Другой характерной чертой легенд о долголетии созидателей является утверждение, будто бы всю свою жизнь они продолжали расти, пока не превратились в великанов. В первую очередь это касалось Разрушителя, который не переставал расти, когда ему перевалило за сто. Зубы у него на протяжении всей жизни менялись пять раз. У акулы зубы растут рядами от самого горла, и, когда передние стираются, их восполняют все новые и новые ряды. Но у Разрушителя строение зубов было еще рациональнее, чем у акулы. Созидатели, следуя примеру Разрушителя, из года в год росли – кто больше, кто меньше, – и их физическая сила увеличивалась пропорционально размеру тела. Даже перевалив за сто, они оставались цветущими, не являя ни малейших признаков увядания. Не будь они по сложению и силе великанами, им не удалось бы выполнить все тяжелые работы, и в первую очередь – насадить леса, согласно замыслу руководившего созидателями Разрушителя. Считалось, что роща деревьев-великанов, сохранившаяся по эту сторону девственного леса, была остатком насаждений, сделанных в период созидания и в Век свободы. Молодой режиссер, один из последних сынов нашего края, был свидетелем уничтожения этих деревьев-великанов, и, значит, он еще видел те самые посаженные созидателями деревья, которые на протяжении веков воодушевляли людей, творивших мифы и предания деревни-государства-микрокосма.
К посадкам на склоне, обращенном к долине, Разрушитель, руководивший созидателями, приступил со знанием дела и весьма рационально. Вокруг долины он высадил широкой полосой деревья, сок которых шел на изготовление растительного воска, экспортировавшегося даже в Европу и Америку, что способствовало обогащению деревни-государства-микрокосма. Поскольку густые заросли деревьев, из сока которых производили воск, плотным кольцом окружали долину, внешний враг, задумавший вторгнуться в нее, всегда должен был помнить о том, как легко угореть в ядовитых испарениях этих зарослей. В то же время в семьях, которые из поколения в поколение занимались сбором сока, даже дети знали, как уберечься от этой опасности.
Осуществляя свою идею насаждения лесов, Разрушитель для собственного удовольствия посадил на краю вдающегося в долину горного кряжа один-единственный тополь. Тополь пустил корни у огромного утеса, предотвращающего выветривание горного кряжа. С любого места долины можно было увидеть этот утес и на нем тополь. С тех пор как тополь превратился в великана, мох на утесе никогда не высыхал. Густая крона гигантского дерева не пропускала лучи солнца. Ствол его был могуч, ветви переплетались в бескрайней вышине, образуя шатер, и, даже когда вся листва опадала, увидеть небо, стоя под деревом, было невозможно. С Дороги мертвецов, проходившей над горным кряжем, бросалось в глаза, что ствол тополя примерно на высоте десяти метров изгибается и идет горизонтально в сторону от долины. С более же низкой точки казалось, что тополь-великан на этой высоте обломан. Форма этого дерева и огромный утес под ним подтверждали достоверность легенд о гимнастических забавах Разрушителя.
Когда идея Разрушителя насадить новые леса была осуществлена, этот замкнувшийся в себе предводитель завел правило по утрам подниматься на огромный утес и осматривать все вокруг – не вторгся ли внешний враг, не случилось ли чего-либо непредвиденного в долине. Он делал это постоянно – и в ясную погоду, и в дождь. Даже ураган не мог помешать ему. Посаженным им деревьям тоже ведь не страшны были ни палящий зной, ни дождь, ни буря. А после внимательного осмотра всей горной впадины, окруженной девственным лесом, Разрушитель приступал к физическим упражнениям. Он пробегал по горному кряжу в сторону долины, перепрыгивал через тополь и на обе ноги приземлялся на утесе. За многие годы посаженный им тополь вырос и превратился в великана. Разрушителю требовался все больший разбег для мощного прыжка, чтобы преодолеть высоту, и он делал это так энергично, что, перелетев через тополь, уже не мог приземлиться тут же, на утесе, а долго еще парил в вышине наподобие планера. Это его не устраивало, и тогда он несколько изменил свои ежедневные физические упражнения. До прыжка он делал все как раньше – топал по твердой земле в зарослях рододендронов с такой силой, что подземный гул разносился по всей долине, но в следующее мгновение, чего не делал прежде, хватался за макушку огромного тополя и, перемахнув через него, приземлялся прямо на утесе. Новое упражнение Разрушителя было менее опасно для жителей долины, но тополь-великан весь искривился.
Когда я дошел до этого места, сестренка, режиссер задумчиво посмотрел на меня и остановил движением руки. Он пригнулся, как бегун на старте – я думаю, таким он представлял себе Разрушителя, – и припустил со всех ног. Впереди был металлический барьер из труб, ограждавший тротуар на перекрестке улиц, по которому мчались автомашины. Он понесся к нему вприпрыжку, схватился за трубу обеими руками и, перевернувшись, прочно встал на ноги! Потом как ни в чем не бывало быстро возвратился ко мне.
– Неужели Разрушитель действительно мог так сделать? – спросил режиссер, тяжело дыша.
– Конечно, мог, – добродушно подтвердил я, испытывая к юноше глубокую симпатию.
Всякий раз, когда эвакуированные дети, которых становилось все больше, выражали сомнение в легенде о тополе или даже потешались над ней, ребята нашей долины упорно твердили:
– Конечно, мог…
3
И вот, сестренка, в ходе такого взаимного обучения, когда один преподавал физическую культуру, а другой – мифологию и предания нашего края, режиссер однажды заявил мне, что хоть я и не добился успехов, на которые он рассчитывал, но кое-какие приемы все же усвоил, что же касается моей походки, то она, поскольку я все еще испытываю комплекс неполноценности, приобретенный в детстве, мешает его системе тренировок. Задумавшись над его словами, я пришел к выводу, что медлительность и странная неуверенность, которыми действительно отличалась моя походка, берут начало еще в том времени, когда я пребывал в страхе и растерянности, не зная, как взяться за выполнение навязанной мне отцом-настоятелем миссии летописца нашего края. И стоило мне признать справедливость его слов, как режиссер, проявив свойственную его возрасту откровенность, которую обычно прятал за стремлением подать себя, сказал:
– А я, наоборот, с тех пор как осознал весь ужас своего положения – представляете, что значит быть последним ребенком долины и горного поселка, – я стал особенно серьезно относиться к движению тела, и это был первый решительный шаг. Я подумал вот о чем: моя участь досталась мне не по собственной воле, но я хочу каким-то образом изменить это положение, хотя знаю, что сделать это почти невозможно. Единственное, чего бы мне хотелось достичь: вести себя так, будто я сам пожелал себе такой доли – быть одним из последних детей нашего края. Вот так-то. Эти мысли заставили меня обратиться к театру, чтобы перекроить себя. Да и всю жизнь изменить до мельчайших ее частностей. Возьмем, например, походку – я сознательно расчленяю ее на части и подгоняю под свой новый облик.
Мы с режиссером были тогда в куртках с капюшонами, стянутыми чуть ли не у самого носа, и поэтому, разговаривая, все время вертели головами, чтобы видеть, что делается по сторонам, особенно когда, лавируя между машинами, переходили мост. Мне теперь ясно, что даже этому я учился у режиссера. Договорившись тренировать меня, он уже не делал никаких поблажек, и мы ходили в любую погоду, даже если моросил дождь. Когда мы перешли мост, маршрут был мной почти освоен, и обратно мы уже возвращались вдоль канала. Впоследствии на этом месте я каждый раз ловил себя на одной и той же мысли: следуя по течению, обретаешь свободу, чего не бывает, когда идешь против течения. Мне пришло на ум, что, может быть, этим же объясняются и те трудности, которые испытали созидатели, предводительствуемые Разрушителем, когда сначала на судне, а потом на плотах поднимались вверх по реке. Единственным ориентиром в походе созидателей от устья реки к ее истокам служило течение реки – иначе бы им не узнать, как попасть в глубь девственного леса, и, может быть, именно поэтому молодые люди, продвигавшиеся против течения, прочно соединили с рекой свои судьбы…
– Когда вы покинули долину, с рекой и рыбой дела обстояли уже совсем плохо?
– С рекой и рыбой? По сравнению с тем, что говорят легенды о Веке свободы, теперь все пришло в упадок, так что с рекой и рыбой, естественно, тоже ничего хорошего не произошло.
– Зачем же сравнивать с Веком свободы? Достаточно сравнить со временем моего детства – когда я последний раз приезжал в долину, река была уже крайне запущена и походила скорее на сточную канаву. В Век свободы, о котором вы говорите, природа благоденствовала, а река имела колоссальное значение, так как давала в избытке рыбу – главный источник белка. Когда черный поток хлынул из заболоченной низины к устью реки, протекавшей по долине, вся рыба погибла, что же касается нашего края, то Разрушитель, разбиравшийся и в рыбе, подметил, что у нас резко возросло количество гольца и кижуча. Он сам занялся этим источником питания. Большая запруда – так до сих пор называют в долине ограниченный горловиной участок реки; Разрушитель, использовав выход скальной породы в русле реки, построил там высоченную плотину и одно время жил вблизи нее в маленькой лачуге. Река благодаря плотине набрала силу, по ней стали подниматься вверх даже угри – за их размножением и ловом Разрушитель следил особенно ревностно. Лов был строго регламентирован. В водостоке рядом с плотиной он поместил специальное приспособление для лова угрей – все было рассчитано самым тщательным образом. Угри, видимо, шли не столько в пищу, сколько для приготовления лекарств. С какого-то времени началось и разведение карпа. Все это осуществлялось в соответствии с идеями Разрушителя. Большая запруда действовала в течение многих лет даже после окончания Века свободы, но разрушение плотины во время пятидесятидневной войны привело всю систему в негодность. Запруда обмелела, и никто уже не захотел восстанавливать ее. Плотина у Большой запруды, какой мы с вами знаем ее, – это все, что осталось после разрушения. Однако сейчас дело обстоит гораздо хуже, чем было в годы моего детства. Теперь река превратилась в грязную сточную канаву, и виноваты в этом, как мне кажется, жители долины и горного поселка, которые стали совсем по-другому относиться и к реке, и к рыбе.
– Когда я учился в школе, рыба в реке еще водилась, но такая вонючая, что есть ее было невозможно.
– А все потому, что по реке разбрасывают потроха морской рыбы для подкормки. Спрашивается, зачем это нужно? Когда я вернулся в деревню, все дно реки было сплошь усеяно рыбьими головами и костями. Ребятня вылавливала только мальков, которых тут же выпускала в реку. Ничего общего с той рыбой, которую мы ловили в детстве. А ведь когда-то в нашем крае губить без надобности рыбу было строжайше запрещено. Разбрасывая по реке потроха для подкормки совершенно бесполезных мальков, жители долины тем самым загрязняли ее, что означало нарушение еще одного запрета, существовавшего с Века свободы. В прошлом не разрешалось спускать вниз по течению ничего, что могло бы выдать существование жизни в долине. Со времени основания нашего края на протяжении всего Века свободы Разрушитель требовал строжайшего соблюдения этого правила как совершенно необходимого условия для обеспечения безопасности нашего сообщества. Плотина тоже служила некой заставой, не пропускавшей вниз отбросы. Тот факт, что Разрушитель, утром поднявшись в горы к тополю-великану, осматривал долину, а ночь проводил в своей маленькой лачуге, построенной около Большой запруды, свидетельствовал не только о его разносторонности как специалиста по лесоводству и по рыбному промыслу, но и, в некотором символическом смысле, о привлечении им себе в союзники сверхъестественных сил леса и реки. И вот теперь жители долины и горного поселка полностью загубили все, что оставил после себя Разрушитель. Тополь срублен, река загажена…
– Вы, кажется, и меня осуждаете за это. Но мы, дети, и сами чувствовали угрызения совести оттого, что ловим рыбу на выброс, совершенно несъедобную, и поэтому почти перестали удить. А из-за того, что разбросанные по реке рыбьи кости впивались в ноги, мы и от купанья отказались. Но в общем, виной всему то, что старики нашего края были уже не в силах бороться с загрязнением реки.
– Если бы старики по-прежнему обладали необходимой энергией и авторитетом в деревенской общине, они бы изгнали из нашего края или хотя бы наказали тех, кто так явно нарушает запрет.
Наша беседа, сестренка, естественно, привела к разговору о Сигэхару Хара – человеке, нарушившем запрет деревни-государства-микрокосма. К разговору о человеке, известном под именем Бык-дьявол. Сейчас мне кажется, что режиссер и без меня знал все, что я мог рассказать ему о Сигэхару Хара. Кстати, он заинтересовался разницей в восприятии Сигэхару Хара – Быка-дьявола – людьми его и моего поколений. Разница в его и моем восприятии определялась неодинаковым пониманием обычаев, благодаря которым Хара стали называть Быком-дьяволом. Я был поражен, узнав, что режиссер ни разу в жизни не видел Быка-дьявола во время праздника урожая в нашем крае. Когда праздник достигал своего апогея, из храма по ступенькам сбегал, будто его подгоняли, черный бык, такой огромный, что справиться с ним мог бы, пожалуй, лишь Разрушитель. Вырвавшись на волю, Бык-дьявол до самого вечера бушевал в долине и горном поселке. Он принимал угрожающие позы, топал ногами, казалось – во всяком случае, так казалось детям, – что на наш край обрушился страшный ураган. Разумеется, Бык-дьявол, с громким топотом носившийся по долине, был всего лишь пугалом – бамбуковым каркасом под выкрашенным черной тушью полотном, куда забиралось до двадцати человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69