Ему все же удалось удержаться от искушения. Если его остановит полиция, от него, по крайней мере, не будет пахнуть спиртом.
Снаружи в палатку просачивался слабый свет. Он вспомнил сон. Во сне он был Ароном Зильберштейном и его отец, Лукас, был рядом. Отец был учителем танцев, он давал уроки в своей квартире в Берлине. Но это были уже последние, страшные годы – Арон знал это, поскольку у отца во сне уже не было усов. Он сбрил их за несколько месяцев до катастрофы. Они сидели в единственной комнате, где окна еще уцелели. Они были вдвоем – Арон и его отец, вся семья куда-то исчезла. И они сидели вдвоем и ждали. Просто ждали, и больше ничего. Сейчас, через пятьдесят пять лет, он думал, что все его детство было сплошным ожиданием. Ожидание и страх. Даже эти страшные дни, когда по ночам выла воздушная тревога и они мчались в бомбоубежище, не оставили в нем следа. Но это ожидание наложило печать на всю его жизнь.
Он вылез из спального мешка. Нашел таблетки от головной боли и бутылку с водой. Посмотрел на руки – дрожат. Он положил в рот таблетку и запил водой. Потом босиком вышел из палатки и помочился. Земля была мокрой и холодной. Через сутки меня здесь не будет, подумал он. Ни этого проклятого холода, ни долгих ночей. Он снова залез в мешок и застегнул его до самого подбородка. Ему все время хотелось выпить, но он держался. Потом. Нельзя рисковать теперь, когда уже все позади.
Дождь внезапно усилился. Все так, как и должно быть, сказал он себе. Я больше пятидесяти лет ждал этого дня. Я уже почти потерял надежду найти объяснение тому, что погубило мою жизнь. И тогда случилось то, чего я меньше всего ждал. По совершенно невероятной случайности в моей жизни появился человек и объяснил, что произошло. У него в руках оказался недостающий фрагмент головоломки. Случайность, которой по законам вероятности быть не должно.
Он решил, что сразу по возвращении в Буэнос-Айрес сходит на могилу Хёлльнера и положит цветы. Без него ничего бы не было. Где-то все равно существует мистическая, может быть, божественная справедливость, и она свела его с Хёлльнером, когда тот еще был жив, и через него дала ему ответы на все вопросы. Внезапное осознание того, что случилось с ним, когда он был еще ребенком, повергло его в состояние шока. Он никогда в жизни не пил так много, как в те дни после встречи с Хёлльнером. Но потом, когда Хёлльнер умер, он заставил себя бросить пить, вернулся к своей работе и начал разрабатывать план.
Теперь все это было позади.

Под мерный шум дождя он еще раз прокрутил в памяти все, что произошло. Вначале Хёлльнер, на которого он случайно наткнулся в ресторане «Ла Кабана». С тех пор прошло уже два года. У Хёлльнера уже тогда был рак желудка, который впоследствии свел его в могилу. Филип Монтейро, одноглазый официант, спросил, не против ли он разделить столик с еще одним господином – в ресторане почти не было свободных мест. И усадил его за столик Хёлльнера.
Они тут же выяснили, что оба – эмигранты из Германии, акцент был одинаковым. Он было подумал, что Хёлльнер принадлежит к большой группе немцев, которые после войны, используя загодя организованные нацистами каналы, сбежали от возмездия после краха тысячелетнего рейха. Арон даже не назвал свое настоящее имя – Хёлльнер вполне мог оказаться одним из тех, кто приехал нелегально, по фальшивым бумагам, может быть, его даже высадили с одной из подводных лодок, сновавших у аргентинских берегов весной 1945 года. Ему могли помогать и многочисленные нацистские группы, оперировавшие в то время в Швеции, Норвегии и Дании. Или же он мог приехать позже, когда Хуан Перон открыл объятья немецким эмигрантам, не задавая никаких вопросов об их прошлом. Арон знал, что в Аргентине полно подпольных нацистов, военных преступников, живших в постоянном страхе быть разоблаченными и все же сохранивших свои убеждения, в домах у них на почетном месте по-прежнему стоял бюст Гитлера. Но Хёлльнер оказался не из таких. Он говорил о войне как о катастрофе. Он вскоре понял, что, хотя отец Хёлльнера и был высокопоставленным нацистом, сам он – обычный эмигрант, уехавший в Аргентину из разрушенной Европы в поисках лучшей жизни.

Итак, в этот вечер они сидели за одним столиком в «Ла Кабане». Арон помнил даже, что они заказали одно и то же – тушеное мясо; повар в «Ла Кабане» готовил его великолепно. После еды они пошли прогуляться по городу – им было в одну сторону, он сам шел на Авенида Коррьентес, Хёлльнер – чуть подальше. Они договорились встретиться. Хёлльнер рассказал, что он вдовец, дети его вернулись в Европу. У него долго была типография, но недавно он ее продал. Арон пригласил его в свою мастерскую по реставрации мебели. Хёлльнер поблагодарил и с тех пор завел привычку заходить по утрам в мастерскую. Хёлльнер, казалось, никогда не уставал наблюдать, как Арон медленно и тщательно меняет обивку на стульях, принадлежавших какому-нибудь аргентинскому богачу. Иногда они выходили в сад покурить и выпить кофе.
Как это часто делают старики, они сравнивали свою жизнь. И как-то раз, во время одного из таких разговоров, Хёлльнер спросил, не родственник ли он Якобу Зильберштейну из Берлина, который избежал депортаций 30-х годов и преследований в военные годы, поскольку был единственным массажистом, умеющим снимать боль в спине у Германа Геринга. Арона внезапно настигла история давно прошедших лет. Да, ответил Арон, массажист Якоб Зильберштейн был его дядей. Используя высокое покровительство, Якоб добился, чтобы не трогали и его брата Лукаса, отца Арона. Хёлльнер внимательно посмотрел на него и вдруг сказал, что он встречался с Якобом Зильберштейном, поскольку тот делал массаж также и его отцу.

В тот день Арон закрыл мастерскую и повесил объявление, что будет только завтра. Он пошел домой к Хёлльнеру, который жил недалеко от гавани, в довольно запущенном доме. У него была небольшая квартира с окнами на задний двор. Арон до сих пор помнил сильный запах лаванды и плохие акварели его жены с видами пампасов. Они сидели до глубокой ночи и дивились, как странно пересеклись их жизни в Берлине – так давно и так далеко отсюда. Хёлльнер оказался на три года моложе Арона. В 1945 году ему было только девять, и он помнил те события довольно смутно. Но он прекрасно запомнил человека, которого раз в неделю привозили на машине, чтобы он массировал его отца. Он запомнил также и свое ощущение, что во всем этом есть что-то неестественное, и даже не просто неестественное, а опасное, – подумать только, этот еврей, имени которого он тогда еще не знал, продолжает жить в Берлине! И пользуется покровительством внушающего всем ужас маршала Геринга. Но когда Хёлльнер описал внешность Якоба Зильберштейна, его необычную манеру двигаться, Арон знал, что ошибки быть не может, он говорит именно о его дяде.
Трудно было спутать такие приметы, как деформированное левое ухо – в детстве Якоб сильно поранился осколком оконного стекла. Арон даже вспотел, когда Хёлльнер сказал про это ухо, так хорошо запомнившееся ему самому. Нет, никаких сомнений не было, и расчувствовавшийся Арон Зильберштейн крепко обнял Хёлльнера.

Сейчас, лежа в палатке, он вспоминал этот день, как будто все произошло накануне. Он ни за что бы не поверил, что с Хёлльнером его свела случайность. И что благодаря этому знакомству он узнал наконец, что произошло.
Он посмотрел на часы. Четверть одиннадцатого. Он мысленно надел маску. Теперь он снова был Фернандо Херейра – он прилетел в Швецию под этим именем. Гражданин Аргентины, совершающий туристическую поездку по Швеции. Турист – и не более. Никакой не Арон Зильберштейн, приехавший в Буэнос-Айрес весенним днем 1953 года и никогда более не возвращавшийся в Европу. Никогда – до этого раза, когда он наконец смог осуществить то, о чем мечтал все эти годы.
Он оделся, снял палатку и поехал к главной дороге. В Варберге он остановился перекусить. Головная боль прошла. Через два часа он будет в Мальмё. Фирма проката машин находится рядом с вокзалом. Это именно там он взял машину сорок дней назад, и туда же он ее и сдаст. Где-то поблизости наверняка есть гостиница. До этого ему надо избавиться от палатки и спального мешка. Походный примус, кастрюли и тарелки он уже выкинул в мусорный контейнер где-то в Даларне. Вилка, нож и ложка полетели в одну из рек. Ему теперь надо присмотреть место, где можно выбросить все остальное до того, как он приедет в Мальмё.
Такое место он нашел недоезжая Хельсингборга – контейнер позади заправки, где он остановился последний раз залить бензин. Он сунул палатку и мешок под пустые картонные коробки и пластмассовые канистры. Потом вынул из рюкзака пластиковый пакет – тот лежал на самом верху. В пакете была окровавленная рубашка. Хотя на нем был глухой комбинезон, который он потом сжег в лесу, кровь Герберта Молина попала каким-то образом на рубашку. Как это могло произойти, оставалось для него загадкой. Такой же загадкой, как и то, почему он не сжег рубашку вместе с комбинезоном.
Но в глубине души он знал почему. Он оставил рубашку, чтобы смотреть на нее, убеждаясь снова и снова, что все, что он совершил, было не во сне. Теперь он больше не нуждался в этом. Он засунул пакет с рубашкой в контейнер так глубоко, как только мог. И опять вспомнил о Хёлльнере, бледном, отмеченном печатью смерти человеке, встреченном им случайно в ресторане «Ла Кабана». Без него он не стоял бы здесь и не уничтожал последние материальные доказательства своей поездки в Швецию, где он лишил жизни человека и отправил жуткое послание в такое же жуткое прошлое в виде кровавых следов на деревянном полу.
Теперь следы совершенного им останутся только в его душе.
Он вернулся к машине и сел за руль, но мотор не завел. Его мучила одна мысль. Она мучила его с тех пор, как он убил Молина. Мысль о неожиданном открытии, сделанном им в своем сознании. Во время долгого перелета в Швецию ему было страшно. Он боялся, что не выполнит задание, порученное им себе самому. Задание, которое можно было выполнить только одним способом – убив человека. Он никогда в жизни никому не причинял зла. Он ненавидел насилие, его всегда пугала мысль, что кто-то вдруг ни с того ни с сего ударит его самого. А теперь он летел на другой континент, чтобы хладнокровно убить человека. Человека, которого он встречал всего несколько раз, когда ему было двенадцать лет.
А потом оказалось, что это совсем несложно.
И этого он не мог понять. Это пугало его и заставляло вновь и вновь возвращаться к событиям пятидесятилетней давности – причине того, что произошло теперь.
Почему это получилось так легко? Не должно быть ничего трудней, чем отнять жизнь у другого.
Эта мысль угнетала его.
Он бы хотел, чтобы это было не так просто – убить Герберта Молина. До этого он все время боялся, что в нужный момент у него не хватит решимости или что после убийства его охватят муки раскаяния. Но совесть его молчала.
Он долго сидел в машине, пытаясь понять. Наконец, когда желание выпить стало непреодолимым, он завел мотор и выехал с заправки.
Он продолжал ехать по дороге на Мальмё. Справа показался огромный мост через пролив между Швецией и Данией. Въехав в город, Арон без труда нашел фирму проката автомобилей.
Получив счет, он удивился, что так дорого, но не сказал ни слова. Он заплатил наличными, хотя, беря машину, оставил номер кредитной карточки. Теперь он надеялся, что все документы, свидетельствующие о том, что некий Фернандо Херейра брал напрокат машину в Швеции, сгинут навсегда в каком-нибудь архиве.
На улице дул холодный резкий ветер с моря, но дождь прекратился. Он вышел в город и на примыкающей к первой же площади улице нашел гостиницу. Не успев зайти в номер, он содрал с себя всю одежду и встал под душ. За время жизни в лесу он заставлял себя раз в неделю заходить в ледяную воду озера и мыться. Но только теперь, стоя под горячим душем в гостинице в Мальмё, он почувствовал, что наконец-то избавляется от вросшей в его тело грязи.
Потом он завернулся в махровую простыню, достал из рюкзака последнюю бутылку и открыл. Это было спасением. Он сделал три больших глотка прямо из горлышка и почувствовал, как тепло разливается по телу. Накануне он выпил слишком много. Это раздражало его. Но сейчас его ничто не ограничивало, кроме необходимости успеть на завтрашний самолет.
Он вытянулся на постели. После коньяка мысли побежали быстрее. Случившееся начинало отходить в прошлое, становилось памятью. Теперь он мечтал поскорее возвратиться в свою мастерскую. Это было главным в его жизни – тесная мастерская позади дома на Авенида Коррьентес была его храмом, и он шел туда каждое утро, как в церковь. И семья, конечно. Дети уже взрослые. Дочка Долорес переехала в Монтевидео и скоро родит ему первого внука. Ракель все еще учится на врача. И Маркус, неспокойная душа, мечтает стать поэтом, хотя зарабатывает на жизнь подготовкой материалов для тележурналистов в какой-то оппозиционно настроенной программе. Он любил свою жену Марию и своих детей. Но основу его жизни все-таки составляла мастерская. Скоро он опять будет там. Герберта Молина больше нет. Может быть, и воспоминания, преследующие его с 1945 года, наконец оставят его в покое.
Он то и дело, не вставая с постели, протягивал руку к бутылке с коньяком. Каждый раз, делая глоток, он мысленно провозглашал тост за Хёлльнера. Без него ничего бы не было. Без него он никогда не узнал бы правду о том, кто убил его отца. Он поднялся с постели, взял рюкзак и вытряхнул содержимое на пол. Поднял с пола дневник, который он вел все эти сорок три дня в Швеции. Страница в день. Но в дневнике он был уже на сорок пятой странице. Он начал вести его еще в самолете, по дороге на Франкфурт, потом – на Копенгаген. Он снова лег, зажег ночник над кроватью и медленно перелистал тетрадь. Здесь было все. Может быть, он писал для того, чтобы когда-то это прочитали его дети. Но только после его смерти. Он записал всю историю своей семьи и постарался объяснить свой поступок. Путешествие в Европу – как он объяснил жене, ему надо было повидаться с мебельщиками, чтобы научиться кое-чему, чего он еще не умеет, – это путешествие было не в Европу, а в собственное прошлое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53