеты, переводивший ваш разговор по дороге в зал приемов Белого дома, не сообщил об этом ни слова, хотя мог бы обеспечить своей газете сенсационный материал. Корреспондент, видимо, воспринял как национальный позор то, что его соотечественница заговорила с президентом о таком невероятном деле. Однако, поскольку в своей просьбе ты опиралась на мифы и предания деревни-государства-микрокосма, расценивать этот поступок как признак неблагоразумия или невоспитанности, безусловно, не следовало.
Я абсолютно уверен, что в основе твоего горячего стремления отыскать способ, который бы позволил возродить наш пришедший в упадок край, лежало и то, что в тебе течет кровь отца-настоятеля, и то, что ты была воспитана им как жрица Разрушителя. Даже меня, твоего брата-близнеца, человека, взявшего на себя исполнение заветной, но так и не сбывшейся мечты отца-настоятеля – чужака, стремившегося найти свое место в мифах и преданиях деревни-государства-микрокосма, ты, сестренка, в то время изумляла. Почему именно тебя пригласил американский президент? Это давняя история, относящаяся к тому периоду, когда он переживал тяжелое разочарование, провалившись на президентских выборах. Он посетил тогда Японию как советник транснациональной корпорации по производству прохладительных напитков, и именно ты, сестренка, привела девушек из ночного клуба с Гинзы на интимную вечеринку, устроенную в гостинице. Однако почему все-таки случилось так, что, заняв наконец столь высокое положение, он пригласил хозяйку той памятной вечеринки на самое значительное для него торжество – церемонию вступления в должность президента? Кое-кто утверждал, что приглашения потребовала ты, шантажируя его магнитофонной записью, сделанной в тот вечер. Но мне нет необходимости уточнять это, рассказывая в письмах к тебе о мифах и преданиях деревни-государства-микрокосма. Ясно одно – в тяжелый для кандидата на пост президента период ты со своими девушками из ночного клуба произвела на него неизгладимое впечатление. В противном случае, как мне представляется, даже если такая магнитофонная запись и существовала, она вряд ли вынудила бы президента пригласить тебя.
Сестренка, твоя интимная жизнь, высшим достижением которой стала связь с американским президентом, началась давно, в нашем доме, он стоял в самом низком месте долины и потому часто страдал от наводнений, но зато земля вокруг стала плодородной и на ней разрослись дикие вишни, китайские сливы и финиковые пальмы. Через полгода после того, как ты впервые гордо выставила на всеобщее обозрение в уборной с дырками в потолке свой маслянисто блестевший зад, в нашем доме было устроено нечто вроде салона, который стали посещать домогавшиеся тебя юнцы. После того как Актриса Цую перешел жить к Канэ-тян, в доме остались ты, я и Цуютомэ-сан, но ты, игнорируя нас с братом, устроила в доме увеселительное заведение. После ужина мы с Цуютомэ-саном выходили на улицу, поднимались по лестнице на второй этаж, служивший кладовой, – после захода солнца мы даже не могли пользоваться находившейся в доме уборной, а ты по собственному усмотрению распоряжалась первым этажом, правда не очень обширным. Снизу до нас доносился шум, и, хотя слова разобрать было трудно, я, чтобы не слышать этих порой веселых, порой мрачных голосов, забивался в самый дальний угол и читал – что мне еще оставалось делать? Цуютомэ-сан, для которого единственной радостью на свете был бейсбол, прежде чем подняться на второй этаж, часа два размахивал во дворе битой, а потом, даже не перемолвившись со мной и словом, мгновенно засыпал, чтобы восстановить силы перед утренней тренировкой. Это, конечно, не значит, что он не питал к тебе, сестренка, братских чувств. Утверждая свою диктаторскую власть в бейсбольной команде, он не в пример мне, человеку никчемному, занимал по отношению к тем, кто распускал слухи о твоем поведении, непреклонную позицию и при случае мог даже поколотить. Откровенно говоря, сестренка, он боролся не столько за твою честь, сколько за свое достоинство.
Однажды на школьной спортивной площадке, где обычно допоздна тренировалась бейсбольная команда, Цуютомэ-сан как следует отдубасил одного парня из горного поселка, который был значительно старше. Этот парень уже окончил школу и, болтаясь без дела, верховодил такими же, как он, шалопаями. Ребята из горного поселка и ребята из долины, в основном игроки бейсбольной команды, оспаривали лидерство, и этот парень давно намеревался свести счеты с Цуютомэ-саном, возглавлявшим бейсбольную команду. Собираясь затеять драку, он в сопровождении подростков из горного поселка спустился в долину, однако вынужден был дожидаться окончания тренировочного матча. Цуютомэ-сан и после того, как игра заканчивалась, никогда сразу же не распускал ребят. Да и они сами не хотели расходиться и, пока не становилось так темно, что выкрашенный известью мяч невозможно было различить, без конца колотили по нему битой.
Парень из горного поселка и подростки, которыми он верховодил, сидели на корточках в густой траве, обрамлявшей спортивную площадку, и сгоняя, как комаров, с колен кузнечиков, словно борцы сумо, распаляли себя перед схваткой с противником, который все еще продолжал отрабатывать удары битой. Наконец Цуютомэ-сан объявил об окончании тренировки. Решающий бой между Цуютомэ-саном и парнем из горного поселка договорились устроить в присутствии остальных ребят. Следя за мелькавшей в темноте спортивной формой брата, я побежал по высокой траве и, когда добрался до дальнего конца площадки, увидел парня из горного поселка распростертым у ног Цуютомэ-сана. А он, широко раскрыв злые, влажно блестевшие черные глаза, стоял в сгущавшейся тьме, сжимая в руках бейсбольную биту – она, несомненно, и была оружием, повергшим наземь его противника. Окружившие их ребята из бейсбольной команды и горного поселка, забыв, как только что распаляли себя, судя по всему, осуждали поступок Цуютомэ-сана, использовавшего в качестве оружия биту, – ведь это, в конце концов, обыкновенная мальчишеская драка, почти игра. Я долго не мог опомниться, сестренка, – так мне стыдно было тогда за брата.
А все произошло потому, что парень из горного поселка, дождавшись конца тренировки, поднялся из высокой травы, где он сидел вместе со своими товарищами, и, приблизившись к Цуютомэ-сану, крикнул ему в лицо:
– Цуютомэ-сан, я все равно пересплю с твоей сестричкой!
Перед тем как стукнуть обидчика по уху битой, Цуютомэ-сан заявил ему: «Моя сестра может спать с кем угодно – я и слова не скажу, но если ты или кто-нибудь из твоих соплеменников придет к ней – убью!»
В то время мне уже была известна не совсем понятная легенда о так называемом «третьем племени» деревни-государства-микрокосма, и все-таки своим намеком еще больше, чем внезапным приступом бешенства, Цуютомэ-сан вызвал у меня чувство отвращения.
Но что бы ни говорил, пытаясь унизить противника, Цуютомэ-сан, ты, сестренка, по-моему, не отказывала ни одному из парней, посещавших твое заведение. Твоя нагота их так восхищала, что они постоянно твердили:
– С таким телом не стыдно показаться и генералу Макартуру!
И действительно, сестренка, появившись перед кандидатом в президенты почти обнаженной, ты одарила его своей благосклонностью.
Хотя очень скоро стало известно, что «салон», устроенный в доме в самом низком месте долины, сулит удовольствия любому юнцу, без всякой дискриминации, Кони-тян ни разу не посетил его. Он ведь верховодил подростками нашей долины, и трудно поверить, что те не подпускали его к тебе, а прыжок перед учительницей показывает, какая страсть переполняла его здоровое тело. Днем с бамбуковой корзиной, полной мелкой рыбешки, он, спустившись по узкой тропинке, змеившейся по склону, часто появлялся у нашего дома. Но по отношению к твоему ночному салону он проявлял завидную стойкость. Ради чего? Может быть, ради Цуютомэ-сана, в воспитательных целях? Он строго следил за тем, как Цуютомэ-сан тренируется по утрам, как размахивает битой на сон грядущий, и пораньше отправлял его в постель, чтобы беречь силы. Каждый раз, когда Кони-тян возвращался из городка в нижнем течении реки, где продавал рыбу, он пробовал на Цуютомэ-сане новые методы тренировок, почерпнутые из купленных им бейсбольных журналов. Отчасти эти занятия воплощали и буддийское учение «поиска истины» в духе идей Тэцудзи Каваками. Кони-тян, человек импульсивный, обучая Цуютомэ-сана, старался укрепить заодно и свое тело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69