Без двух минут три за столом сидели семеро, включая меня. Все расположились на приличном расстоянии друг от друга. Доктор Фредерике еще не пришел, и оба конца овального стола пустовали, поэтому я пока не знал, какой из них считался главным.В числе сидящих за столом были уже знакомая мне Молли Швейцлер, исключенная мною из списка подозреваемых как одна из первых двух жертв, Джерри Кантер, который показал мне мою комнату в день приезда, а еще то ли Роберт О'Хара, то ли Уильям Мерривейл, один тех парней, которых я впервые увидел, когда они мыли фургон. Новыми для меня лицами были две женщины и мужчина — все трое средних лет.Джерри Кантер негромко, но оживленно беседовал с О'Харой или Мерривейлом — я с нетерпением ждал, когда выяснится, кто из них кто, — а остальные сидели молча, поглядывая на часы и ожидая начала. Почему-то эта сцена заставила меня вспомнить о том давнем субботнем дне, когда я пришел в костел. У людей, сидевших тогда на церковных скамьях возле исповедален и ожидавших своей очереди поведать священнику о собственных грехах, было то же самое смутно обеспокоенное выражение лица.Я вспомнил и о Линде Кемпбелл, потому что именно с ней пришел тогда в костел. Я в одиночестве сидел в заднем ряду, а она была в исповедальне. Мне хотелось знать, что она скажет священнику. “Отец, я замужняя женщина и у меня роман с женатым мужчиной”. Или еще хуже: “Отец, у меня любовная связь с полицейским, который арестовал моего мужа. Из-за него мой муж сейчас в тюрьме”.Не то чтобы я принимал Динка Кемпбелла за какого-то заштатного Соломона, вовсе нет. Дэниел Динк Кемпбелл, профессиональный взломщик, несомненно был виноват в том преступлении, за которое я его арестовал, а судья приговорил к тюремному заключению. Но я был виновен в том, что, после того как его арестовали и посадили, я стал спать с его женой.Все эти дни я старался не думать о Линде Кемпбелл и о Джоке Стигане тоже, но атмосфера, царившая в этой комнате, побудила меня разворошить старые раны, посыпать их солью и попытаться оживить тени прошлого, вызвав их из чистилища памяти. Я был погружен в воспоминания о цепи событий, которые привели к моему увольнению из полиции и заставили меня вести жизнь изгоя, когда дверь отворилась и в комнату вошел доктор Лоример Фредерике.Это наверняка был он. Довольно молодой человек лет тридцати, он держался строго официально и очень уверенно — так не мог бы себя вести ни один бывший пациент клиники для душевнобольных. На нем был твидовый пиджак с кожаными налокотниками, темные брюки, коричневые туфли и зеленая рубашка с открытым воротом. Маленькая голова благородной формы, черные, зализанные назад волосы, тоненькая щеголеватая полоска усов. Доктор Фредерике был преисполнен такого самодовольства, что я сразу же почувствовал к нему антипатию и стал подыскивать какой-нибудь мотив, который мог бы побудить его подстроить несчастные случаи. Может, он пытался выжить доктора Камерона и занять его место? Или проводил какой-нибудь научный эксперимент? Приходившие мне в голову идеи были лишены всякого смысла, я это и сам понимал, но такое уж впечатление произвел на меня этот человек.Он занял место за столом, обозначив таким образом главный его конец. Все наблюдали за тем, как он осторожно вынимает из кармана пиджака очки в роговой оправе, протирает их, держа платок большим и указательным пальцами, а затем двумя руками аккуратно водружает на нос. После этой процедуры он одарил нас беглой и совершенно бессмысленной улыбкой и сказал:— Сегодня много народа. А вы новичок, не так ли? Тобин?— Все правильно, — отозвался я.— Я слышал, что с вами произошел несчастный случай. Я сидел за столом в пижамной куртке, моя рука в гипсе была хорошо видна всем, так что факт несчастного случая был достаточно очевиден, но я понял, что он сказал это из вежливости. Впрочем, что бы ни говорил этот тип, у меня немедленно вставала шерсть дыбом. Я подавил желание сказать в ответ что-нибудь саркастическое и произнес только:— Да. Я упал и сломал руку.— Перелом у вас впервые? Это первый ваш перелом? Первый. Семь или восемь лет назад, когда я еще служил в полиции, мне прострелили ногу и я провел пять недель в больнице, но переломов у меня не было.— Да.Он рассматривал меня через очки в роговой оправе с бесстрастным интересом, в котором не было ничего личного.— Вы помните, о чем думали, когда падали с лестницы? Я несколько опешил. Доктор Фредерике не был посвящен в мой секрет, и своим вопросом он несознательно приблизился к той области, в которой у меня могли возникнуть затруднения с поиском правильного ответа. В надежде на то, что он вскоре переключится на кого-нибудь другого — в конце концов, предполагалось, что это групповая терапия, — я сказал:— Думаю, я просто испугался.— И все? — Его глаза вспыхнули за очками. — И никакого чувства вины? Вы не винили себя в том, что были так неосторожны?— Я не был неосторожен, — возразил я. Но его вопросы сбивали меня с толку. Я постарался сообразить, какова была бы моя реакция, если бы это действительно был несчастный случай. Разозлился бы я на себя, если бы просто оступился? Наверное, да, это было бы естественно. Но я бы не чувствовал себя виноватым. Но что же еще сказать, кроме того, что я не был неосторожен? Запинаясь, я промямлил:— Это был несчастный случай.Он улыбнулся широкой улыбкой, которая заставила меня подумать о дрессировщике, который только что сумел заставить довольно бестолкового пса перевернуться по его команде.— Очень хорошо, Тобин. Вы, конечно, понимаете, почему я задал этот вопрос.Я не понимал и, очевидно, выглядел довольно озадаченным.— Из-за вашей истории, — напомнил он, немного нахмурившись. — Разве не всепоглощающее чувство вины привело вас в “Риво-Хилл”?И я вспомнил ту легенду, которую мы приготовили с доктором Камероном. Согласно этой легенде, я считал, что на мне лежит ответственность за смерть коллеги, — на самом деле так оно и было, — и не мог больше вести нормальный образ жизни из-за ощущения собственной вины. (Во многих отношениях легенда была слишком близка к правде, и это вызывало у меня беспокойство, но доктор Камерон уверил меня в том, что гораздо легче вести себя в соответствии со своими истинными чувствами, чем, например, притворяться склонным к самоубийству трансвеститом или неуправляемым шизофреником.) Поэтому я сказал:— Я это уже преодолел. Поэтому меня и выпустили из “Риво-Хилл”.— Рад видеть, что они не ошиблись. Поскольку вы новичок, не хотите ли поведать остальным вашу историю — как вы оказались в “Риво-Хилл” и все прочее?Этот вопрос требовал подробного ответа, с ним я бы не справился. Сначала подделку разглядел бы доктор Фредерике, а потом и некоторые другие почуяли бы что-то неладное. Душевнобольные наверняка способны распознать, кто среди них настоящий, а кто нет, а потому мне следует держать язык за зубами.— Лучше не сегодня, доктор. Я только что приехал, потом этот несчастный случай, я еще неважно себя чувствую.Он нахмурился и посмотрел на меня более внимательно. Я понял, что взял фальшивую ноту. Концепция групповой терапии строится на том, что душевнобольные с удовольствием описывают свои симптомы, подобно тому, как это делают люди, страдающие физическими недугами. Прийти на занятие, не испытывая желания рассказать о себе, было не совсем в характере больного человека, но это все-таки было меньшим злом по сравнению с тем, каких дров я бы наломал, если бы стал рассказывать выдуманную историю болезни.— Тогда почему вы решили сегодня присоединиться к нам? — спросил Фредерике.Конечно, после того, что я сказал, у него обязательно должен был возникнуть этот вопрос.— Думаю, мне хотелось, чтобы вокруг были люди. Мне было неприятно оставаться одному.До сих пор остальные пациенты просто наблюдали за доктором и мною, переводя взгляд с одного на другого в зависимости от того, кто говорил, и не вступая в разговор. Напротив меня сидела толстушка Молли Швейцлер. Она посмотрела на меня почти свирепо и, словно бросая мне вызов, спросила:— Над вами кто-нибудь смеялся?Я взглянул на нее, не поняв сути вопроса, но в душе радуясь, что разговор получил какое-то другое направление.— Смеялся?— Когда вы упали, — пояснила она.— Когда я упал, там никого не было. А все, кого я видел после этого, были очень добры ко мне. Никто не смеялся.Доктор Фредерике, слава Богу, почуял новый след и устремился по нему:— Почему кто-то должен смеяться над человеком, сломавшим руку?— Но ведь они же смеялись надо мной и Роуз, когда на нас упал стол. — Молли снова повернулась ко мне. — Это случилось около месяца назад, у меня на ногах до сих пор синяки.— Молли, — возразил ей доктор Фредерике, — когда выяснилось, насколько серьезно обстоит дело, никто больше не смеялся.— Нет, сначала они вволю повеселились, а потом уж подошли посмотреть, в порядке ли мы с Роуз.Доктор Фредерике стал преследовать новую жертву, а я с облегчением откинулся на спинку стула и вышел из игры.Обиду Молли Швейцлер, над которой смеялись, когда ей было больно, конечно, было легко понять. Такая толстуха, как Молли, наверняка частенько подвергалась грубым и жестоким насмешкам, переедая, Молли причиняла себе вред куда больший, чем тот, что причинил ей упавший стол. Обида ее на людей, которые расхохотались, когда затрещал тот злополучный стол, имела в действительности гораздо более глубокие корни. Молли была обижена на всех, кто потешался над ней в течение всей ее жизни, и злилась на себя за то, что никогда ничего не предпринимала, чтобы пресечь эти насмешки и оскорбления. Она никогда не огрызалась, никогда не выступала в защиту своего достоинства и потому испытывала теперь разочарование, которое бывает у спортсмена, который хочет доказать, что он еще на что-то способен, когда последний раунд уже проигран.И все-таки, хотя Молли не правильно объясняла причину своего гнева, тема оказалась интересной для всей группы и вызвала дискуссию, которая вскоре перекинулась на другую женщину, Дорис Брейди, которую я видел впервые. Эта молодая особа страдала от психического недуга, имевшего совсем недавнее происхождение, — эта болезнь называется культурным шоком. В возрасте двадцати семи лет, после того как распался ее брак, длившийся пять лет и оказавшийся бездетным, Дорис вступила в “Корпус мира”, и ее направили в одну из наиболее отсталых и бедных стран Африки, которая не так давно появилась на карте. Там она должна была стать учителем в обществе, которое настолько отличалось от всего того, что она знала раньше, что ее разум не смог этого вместить. Такое случается нечасто, и люди из “Корпуса мира” стараются заранее отсеивать тех, с кем это может произойти, чтобы уберечь их от горьких и ужасных переживаний. Дорис Брейди внезапно поняла, что находится меж двух культур, ни одну из которых она не может считать жизнеспособной. Ценности и представления о жизни, с которыми она выросла, были сметены реальностью африканской деревни, в которую ее послали, но ценности и представления этой деревни тоже оказались слишком чуждыми ее разуму. Существование без каких-то основополагающих жизненных принципов, дающих чувство безопасности, для большинства людей невыносимо. Среди этого большинства оказалась и Дорис Брейди. Из того, что она сейчас говорила, было ясно, что врачи больницы, в которой она провела последние три года, сделали все возможное для того, чтобы возродить ее веру в устои, с которыми мы живем в Соединенных Штатах.Занятие продолжалось два часа, и за это время каждый из присутствующих получил возможность поговорить о себе. Мне нравилось сидеть и слушать их, наблюдая за тем, как они раскрываются — в тысячу раз свободней, чем тогда, когда они бы знали, что являются подозреваемыми, за которыми наблюдает нанятый для расследования бывший полицейский.Наконец я разобрался с проблемой “О'Хара — Мерривейл”: один из присутствующих оказался Уильямом Мерривейлом, молодым человеком, который однажды едва не избил своего отца до смерти. Ему нигде не было так плохо, как дома, из-за тяжелой ситуации в семье. Частная клиника, в которой он провел последний год, помогла ему, главным образом, тем, что дала на время приют. Теперь то же самое делал для него “Мидуэй”, и в ходе разговора выяснилось, что он все еще колеблется, куда ему поехать и чем заняться, когда подойдет к концу срок его пребывания здесь.Если этот молодой человек оказался Мерривейлом, то другой должен быть Робертом О'Харой, который начал свою карьеру совратителя малолетних, когда сам был еще ребенком. С тех пор он не мог подолгу воздерживаться от приставаний к маленьким девочкам. И О'Харе, и Мерривейлу было по двадцать одному году. Они были самые молодые мужчины в “Мидуэе”, оба — мускулистые блондины, похожие на морских пехотинцев или членов футбольной команды какого-нибудь колледжа.Тот день двенадцать лет назад, когда Джерри Кантер взял винтовку, поехал в центр города и убил семерых людей, которых до тех пор никогда не видел, был теперь для него таким далеким прошлым, что он о нем даже и не вспоминал. Сейчас он говорил только о своем шурине, который владел мойкой для машин. Не пытается ли шурин его надуть, и не лучше ли работать на незнакомых людей, ничего не знающих о его прошлом, и так далее, и так далее. Он оставался таким же жизнерадостным и оживленным, как и при нашей первой встрече. Но даже несмотря на то, что я знал, что в тот день двенадцать лет назад он был не в себе и не контролировал свои поступки, я продолжал думать о семерых убитых и о том, что их размышления о перспективах работы и обо всем остальном уже никто и никогда не услышит. А человек, который заставил их навсегда умолкнуть, вылечился, был счастлив и бодр и строил планы на будущее. Тех семерых, к сожалению, уже никто не вылечит. Знаю, думать так было несправедливо, но все время, пока говорил Джерри Кантер, я смотрел на него с сильной неприязнью.Николасу Файку, с которым я познакомился на занятии, было сорок три года, а выглядел он на все семьдесят:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22