– Не знаю, детка. В разных случаях имена называли разные, в одной истории упоминалась даже Галина Брежнева. В другой – грешили на тогдашнего министра культуры, Катьку Фурцеву.
А вот по поводу убийства Непомнящих – имен не звучало. Но история была. И связана она – правильно ты предположила – именно с крапивинской «Душенькой».
– Вы тоже уверены, что это «Душенька»?
– Абсолютно уверена. Я, дружок, уж если что знаю, так можешь не сомневаться – так оно и есть. А Сева покойный – Игоря отец – тот и вовсе знал наверняка.
Мы с ним крепко дружили, хотя виделись нечасто.
Я скажу тебе откровенно – Зою его не слишком жаловала. Не было в ней души, одна красота неописуемая, Кукла фарфоровая – заводная и говорящая.
Прости Господи, худое говорю о покойнице!
А он – обожал.
Ну так его дело.
Мое мнение при мне оставалось. Однако кривить душой не умею.
Потому – во избежание нежелательных эксцессов – встречались мы с Севушкой редко. Когда он без Зойки в Питер наезжал.
Теперь слушай внимательно, девочка. Все, что прежде сказано, была вроде присказка. Сказка только теперь и начинается.
Зимой семьдесят восьмого, в самый канун Рождества – которое по новому стилю, – пришел он сюда. В эту самую квартиру. В этой самой комнате пили мы с ним кофе, коньяк – вот как с тобой сейчас – и разные разговоры разговаривали. Слава Богу, было о чем поговорить.
Однако он ведь фанатик был по части своего Крапивина и особенно «Душеньки». О чем бы речь ни шла, непременно излюбленного конька оседлает – и пошла писать губерния!
Так и в тот раз беседа наша как бы сама собой докатилась до крапивинского портрета.
Сева, как заведено, сначала оппонентов обругал. Потом сообщил, что какие-то новые экспертизы затевает, стал было о них подробно рассказывать – да вдруг словно осекся и как-то потемнел лицом. Будто что-то скверное вспомнил.
Я, естественно, с расспросами. Он поначалу отмахивался – дескать, ерунда, пустяк, просто вспомнилось ненароком.
Но я женщина целеустремленная, если чего захочу – непременно добьюсь. Ну, добилась. Рассказал он мне, что уже некоторое время – что-то около двух или трех месяцев – донимает его один человек. Птица, как Сева его определил, высокого полета. Очень высокого.
Имени, понятное дело, не назвал – в таких случаях это не принято. Да меня, откровенно говоря, имя не слишком интересовало. Много тогда птиц вокруг нас кружило.
У Севы же клиентура всегда была исключительно серьезная. Он ведь еще консультировал и считался одним из лучших экспертов. Так что ничего необычного в появлении «птицы» я не усмотрела. Это уж потом, когда Севы не стало…
Однако давай по порядку, а то собьюсь, расквашусь, не приведи Господь.
«Птица», стало быть, вокруг Всеволода кружила не просто так, дабы разжиться какой-нибудь стоящей вещицей, а вполне целенаправленно. Требовалась ей – ни много ни мало – сама «Душенька». И была «птица» очень уж настырной – деньги предлагала сумасшедшие, и если бы только деньги… Я еще удивилась тогда…
«Что ж, мол, еще-то?»
«Обмен», – отвечает.
«На что меняться-то?»
«А на что захочу!»
«Это как же?»
«А так. Любую вещь – картину, скульптуру, драгоценность. Где бы она ни находилась – хоть в Третьяковке, хоть в Гохране, хоть в частной коллекции».
«Да он в уме, твой проситель?» – спрашиваю.
«В уме. И, поверь, слов на ветер не бросает».
Озадачилась я, скажу откровенно. И еще – стало мне тогда не по себе. Севе, как видно, тоже.
Спрашиваю: «Зачем ему так уж „Душенька“ понадобилась?»
Он только плечами пожал. «Сам, – говорит, – теряюсь в догадках. А „птица“ молчит, сколько ни пытал».
Такой у нас разговор вышел – и оказался он, между прочим, последним. Больше я Севу не видела.
Года не прошло – в августе его с Зойкой зарезали.
И «Душеньку» забрали.
Ну а в тот раз мы еще долго сидели, переключились как-то на другое.
Однако на прощание я ему сказала: «Не мне тебя учить, однако „птицы“ своей все ж поостерегись. Тем паче если она на самом деле такая всемогущая».
Он помолчал немного, вроде задумался. А когда заговорил, оказалось, думал вовсе не над моими словами: «Понимаешь, он ни за что не говорит, зачем ему „Душенька“, но я чувствую – это странно, правда, – чувствую, что она ему действительно позарез нужна. Буквально вопрос жизни и смерти. Вот ведь коллизия!»
Мне показалось даже, что он колеблется, хотя представить, что Непомнящий расстанется с портретом, было невозможно. Я все же спросила.
"Да ты что?! – Он взглянул на меня, как на умалишенную. И тут же снова погрузился в свои мысли, потому что пробормотал, явно не ко мне обращаясь:
– Странно все это. Очень странно".
На том и расстались. И вышло – навеки.
Голос Веры Дмитриевны дрогнул.
Похоже, она все же собралась «раскваситься», и Лиза поспешила перевести разговор в конструктивное русло:
– А потом, когда все уже произошло?
– Потом, детка, я ревела целую неделю, хотя вообще-то не плакса. И знаю то же, что и все прочие. Игорю, надо думать, больше известно.
Они поговорили еще немного.
Лиза уже почти опаздывала в Пулково, иначе сидела бы подле чудной женщины, слушала, любовалась, пока та сама не выставила бы за дверь.
Впрочем, Лиза была уверена, что не выставила бы.
Значит, сидели бы вместе, вдвоем, до скончания века.
И не наскучило бы.
Знала точно.
Однако – время.
Вера Дмитриевна на самом деле была женщиной целеустремленной, привыкшей исполнять собственные решения любой ценой.
Покидая удивительную квартиру, Елизавета увозила в дорожной сумке несколько солидных бархатных футляров. О стоимости того, что в них, старалась не думать.
«Знаю я, какие у него деньги. И у тебя – откуда теперь? Пусть будет. Неизвестно еще, как дело повернется. Не пригодятся – так вернете, не присвоите. А сейчас бери и не спорь!»
Спорить с Верой Дмитриевной Шелест действительно было бесполезно.

Москва, 5 ноября 2002 г., вторник, 19.00


Подполковник Вишневский был человеком слова.
И это значило, что утром следующего дня оперативники из следственной бригады МУРа получат доступ в архив ФСБ, а вернее – к одной-единственной архивной папке с материалами уголовного дела, возбужденного в далеком семьдесят восьмом году по факту убийства известного московского коллекционера Всеволода Непомнящего и его супруги.
Но прежде – и это нисколько не нарушало «неофициального» соглашения – Юрий Вишневский счел необходимым тоже взглянуть на эти материалы. Благо доступ в архив был круглосуточным.
А сон грядущий и документы из дела покойной Галины Щербаковой – отложить на пару часов.
На пару, однако, не вышло.
Домой он вернулся далеко за полночь.
Спать – хоть и шла уже вторая бессонная ночь – не хотелось.
Это был тот самый случай, когда история всерьез захватывала Юрия Леонидовича. Притом совершенно не важно было, что это была за история, с чем связана – разработкой предстоящей операции или делом давно минувших дней.
«Захваченный» – он не замечал движения времени, случалось, бодрствовал по несколько суток.
Ничего с этим нельзя было поделать, сколько таблеток ни заставляла его глотать Людмила, таково было свойство натуры.
И все тут.
Людмила, к слову, тоже еще не спала, однако собиралась отходить ко сну, лежа в постели, лениво листала какую-то миниатюрную книжицу.
– Ну, что на поприще частного сыска? – Вопрос был риторическим. Достаточно было взглянуть на мужа, чтобы понять его состояние. Завелся.
– Складывается любопытная комбинация. Так что отставкой можешь больше меня не стращать. Уйду в отставку – запишусь в частные детективы.
– Побойся Бога, любимый, когда это я стращала тебя отставкой? Бога о ней молю, как о манне небесной.
– Действительно. Перепутал. Это не ты, это другое начальство. Прости. Что читаешь?
– Коэльо. Теперь модно.
– И как?
– Говорю ж тебе – модно.
– И все?
– Все.
– Понятно. Тогда, может, окажешь услугу начинающему частному сыщику?
– Посидеть где-нибудь в засаде?
– Нет. Сменить модное чтиво на криминальное.
– Свойства личности?
– Вот именно.
– По протоколам – сложно.
– A y меня не протокол. Дневник.
– Это – лучше. Давай свое чтиво, Шерлок!
– Мне больше по душе – Эркюль.
– Хорошо, Эркюль. Ты пока можешь подремать, – Оставьте ваши уловки, мадам! Посижу на кухне с другими материалами.

Других материалов на самом деле оказалось предостаточно.
Разложив бумаги на кухонном столе, подполковник Вишневский с головой ушел в работу.
– Кофе свари.
Негромкий, но требовательный голос жены грянул в кухонной тишине как гром небесный.
Вишневский вздрогнул, оторвался от бумаг и первым делом взглянул на часы.
Было уже половина пятого.
Дело, оказывается, близилось к утру.
– Ты что же, не спала, котенок?
– Уснешь, как же! – Лицо у Людмилы было усталым, но глаза поблескивали. – С вашим частным сыском.
– Я – мерзавец.
– Вне всякого сомнения. Ладно, негодяй, вари кофе и слушай.
Юрий Леонидович с готовностью ринулся к кухонной стойке.
Через секунду громко зажужжала кофемолка, в воздухе разлился острый пряный запах свежемолотого кофе.
– Внемли, Шерлок, а скорее уж Ватсон! И трепещи…
– Трепещу покорно, – Так вот. Личность, писавшая это, как я полагаю, интровертна и иррациональна.
– Стоп, котенок. Я, безусловно, не только мерзавец, но и тупица, однако и за двадцать лет совместной жизни так и не сумел освоить ваш птичий язык. Кстати, ты никогда не задумывалась, почему это медики, как никто другой, высокомерно игнорируют внятные определения простых вещей? А изъясняются посредством труднопроизносимой абракадабры. Обычная тряска – у них, видите ли, тремор.
– Ты действительно непроходимый осел. Больному не всегда обязательно знать, что говорят о его хвори между собой врачи. Неужели не ясно?
– Но я не больной.
– Ты глупый. Ну, хорошо, я буду говорить проще, а ты, смотри, не прозевай кофе. Так вот, женщина, писавшая это, не страдает никаким психическим расстройством. Хотя определенные проблемы с психикой присутствуют. Но у кого их теперь нет? По природе своей она замкнута, скорее всего одинока, возможно – несчастна. Однако отнюдь не сломлена, хотя все предпосылки к тому явно имелись…
– Она была неизлечимо больна. Рак. Забыл, как по-вашему?
– CR. Ты говоришь: была – значит, ее уже нет?
– Нет. Убита.
– Вот как? Ну, это не по моей части. Впрочем, тревожных состояний я не заметила, с болезнью и неизбежным итогом, судя по всему, она смирилась. Обреченность, подавленность – это есть. Кстати, в записках о болезни ни слова. Хотя самочувствие местами описывает довольно подробно. Но это, кстати, только подтверждает мое предположение.
– Какое предположение?
– Как всегда норовишь забежать вперед паровоза?
Не выйдет. Идем по порядку.
– Идем. – Он аккуратно разлил по чашкам густой дымящийся кофе.
– Кстати, о заболевании – не знаешь, случайно, как давно был поставлен диагноз, а вернее, как давно ей все стало известно?
– Случайно знаю. Три года назад. Думаю, ей все сказали сразу. Во-первых, на тот момент никого из близких у нее не осталось. А во-вторых, насколько мне известно, сейчас с этим не особо церемонятся.
– Смотря по ситуации. Хотя в нашем случае этот фактор все равно не имеет значения. Она не сломалась значительно раньше девяносто девятого, иными словами, некие глобальные, травмообразующие… Ох, прости, опять я на птичьем! Проще – трагические обстоятельства она пережила уже достаточно давно. Они-то, думаю, вполне могли сломать. Но не сломали, хотя привнесли значительные изменения – естественно, не в лучшую сторону. Замкнутость, отрешенность от мира, озлобленность, если хочешь, постепенно деформировали личность. Однако она держалась и, полагаю, могла держаться, балансируя в пограничном состоянии, еще довольно долго, потому что примерно в то же время в сознании возникла некая сверхидея, реализация которой представлялась больной в высшей степени важной. Со временем идея становится почти маниакальной, но в этом случае она получила еще более мощный стимул держаться…
– Что за идея?
– Понятия не имею. Конкретно на эту тему у нее – ни строчки.
– Погоди, но как же так? Человек заводит дневник, как правило, для того, чтобы выплеснуть сокровенное, то, что уже не умещается в душе.
– Верно. Но кто сказал – дневник?
– То есть?
– Я ведь акцентировала несколько раньше – специально для тебя, между прочим, – что не нашла в так называемом дневнике ни слова о болезни. Ты не отреагировал.
– Я отреагировал гораздо раньше. Когда ты вместо слова «дневник» произнесла «это». А дальше, когда речь зашла о болезни, задал тебе прямой вопрос. И услышал, что бегу впереди паровоза…
– Верно. Что ж, проблески сознания налицо. Это радует. Так вот, по моему глубокому убеждению, этот документ – записки, или назови его как угодно – писался как некое художественное произведение… иными словами, он адресован вовне.
– То есть она рассчитывала, что его прочтут?
– Рассчитывала, хотела, мечтала – не могу утверждать однозначно. Возможно, она писала это действительно как художественное произведение. Просто фантазировала.
– То есть страдала графоманией?
– Это вряд ли. Выдавала желаемое за действительное. Только не вслух, а на бумаге. Так будет точнее. Кстати, психологи иногда берут этот метод на вооружение. В рамках арт-терапии. Но часто больной сам подсознательно находит оптимальную форму психологической защиты. Подобные дневники-фальшивки нередко пишут девочки-подростки. Эти, правда, часто в расчете на то, что их фантазии станут известны и приняты за истину.
– Она не девочка.
– Но старая дева. Я не ошиблась?
– Похоже, да.
– Эти до смерти предаются девичьим грезам. Не все, разумеется. Самые романтические натуры.
– Скажи еще, что она была влюблена в Непомнящего! Он, насколько я знаю, в ее произведении – герой номер один.
– Вполне возможно.
– Да? Это мысль. Но ее надо как следует обдумать.
– Вот и думай. И кстати, мою версию ты можешь легко проверить.
– Каким образом?
– Экспертиза в состоянии определить время, когда сделаны записи?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36