https://wodolei.ru/catalog/mebel/zerkala/Cezares/
Один юный, но подающий надежды сыщик желал намедни получить аргументированные ответы на вопросы, которые по долгу службы должен распутывать самостоятельно.
– Вы с ними общались… с ребятами из МУРа?
– Разумеется.
– Как они?
– Что именно – как? Как поминают вас? Исключительно недобрым словом. Как сами? Пока – в относительном порядке. По поводу вашего побега разнос, разумеется, был зубодробительный, но до оргвыводов дело не дошло. Пока. Все ждут результатов оперативных действий. И я, между прочим, тоже.
Они говорили по очереди: сначала Лиза – об итогах питерской поездки, затем Игорь – о своих виртуальных находках.
Вышло коротко.
И оба, как никогда остро, почувствовали, что, по сути, не раздобыли ничего, всерьез заслуживающего внимания.
А радость, восторг, усталость – суть одни эмоции.
Не более того.
И сразу вернулось забытое школьное чувство вины.
Когда не выучен урок и домашнее задание сделано кое-как. Через пень-колоду.
Но Вишневский был великодушен.
Хотя несколько загадочен.
– Что ж. Про «птицу» – это, пожалуй, важно. И главное – укладывается в общее русло. Над этим надо работать. Про заминку в карьере генерала – браво, Игорь Всеволодович! Надоест торговать антиквариатом – приходите к нам в аналитики. Модная, между прочим, специализация. Просто нарасхват. Про то, что у художника Крапивина был сын… Не знаю. Возможно, интересно для искусствоведов. Пользы для нашего дела пока не вижу. Хотя, откровенно говоря, история все более увязает корнями в прошлое. И – кто знает? – возможно, в итоге дотянет до тех далеких времен, когда сына одного художника приписали другому. Однако – пока не дотянула – давайте по порядку. Итак, вчера я некоторое время провел в нашем архиве. Дело об убийстве ваших родителей, Игорь Всеволодович, между прочим, хранится там.
– Вот как? Но почему? Отец был… как это говорится, «под колпаком»?
– Наверняка был. Но причина не в этом. О ней и собственно о деле – чуть позже. Так будет логичнее. Сначала – по поводу генерала Щербакова. Карьера его действительно покатилась под гору, и причиной тому – прав Игорь! – стала супруга. Дело, однако, было не только в том, что она побывала в плену. Два дня в гестапо… К тому же там, под пытками, она вела себя воистину героически. Не выдала никого.
Словом, за это карать не посмели бы даже тогда. Проблема, однако, заключалась в том, что, пройдя через гестаповскую мясорубку, Нина Щербакова осталась на всю жизнь тяжелобольным человеком. Больным не только физически, но и душевно. Правда, зачать и произвести на свет ребенка она все же умудрилась. После освобождения ее почти сразу же отправили в тыл, в Москву. И разумеется, стали лечить самым добросовестным образом – героиня-партизанка, супруга Героя Советского Союза. Словом, приставили лучших врачей, в том числе психиатров. Вернее – психиатра… А тот, известный уже тогда деятель… Кстати, жив и поныне, по сей день при делах. И между прочим, в больших неладах с моей женой. Она – такая коллизия! – тоже психиатр, правда, твердит постоянно, что – новой формации. Относительно этого мэтра говорит примерно следующее: и сегодня всем прочим методам и препаратам предпочитает галаперидол. Знаете, что это за штука?
– Что-то очень болезненное и очень вредное для организма…
– Необратимо разрушающее личность, если быть точным.
– Превращает человека в животное…
– Можно сказать и так. Но это – к слову. Так вот, в ходе лечения Нины Щербаковой этот славный доктор – не знаю уж, посредством каких манипуляций – выведал страшную тайну героической партизанской семьи. Оказалось, что жена боевого генерала на самом деле классово чуждый элемент – потомок старинного дворянского рода. И – главное! – генерал знал об этом, но скрыл информацию от родного лубянского ведомства. Пошел на подлог, обманом выправил жене фальшивые документы. Правда, было это двадцать лет назад, в гражданскую, когда боец Щербаков был еще несознательным юнцом, а княжне Несвицкой исполнилось…
– Как вы сказали?
– Что именно?
– Как фамилия этой женщины, жены… Настоящая фамилия?
– Несвицкая.
– Боже правый! Вот уж действительно – корни уходят в прошлое. Причем все глубже.
– И позвольте полюбопытствовать – куда ж они теперь потянулись?
– Иван Крапивин был крепостным князя Несвицкого, и Душенька, Евдокия Сазонова – та, что на портрете, – тоже. Их застали вместе, пороли. Ее запороли насмерть. Его спасли меценаты, отправили учиться в Италию, но ничего лучше ее портрета он создать не смог. А может, и не хотел. Все пытался восстановить портрет, то есть написать его заново – по памяти. Можно сказать, помешался на этом. Но не смог. И умер в Италии полусумасшедшим. Правда, вот теперь выясняется – оставил сына.
– Да-а-а, интересная связь. Воистину связь времен.
Однако история художника с девушкой относится, как я понимаю, к началу девятнадцатого века?
– Совершенно верно. Ориентировочно – 1831 год., – Ну, нашей княжны Несвицкой в ту пору в помине не было. Она родилась в 1907 году. И княжной-то, собственно, побыла недолго, всего до десяти лет. А там – революция, скитания. Поезд, на котором она с матерью и сестрами пыталась добраться до Москвы, в степи разгромила какая-то банда. Всех перебили, девочку – ей тогда было около пятнадцати лет – ранили, но не добили. Верно, приняли за мертвую или забыли в суматохе. После – запоздало – подоспел отряд чоновцев, и молодой боец Коля Щербаков подобрал раненую княжну. Дальше все, полагаю, ясно. Коля, однако, парень был смекалистый, в тогдашней неразберихе счел за лучшее организовать для будущей жены новые документы и новое происхождение. Более подходящее. И все бы ничего – потому как супруги Щербаковы верой и правдой служили Советской власти, кровь за нее проливали, живота не жалели. Если бы не дотошный доктор. Тот, разумеется, немедленно доложил куда следует. Партизану Щербакову великодушно дали довоевать. А уж потом, после победы – допросили, где положено, с пристрастием. Он, бедолага, во всем покаялся, вину признал. Однако ж – победа! А он как-никак герой. Княжна, чуждый элемент, к тому же на ладан дышит. Словом, возиться не стали – ограничились ссылкой в академию. И – баста! Вот и вся генеральская история.
– А портрет?
– Что, Лиза, портрет?
– Где все это время был портрет?
– Понятия не имею. Вопрос скорее к Игорю Всеволодовичу.
– Игорь?
– Какой период тебя интересует?
– Весь. С момента создания.
– Долгое время считался утерянным.
– Ты говоришь как экскурсовод в музее. Что значит утерянным? Где?
– Откуда я знаю где? Очевидно, в имении Несвицких. Полумертвого Крапивина оттуда вывезли меценаты, а портрета в глаза никто не видел. Знали о его существовании только со слов художника. А он, между прочим, был уже не в себе. Потому многие специалисты по сей день сомневаются в существовании портрета.
Отец нашел его где-то в Германии. С тех пор – был у нас. Хотя, повторюсь, многие не признавали в нем работу Крапивина. Отцу было наплевать, он откуда-то знал точно. Что было потом – вам известно. А портрет оказался в доме Щербаковых.
– И Галина Сергеевна уверяла, что ее отец привез его с войны.
– Не знаю, кого она в этом уверяла, мне она сразу заявила, что, узнав о трагедии, считает своим долгом… И так далее. Что, собственно, Лиза, ты хочешь выяснить относительно портрета?
– Неужели не ясно? Все вертится вокруг него. Надо полагать, до революции он находился в доме Несвицких. Стало быть, княжна, как вы ее называете, до десяти лет могла видеть портрет постоянно – достаточное время, чтобы запомнить. Даже для ребенка.
– Допустим – и что?
– Ничего. То есть дальше я не могу выстроить цепочку, но портрет оказывается в Германии, где его находит отец Игоря. Почти тридцать лет он висит в их доме, а потом… Потом снова попадает к Несвицкой.
Неужели вы полагаете, что это случайность?
– Готов принять за рабочую гипотезу – нет, не случайность. Тем более теперь…
В кармане Вишневского вдруг ожил мобильный телефон, напомнил о себе негромкой трелью.
– Простите.
Некоторое время он внимательно слушал кого-то на другом конце трубки, брови подполковника при этом медленно ползли вверх.
– И ты что же, хочешь сказать, что этот тип сейчас у тебя?.. Разумеется, еду. Причем немедленно. Слушай, заяц, а ребят с Петровки могу захватить?.. Ну, одного, самого главного!.. Все! Уже в пути!
Он отключил мобильный, поднимаясь из-за стола.
– Что-то случилось?
– Боюсь сглазить, но, кажется, в ближайшее время мы получим некоторую ясность относительно убийства Морозова.
– Господи!
– Вот и я говорю: Господи, не дай только ошибиться!
– Юрий Леонидович, а что же по поводу убийства моих… – Игорь неожиданно осекся.
Вот ведь коллизия!
Сколько уж было сказано про то страшное дело!
Сколько времени прошло.
И вдруг – нервы, что ли, подвели? – голос предательски сорвался.
По лицу Лизы пробежала коротая гримаса боли и жалости.
Вишневский замер, натянув один рукав куртки.
– Ну вот что, други, – так и быть! – совершаю почти должностное преступление. Оставляю копии некоторых материалов из того дела. Из них, полагаю, многое станет ясно. Не все. Но всего нет и в деле. Оно, как известно, не раскрыто, хотя и списано в архив.
Изучайте!
Он уехал.
Но Лиза с Игорем – спроси кто потом – вряд ли вспомнили бы, как он уезжал.
Простились они с Вишневским, как полагается?
Вероятнее всего – нет, не простились.
Тонкая папка, оставленная подполковником, целиком завладела ими, заслонив собой весь белый свет.
Москва, б ноября 2002 г., среда, 19.40
Мужчина был молод. Еще недавно – года два-три назад – его вполне можно было бы назвать юношей.
Теперь, однако, было в облике что-то, говорившее о зрелости.
И все же лицо – открытое, чистое, худощавое, с тонкими правильными чертами, большими светло-голубыми глазами, глядевшими прямо и спокойно, – казалось очень молодым. И – по всему – должно было бы вызывать симпатию.
Но что-то мешало. Что-то неуловимое, трудно поддающееся описанию, заставляющее торопливо отвести Взгляд. Не хотелось смотреть на это лицо. А увидев ненароком, хотелось быстрее забыть. Потому как иначе станет это странное лицо тревожить душу ночами, являться в тяжелых снах.
Это, впрочем, вряд ли воспринимало сознание – скорее уж тревожилось подсознание.
Было в лице что-то такое – неотвязное.
И – пугающее.
А что?
Поди разбери.
Людмила Вишневская, похоже, разобрала.
В кабинете их было четверо.
Хозяйка – строгая, застегнутая на все пуговицы, собранная, в любую минуту готовая ко всему.
Юрий не любил посещать жену на работе – в этих стенах она как будто отстранялась, а вернее, отодвигала его на второй план, на первом была работа.
Дома все было иначе.
Потому и не любил.
И сам невольно держал спину прямее, переходил на подчеркнуто официальный тон.
Таким и был теперь второй человек в небольшом кабинете – подполковник Юрий Вишневский.
Третий – Вадим Баринов. Тот держался уверенно.
Не в таких кабинетах довелось побывать. А уж институт Сербского – почти дом родной.
Четвертый – молодой мужчина со странным лицом. Редкая рыжеватая поросль на лице с трудом складывается в короткую, хилую бородку. Он постоянно теребит ее тонкими длинными пальцами. Такими бледными, что издали кажутся голубыми.
– Значит, вы признаете, что меч взяли в доме Морозова?
– Морозова, – эхом отзывается рыжебородый и согласно, с легкой полуулыбкой кивает головой. – Он был Хранитель. И он учил. Так решили предки.
– Вот видите, он учил, он хранил – а вы его убили.
Нехорошо получается.
– Убил? – Нервные голубые пальцы на мгновение замирают. Мужчина задумывается, пытаясь осмыслить услышанное. Но быстро соображает, о чем речь.
Улыбается собеседникам ласково, кротко, будто прощает невольно нанесенную обиду. – Нет. Что вы! Все не так. Это духи нечестивых пытаются вас запутать, отвести от истины. Они могут. Они многое могут, если тайные знания предков не оборонят. Могут воплотиться в любой образ. Не сомневайтесь, я хорошо понимаю, о чем вы. В ту ночь должно было свершиться предначертание, и я пришел к Хранителю за мечом. Его не было, а они воплотились в его образ и пытались остановить меня. Но я знал. Я их видел, хотя это трудно.
Их порой трудно разглядеть. И сейчас вы не видите, но они здесь и пытаются закружить вас. Их шаманы умеют кружить людей. Люди кружатся, кружатся – и не замечают, как уходит душа… Осторожно! – тихое плавное течение речи неожиданно прерывает громкий визгливый крик.
Рыжебородый предостерегающе вскинул руку. Широко замахнулся, рванулся к Баринову, будто пытаясь стряхнуть с его головы что-то невидимое.
– Берегись, брат. Они над тобой!
Вадим инстинктивно отпрянул. В глазах мелькнул испуг.
Однако на пороге кабинета уже возникли двое рослых санитаров, аккуратно подхватили рыжебородого под руки, повели за собой.
Он сопротивлялся.
– Берегитесь, братья. Их много. Поднимайтесь, люди русские! Набат! Набат!
Высокий истерический голос еще некоторое время раздавался из коридора.
Двое в кабинете молчали.
Людмила сосредоточенно перебирала документы на столе.
Первым пришел в себя Баринов:
– Да-а-а, Людмила Анатольевна, клиенты у вас…
Почти как у нас, а то и похлеще.
– У нас с вами, Вадим, клиенты общие.
– Послушай, Люда, он точно не симулирует?
– Сомневаешься в моем профессионализме дорогой? Острый маниакальный психоз в чистом виде. Да тут анамнез такой, – она постучала тонким пальцем по истории болезни, – удивительно, что он не сотворил ничего прежде. Какая симуляция?
– Значит, помимо Морозова, еще трое?
– Да, и это, откровенно говоря, куда страшнее вашего Морозова. Тот, можно сказать, пожал плоды собственных трудов. А татарская семья – отец, мать и пятилетний мальчик – за что? Вот действительно – жертвы.
– Ему, значит, привиделся сам хан Батый?
– О, там история на целый мистический триллер. Глава семьи преподавал историю в педагогическом техникуме, а наш клиент, на беду, у него учился. Параллельно он посещал военно-патриотический клуб «Коловрат».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
– Вы с ними общались… с ребятами из МУРа?
– Разумеется.
– Как они?
– Что именно – как? Как поминают вас? Исключительно недобрым словом. Как сами? Пока – в относительном порядке. По поводу вашего побега разнос, разумеется, был зубодробительный, но до оргвыводов дело не дошло. Пока. Все ждут результатов оперативных действий. И я, между прочим, тоже.
Они говорили по очереди: сначала Лиза – об итогах питерской поездки, затем Игорь – о своих виртуальных находках.
Вышло коротко.
И оба, как никогда остро, почувствовали, что, по сути, не раздобыли ничего, всерьез заслуживающего внимания.
А радость, восторг, усталость – суть одни эмоции.
Не более того.
И сразу вернулось забытое школьное чувство вины.
Когда не выучен урок и домашнее задание сделано кое-как. Через пень-колоду.
Но Вишневский был великодушен.
Хотя несколько загадочен.
– Что ж. Про «птицу» – это, пожалуй, важно. И главное – укладывается в общее русло. Над этим надо работать. Про заминку в карьере генерала – браво, Игорь Всеволодович! Надоест торговать антиквариатом – приходите к нам в аналитики. Модная, между прочим, специализация. Просто нарасхват. Про то, что у художника Крапивина был сын… Не знаю. Возможно, интересно для искусствоведов. Пользы для нашего дела пока не вижу. Хотя, откровенно говоря, история все более увязает корнями в прошлое. И – кто знает? – возможно, в итоге дотянет до тех далеких времен, когда сына одного художника приписали другому. Однако – пока не дотянула – давайте по порядку. Итак, вчера я некоторое время провел в нашем архиве. Дело об убийстве ваших родителей, Игорь Всеволодович, между прочим, хранится там.
– Вот как? Но почему? Отец был… как это говорится, «под колпаком»?
– Наверняка был. Но причина не в этом. О ней и собственно о деле – чуть позже. Так будет логичнее. Сначала – по поводу генерала Щербакова. Карьера его действительно покатилась под гору, и причиной тому – прав Игорь! – стала супруга. Дело, однако, было не только в том, что она побывала в плену. Два дня в гестапо… К тому же там, под пытками, она вела себя воистину героически. Не выдала никого.
Словом, за это карать не посмели бы даже тогда. Проблема, однако, заключалась в том, что, пройдя через гестаповскую мясорубку, Нина Щербакова осталась на всю жизнь тяжелобольным человеком. Больным не только физически, но и душевно. Правда, зачать и произвести на свет ребенка она все же умудрилась. После освобождения ее почти сразу же отправили в тыл, в Москву. И разумеется, стали лечить самым добросовестным образом – героиня-партизанка, супруга Героя Советского Союза. Словом, приставили лучших врачей, в том числе психиатров. Вернее – психиатра… А тот, известный уже тогда деятель… Кстати, жив и поныне, по сей день при делах. И между прочим, в больших неладах с моей женой. Она – такая коллизия! – тоже психиатр, правда, твердит постоянно, что – новой формации. Относительно этого мэтра говорит примерно следующее: и сегодня всем прочим методам и препаратам предпочитает галаперидол. Знаете, что это за штука?
– Что-то очень болезненное и очень вредное для организма…
– Необратимо разрушающее личность, если быть точным.
– Превращает человека в животное…
– Можно сказать и так. Но это – к слову. Так вот, в ходе лечения Нины Щербаковой этот славный доктор – не знаю уж, посредством каких манипуляций – выведал страшную тайну героической партизанской семьи. Оказалось, что жена боевого генерала на самом деле классово чуждый элемент – потомок старинного дворянского рода. И – главное! – генерал знал об этом, но скрыл информацию от родного лубянского ведомства. Пошел на подлог, обманом выправил жене фальшивые документы. Правда, было это двадцать лет назад, в гражданскую, когда боец Щербаков был еще несознательным юнцом, а княжне Несвицкой исполнилось…
– Как вы сказали?
– Что именно?
– Как фамилия этой женщины, жены… Настоящая фамилия?
– Несвицкая.
– Боже правый! Вот уж действительно – корни уходят в прошлое. Причем все глубже.
– И позвольте полюбопытствовать – куда ж они теперь потянулись?
– Иван Крапивин был крепостным князя Несвицкого, и Душенька, Евдокия Сазонова – та, что на портрете, – тоже. Их застали вместе, пороли. Ее запороли насмерть. Его спасли меценаты, отправили учиться в Италию, но ничего лучше ее портрета он создать не смог. А может, и не хотел. Все пытался восстановить портрет, то есть написать его заново – по памяти. Можно сказать, помешался на этом. Но не смог. И умер в Италии полусумасшедшим. Правда, вот теперь выясняется – оставил сына.
– Да-а-а, интересная связь. Воистину связь времен.
Однако история художника с девушкой относится, как я понимаю, к началу девятнадцатого века?
– Совершенно верно. Ориентировочно – 1831 год., – Ну, нашей княжны Несвицкой в ту пору в помине не было. Она родилась в 1907 году. И княжной-то, собственно, побыла недолго, всего до десяти лет. А там – революция, скитания. Поезд, на котором она с матерью и сестрами пыталась добраться до Москвы, в степи разгромила какая-то банда. Всех перебили, девочку – ей тогда было около пятнадцати лет – ранили, но не добили. Верно, приняли за мертвую или забыли в суматохе. После – запоздало – подоспел отряд чоновцев, и молодой боец Коля Щербаков подобрал раненую княжну. Дальше все, полагаю, ясно. Коля, однако, парень был смекалистый, в тогдашней неразберихе счел за лучшее организовать для будущей жены новые документы и новое происхождение. Более подходящее. И все бы ничего – потому как супруги Щербаковы верой и правдой служили Советской власти, кровь за нее проливали, живота не жалели. Если бы не дотошный доктор. Тот, разумеется, немедленно доложил куда следует. Партизану Щербакову великодушно дали довоевать. А уж потом, после победы – допросили, где положено, с пристрастием. Он, бедолага, во всем покаялся, вину признал. Однако ж – победа! А он как-никак герой. Княжна, чуждый элемент, к тому же на ладан дышит. Словом, возиться не стали – ограничились ссылкой в академию. И – баста! Вот и вся генеральская история.
– А портрет?
– Что, Лиза, портрет?
– Где все это время был портрет?
– Понятия не имею. Вопрос скорее к Игорю Всеволодовичу.
– Игорь?
– Какой период тебя интересует?
– Весь. С момента создания.
– Долгое время считался утерянным.
– Ты говоришь как экскурсовод в музее. Что значит утерянным? Где?
– Откуда я знаю где? Очевидно, в имении Несвицких. Полумертвого Крапивина оттуда вывезли меценаты, а портрета в глаза никто не видел. Знали о его существовании только со слов художника. А он, между прочим, был уже не в себе. Потому многие специалисты по сей день сомневаются в существовании портрета.
Отец нашел его где-то в Германии. С тех пор – был у нас. Хотя, повторюсь, многие не признавали в нем работу Крапивина. Отцу было наплевать, он откуда-то знал точно. Что было потом – вам известно. А портрет оказался в доме Щербаковых.
– И Галина Сергеевна уверяла, что ее отец привез его с войны.
– Не знаю, кого она в этом уверяла, мне она сразу заявила, что, узнав о трагедии, считает своим долгом… И так далее. Что, собственно, Лиза, ты хочешь выяснить относительно портрета?
– Неужели не ясно? Все вертится вокруг него. Надо полагать, до революции он находился в доме Несвицких. Стало быть, княжна, как вы ее называете, до десяти лет могла видеть портрет постоянно – достаточное время, чтобы запомнить. Даже для ребенка.
– Допустим – и что?
– Ничего. То есть дальше я не могу выстроить цепочку, но портрет оказывается в Германии, где его находит отец Игоря. Почти тридцать лет он висит в их доме, а потом… Потом снова попадает к Несвицкой.
Неужели вы полагаете, что это случайность?
– Готов принять за рабочую гипотезу – нет, не случайность. Тем более теперь…
В кармане Вишневского вдруг ожил мобильный телефон, напомнил о себе негромкой трелью.
– Простите.
Некоторое время он внимательно слушал кого-то на другом конце трубки, брови подполковника при этом медленно ползли вверх.
– И ты что же, хочешь сказать, что этот тип сейчас у тебя?.. Разумеется, еду. Причем немедленно. Слушай, заяц, а ребят с Петровки могу захватить?.. Ну, одного, самого главного!.. Все! Уже в пути!
Он отключил мобильный, поднимаясь из-за стола.
– Что-то случилось?
– Боюсь сглазить, но, кажется, в ближайшее время мы получим некоторую ясность относительно убийства Морозова.
– Господи!
– Вот и я говорю: Господи, не дай только ошибиться!
– Юрий Леонидович, а что же по поводу убийства моих… – Игорь неожиданно осекся.
Вот ведь коллизия!
Сколько уж было сказано про то страшное дело!
Сколько времени прошло.
И вдруг – нервы, что ли, подвели? – голос предательски сорвался.
По лицу Лизы пробежала коротая гримаса боли и жалости.
Вишневский замер, натянув один рукав куртки.
– Ну вот что, други, – так и быть! – совершаю почти должностное преступление. Оставляю копии некоторых материалов из того дела. Из них, полагаю, многое станет ясно. Не все. Но всего нет и в деле. Оно, как известно, не раскрыто, хотя и списано в архив.
Изучайте!
Он уехал.
Но Лиза с Игорем – спроси кто потом – вряд ли вспомнили бы, как он уезжал.
Простились они с Вишневским, как полагается?
Вероятнее всего – нет, не простились.
Тонкая папка, оставленная подполковником, целиком завладела ими, заслонив собой весь белый свет.
Москва, б ноября 2002 г., среда, 19.40
Мужчина был молод. Еще недавно – года два-три назад – его вполне можно было бы назвать юношей.
Теперь, однако, было в облике что-то, говорившее о зрелости.
И все же лицо – открытое, чистое, худощавое, с тонкими правильными чертами, большими светло-голубыми глазами, глядевшими прямо и спокойно, – казалось очень молодым. И – по всему – должно было бы вызывать симпатию.
Но что-то мешало. Что-то неуловимое, трудно поддающееся описанию, заставляющее торопливо отвести Взгляд. Не хотелось смотреть на это лицо. А увидев ненароком, хотелось быстрее забыть. Потому как иначе станет это странное лицо тревожить душу ночами, являться в тяжелых снах.
Это, впрочем, вряд ли воспринимало сознание – скорее уж тревожилось подсознание.
Было в лице что-то такое – неотвязное.
И – пугающее.
А что?
Поди разбери.
Людмила Вишневская, похоже, разобрала.
В кабинете их было четверо.
Хозяйка – строгая, застегнутая на все пуговицы, собранная, в любую минуту готовая ко всему.
Юрий не любил посещать жену на работе – в этих стенах она как будто отстранялась, а вернее, отодвигала его на второй план, на первом была работа.
Дома все было иначе.
Потому и не любил.
И сам невольно держал спину прямее, переходил на подчеркнуто официальный тон.
Таким и был теперь второй человек в небольшом кабинете – подполковник Юрий Вишневский.
Третий – Вадим Баринов. Тот держался уверенно.
Не в таких кабинетах довелось побывать. А уж институт Сербского – почти дом родной.
Четвертый – молодой мужчина со странным лицом. Редкая рыжеватая поросль на лице с трудом складывается в короткую, хилую бородку. Он постоянно теребит ее тонкими длинными пальцами. Такими бледными, что издали кажутся голубыми.
– Значит, вы признаете, что меч взяли в доме Морозова?
– Морозова, – эхом отзывается рыжебородый и согласно, с легкой полуулыбкой кивает головой. – Он был Хранитель. И он учил. Так решили предки.
– Вот видите, он учил, он хранил – а вы его убили.
Нехорошо получается.
– Убил? – Нервные голубые пальцы на мгновение замирают. Мужчина задумывается, пытаясь осмыслить услышанное. Но быстро соображает, о чем речь.
Улыбается собеседникам ласково, кротко, будто прощает невольно нанесенную обиду. – Нет. Что вы! Все не так. Это духи нечестивых пытаются вас запутать, отвести от истины. Они могут. Они многое могут, если тайные знания предков не оборонят. Могут воплотиться в любой образ. Не сомневайтесь, я хорошо понимаю, о чем вы. В ту ночь должно было свершиться предначертание, и я пришел к Хранителю за мечом. Его не было, а они воплотились в его образ и пытались остановить меня. Но я знал. Я их видел, хотя это трудно.
Их порой трудно разглядеть. И сейчас вы не видите, но они здесь и пытаются закружить вас. Их шаманы умеют кружить людей. Люди кружатся, кружатся – и не замечают, как уходит душа… Осторожно! – тихое плавное течение речи неожиданно прерывает громкий визгливый крик.
Рыжебородый предостерегающе вскинул руку. Широко замахнулся, рванулся к Баринову, будто пытаясь стряхнуть с его головы что-то невидимое.
– Берегись, брат. Они над тобой!
Вадим инстинктивно отпрянул. В глазах мелькнул испуг.
Однако на пороге кабинета уже возникли двое рослых санитаров, аккуратно подхватили рыжебородого под руки, повели за собой.
Он сопротивлялся.
– Берегитесь, братья. Их много. Поднимайтесь, люди русские! Набат! Набат!
Высокий истерический голос еще некоторое время раздавался из коридора.
Двое в кабинете молчали.
Людмила сосредоточенно перебирала документы на столе.
Первым пришел в себя Баринов:
– Да-а-а, Людмила Анатольевна, клиенты у вас…
Почти как у нас, а то и похлеще.
– У нас с вами, Вадим, клиенты общие.
– Послушай, Люда, он точно не симулирует?
– Сомневаешься в моем профессионализме дорогой? Острый маниакальный психоз в чистом виде. Да тут анамнез такой, – она постучала тонким пальцем по истории болезни, – удивительно, что он не сотворил ничего прежде. Какая симуляция?
– Значит, помимо Морозова, еще трое?
– Да, и это, откровенно говоря, куда страшнее вашего Морозова. Тот, можно сказать, пожал плоды собственных трудов. А татарская семья – отец, мать и пятилетний мальчик – за что? Вот действительно – жертвы.
– Ему, значит, привиделся сам хан Батый?
– О, там история на целый мистический триллер. Глава семьи преподавал историю в педагогическом техникуме, а наш клиент, на беду, у него учился. Параллельно он посещал военно-патриотический клуб «Коловрат».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36