Когда я отвернулся за своим бокалом, послышался стон и затем звон бьющегося бокала.
Я резко обернулся, испугавшись за нее:
– Что случилось, любимая?
Не отвечая, она лежала, схватившись за голову, с лицом, искривившимся от боли.
– Ты больна, – встревоженно сказал я. – Сейчас я приведу лекаря.
Она слабо проговорила:
– Нет, Амальрик. Пожалуйста, не уходи, на дворе пурга, ты промокнешь и простудишься.
– Ерунда какая.
Я стал торопливо натягивать одежду. Диосе попыталась еще раз воспротивиться, но на нее накатила очередная волна боли, заставив ее издать вопль, такой ужасный, что я крикнул юную гувернантку Спото, чтобы она пришла и приглядела за хозяйкой, пока я съезжу за помощью.
Пурга усиливалась; пронзительный ветер и снежная крошка ударили мне в лицо, когда я помчался верхом по, дороге. Я добрался до дома лекаря уже затемно, но магическая медицинская эмблема, полученная по выданной воскресителями лицензии на занятие исцелениями, ярко светилась на дверях больницы. Лекарь сидел за поздним ужином, но не стал отказываться ехать со мной, ссылаясь на поздний час и плохую погоду. Теперь пурга просто наотмашь била нас по лицам, и нам приходилось понукать и бить лошадей, заставляя их двигаться против завывающего ветра. Но мы добрались-таки до виллы, и я стремительно потащил лекаря в спальню к жене.
Диосе так и лежала, постанывая, на пышной большой перине. Я понимал, что боль мучает ее; просто Диосе была не из тех, кто жалуется. Она полагала, что если на недомогание не обращать внимание, то оно само пройдет. Когда мы вошли, она открыла глаза – неестественно большие и блестящие. Лекарь извлек из сумки инструменты, а я подошел к жене и поцеловал ее. Она просто горела в лихорадке.
– Обычная зимняя простуда, – сказала Диосе, пытаясь успокоить меня. Она слабо улыбнулась и потянулась к моей руке, но тут же вскрикнула от боли, и рука ее беспомощно упала. – Клянусь богами Салси, чувствую я себя ужасно, – сказала она. – Каждая косточка болит, а в голове стучит молот.
Я попытался улыбнуться:
– Ну тогда точно зимняя простуда. Мгновенно излечишься и снова будешь нянчить на коленках Эмили.
Диосе встревожилась, когда я упомянул о дочери:
– Эмили? А как она? Ты не проверил?
– С ней все прекрасно, госпожа Антеро, – сказала Спото. – Я только что заходила в детскую, и Элин сказала, что та спокойно спит.
Диосе облегченно вздохнула и предалась в руки лекаря, который разложил свои снадобья и принялся смешивать лекарство от боли. Но для начала он осмотрел ее: осторожно пощупал там и здесь, прислушался к ее дыханию, в свете свечи вгляделся в зрачки. И тут сердце мое сжалось, когда я увидел, как он задумался, словно в нерешительности, и едва заметно покачал головой. Затем он улыбнулся, и я решил, что он улыбнулся искусственно, поскольку и сам я, стараясь выглядеть бодро, не мог стереть с лица глупую улыбку.
– Итак, зимняя простуда, как мы и говорили? Не правда ли? – спросил я.
Он замялся, но ответил:
– Гм… Да… Да! Именно так. Зимняя простуда. Ну а теперь, госпожа Антеро, расслабьтесь и выпейте это лекарство. Я добавил туда меду, чтобы уменьшить горечь, но все равно вкус может вам не понравиться. Но если не хотите огорчать меня, выпейте, пожалуйста, одним глотком…
Она послушалась и опустошила бокал быстро, как только могла.
– Ну а теперь, моя дорогая госпожа, закройте глазки, потому что вы скоро заснете. Я сотворю заклинание, и мы с вами выгоним этих злых духов из вас. И затем, к радости вашего доброго мужа и дочери, утром вы проснетесь как ни в чем не бывало.
Когда она закрыла глаза, я сел рядом с ней и взял ее за руку, чтобы ей было спокойнее. Рука казалась раскаленной, а пальцы сильно опухшими. Внезапно она открыла глаза.
– Ты внимательно осматривал ночью Эмили? – спросила она.
– Ну конечно, – сказал я. – И на всю ночь посадил рядом с ней Спото. К тому же у нас тут лекарь, так что можешь не беспокоиться, если у Эмили тоже простуда.
Я поцеловал ее, и она снова закрыла глаза.
– Я люблю тебя, Амальрик, – пробормотала она. Я сказал, что тоже люблю ее. – Ты был для меня хорошим мужем. И отцом для Эмили. – Я поглаживал ее руку, и она наконец зевнула – лекарство стало действовать. – Ты знаешь… мне кажется, Эмили… похожа на тебя.
И с этими словами она уснула.
Лекарь поманил меня к себе. Я устроился в кресле в углу, а он приготовил чашу с благовониями, чтобы выкурить злых духов болезни. Он пробормотал заклинание, чтобы засветились четки, разорвал нитки и разбросал бусинки вокруг постели. Затем посыпал их особым порошком, и они засветились ярче. Подняв руки, он принялся произносить целительное заклинание. Но бусинки вдруг потускнели, а Диосе вскрикнула во сне. Было видно, что лекарь испугался. Он покачал головой, открыл коробочку и подбросил в чашу для курений еще порошку. Бусинки вновь засияли, и лекарь вздохнул с облегчением. Но именно это его облегчение и напугало меня, ведь мне-то казалось, что все нормально, обычная простуда. Когда он вновь забормотал заклинание, я напрягся, готовясь услыхать очередной крик боли. Ничего не последовало. Напротив, черты лица Диосе разгладились, мне даже показалось, что губы ее раздвигаются в улыбке, как от приятного сновидения. Я помолился. Лекарь все подбрасывал порошок в чашу, и вскоре комната наполнилась густым ароматом. Он разложил свой походный стульчик и подсел к постели. Опустив низко голову, он забормотал следующее заклинание. Я видел не раз, как такое проделывается, даже надо мной. Что ж, дело было обычное, успокаивающее. И я уснул.
Но это был не облегчающий сон и уж вовсе не тот, которого я ждал. Голова моя словно растворилась в воздухе, и я куда-то поплыл. И вновь вернулся тот кошмар, и вновь я видел лодочника – призрачного человека с пустой глазницей. И вновь я взбирался по тем ступеням и слышал завывания и никак не мог избежать чувства обреченности.
Пока я спал, пришел и ушел Черный искатель.
Диосе умерла.
Я не оскорблю ее памяти невнятным описанием тех чувств, что охватили меня. Скажу лишь, что такого одиночества и такой боли я никогда в жизни не испытывал. И боль эта осталась навсегда, незримая, как боль в ампутированной руке.
Я слабо помню, что было потом. Лекарь оплакивал свою неудачу, но слезы его падали на лед моей ненависти к нему. Появилась Рали, чтобы успокоить меня и взять на себя хлопоты по соответствующим заклинаниям, чтобы тело усопшей сохранилось до похорон. Помню, как сестра говорила, что заболели и некоторые слуги и что они тоже умерли. Но слова ее не имели для меня никакого значения, они просто не проникали в мое замороженное сознание. Казалось, что прошли многие годы, а на самом деле миновало лишь два дня. Все это время я проводил с Эмили. Мы играли в саду, она к тому времени уже ходила, делала первые шага и умела произносить «папа» и «мама». Я сказал, что мама уехала в далекое путешествие и долго к нам не вернется. Но вместо того чтобы расплакаться, дочь лишь крепче прижалась ко мне, я думаю, для того, чтобы успокоить меня, а не себя. В конце концов я собрался с силами. Предстояло многое сделать, устроить похороны.
Я словно восстал из второго сна. В первом умерла Диосе, а после второго я проснулся и обнаружил, что по всей Ориссе бесчинствует Черный искатель со своими подручными.
Такой чумы еще не было в благословенной Ориссе. Она вихрем пронеслась по городу и селам, не обращая внимания на заклинания воскресителей. Болезнь свирепствовала как среди богатых, так и среди бедных. Ее распространение невозможно было предугадать. Целые районы подвергались ее налету, в то время как по соседству вообще никто не пострадал. В других местах заболевали и вымирали целые семьи, в то время как их соседи по улице отсиживались по домам в страхе и добром здравии.
А зачастую заболевал только кто-нибудь один из домочадцев, остальных же затрагивала лишь печаль. Болезнь не сопровождалась язвами или сыпью, но сокрушала болью и лихорадкой. Кто-то мучился долго, кто-то умирал сразу.
Город был охвачен страхом. Все лавки и конторы закрылись, по реке не двигались суда. Воскресители собрались на срочное заседание и рылись в старинных свитках, пытаясь отыскать средство против заболевания. Но оно не собиралось отступать. Не могло быть и речи о людных похоронах, люди боялись собираться в толпу. Я похоронил Диосе в нашем саду при скромной церемонии и в присутствии лишь Рали и домашних слуг.
Дни проходили, а я со страхом все ждал возвращения Черного искателя и все всматривался в глаза Эмили и слуг. В городе свирепствовала болезнь, мы же избегли дальнейших горестей. Я не знаю, сколько умерло людей, может быть, две тысячи, может быть, и больше.
В ту ночь, когда выпал первый снег, Эмили проснулась с плачем от боли. Я бросился к ней, отталкивая Спото и Элин. Увидев меня, Эмили заплакала еще громче. Я схватил ее на руки и сжал в объятиях, стараясь усилием воли изгнать из нее боль. Она тоже вцепилась в меня изо всех силенок, причитая:
– Па… па… па…
Я дал ей лекарства, чтобы она заснула, и обмыл ее, спящую, в ледяной воде, чтобы ослабить жар лихорадки. Не помогло. Я всю ночь продержал ее на руках, расхаживая взад и вперед и напевая ее любимые детские песенки. Я знал, что нет смысла звать лекаря, но ничего не делать я не мог.
И тут мне вспомнилось средство Халаба, которым он воскресил хорька и поднял меня с постели. Я устремился на заснеженную улицу и отыскал дом продавца зверюшек. Я колотился в его двери как одержимый. Я вывалил ему пригоршню монет за какую-то зверюшку в клетке и побежал домой. Там, обыскав мою комнату, нашел зуб хорька, который повесил мне на шею Янош во время нашего путешествия. Я отнес Эмили, зуб и клетку к алтарю Халаба, где устроил дочку на полу, постелив ей там постель. Нацепив ей на шею амулет, я распростерся ниц перед алтарем.
– Любимый брат, – сказал я, – ты уже помогал мне, молю тебя, помоги и теперь. Эмили умирает. Она твоя племянница, и ты был бы горд, видя, как достойно она представляет фамилию Антеро. О, явись мне, Халаб. Исцели ее от боли. Выгони из моих дверей Черного искателя.
В меня с картины внимательно вглядывался лик Халаба. Мне показалось, что во взгляде его я вижу глубокую печаль, словно его тронули мои мольбы. Собравшись с духом, я достал из клетки хорька. Он вилял хвостом, а бусинки его глаз светились любопытством. Я поместил его в ручки спящей Эмили.
Я посмотрел на лик Халаба:
– Явись нам, брат. Явись нам, я взываю к тебе. Внезапно в комнате потемнело. Я ощутил движение каких-то теней. Эмили застонала, но хорек оставался сидеть у нее в руках, и лишь по его дергающимся усикам можно было понять, что это не просто пушистая игрушка. И тут я услыхал голос:
– Амальрик.
Это был голос Халаба, и мое сердце преисполнилось надеждой. Луч света появился ниоткуда и остановился на Эмили. Я ощутил густой аромат благовоний.
Голос Халаба зашептал:
– Эмили, Эмили…
Эмили заворочалась. Она открыла глаза и улыбнулась, увидев меня. Зашевелился хорек. Эмили опустила глаза и увидела его. Она засмеялась.
– Па, – сказала она, – па. Я заплакал от облегчения.
– Да, родная, – сказал я. – Это тебе. Хорек. У меня был такой же, когда я был маленьким. Хорек. Скажи – «хорек».
– Хорек, – повторила она очень отчетливо, занося новое слово в свою память. Затем она закрыла глаза и глубоко вздохнула. Руки ее разжались, и хорек выскользнул. Еще один протяжный вздох… и она умерла.
Я закричал от горя. Я упал на маленькое тельце с воплями, что нет, такого быть не может. Я уже сам не хотел жить. Ну зачем мне теперь жить? Для чего? Все, ради чего я жил, у меня отобрано.
И тут я почувствовал, что рядом кто-то находится, и голос Халаба окликнул меня:
– Амальрик.
Я поднял залитые слезами глаза и увидел, как он наклоняется надо мной: колышущийся, как поднимающийся дым, но отчетливо видимый. Призрачные губы зашевелились. Он заговорил, хотя и с усилием:
– Жаль… Как жаль…
Рука его поплыла вперед и коснулась моего лица. Я не ощутил ни плоти, ни холода, ни тепла. Скорее прикосновение походило на ощущение чьего-то успокаивающего дыхания на моей щеке.
Вновь послышался шепот:
– Ты должен жить. Не сдавайся.
Я хотел закричать: зачем мне теперь вообще жить? Какой смысл? Вновь дуновение коснулось моей щеки.
– Успокойся, брат, – прошептал он. – Усни, Амальрик. Спи.
Я уснул. Уснул мертвым сном, и никто не мог меня добудиться. Слуги отнесли меня в мою спальню и положили на кровать. Они позаботились о бедняжке Эмили, похоронив ее в саду, рядом с матерью. Я проснулся только через шесть дней. Горе сковало холодом и болью мое сердце. Я бы хотел ее вырезать оттуда ножом, но, размышляя над этой мрачной мыслью, вспомнил просьбу Халаба. И я подчинился, пусть и с громадным трудом. Я ел. Я пил. И изо дня в день перетаскивал свою печаль.
А в городе радость жила вперемешку с горестями. Чума прошла. Черный искатель наелся, и наелся до отвала. Он ушел удовлетворенным, и Орисса была спасена. Но мне все это было безразлично. Жить или умереть, заболеть или быть здоровым – мне было все равно.
А затем как-то поздно ночью в ворота нашего дома постучали. Все спали, утомившись от забот обо мне и моем семействе, поэтому мне самому пришлось пойти открывать. Я отворил ворота и вздрогнул. Израненный, измученный человек сползал по воротному столбу. Это был сержант Мэйн.
– Сержант, – удивленно вытаращил я глаза. – Откуда ты? Что случилось?
Мэйн ответил скрежещущим, хриплым голосом:
– Все пропало, мой господин. Все пропало.

Глава шестнадцатая
РАССКАЗ СЕРЖАНТА

– Что произошло? – расспрашивал я. – Где Янош?
– В… в Ликантии, – с трудом сказал сержант Мэйн. – В их подземельях. А может быть, и хуже того, уже мертв…
Он замолчал. Я обернулся и увидел, что вокруг столпились удивленные слуги. Мы быстренько отнесли Мэйна в дом. Я приказал принести еды и питья, при этом не напоминая домашним, что надо держать язык за зубами. Это и так было у них в крови. Мэйн попытался продолжить рассказ, но я уговорил его отдохнуть хотя бы часик.
Мэйн помрачнел:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73