– Слушай, сноха, прятаться тебе, я думаю, ни к чему!..
– А я и не прячусь, – раздался голос Глафиры, и вскоре она показалась сама, уже одетая и причесанная. В руках у нее были чистенькая, лимонного цвета майка и пестрая в клеточку ковбойка.
– Чего же прятаться? Я сам видел, как вы сейчас умывались, – усмехнулся Соколов.
– Вот и хорошо, раз видел!
Соколов грустно покачал головой. Говорить что-либо, упрекать их теперь уже было бессмысленно, да и поздно, пожалуй. Догадка метнулась тревожно, стремительно; жаль было ему терять тихую, умную, всегда задумчивую сноху – он чуточку ревновал ее к Мартьяну, видя, как посветлели, оживились у Глафиры глаза, тверже и уверенней зазвучал ее голос. Сдерживая неприязнь и душевную обиду, кратко переговорил о погоде и предстоящей уборке; сухо простился и уехал.
Над горами вздымалось чистое, светло-зеленое небо. Пшеничное поле блестело на солнце, переливалось, как желтый, расплавленный металл, роняя с влажных колосьев ночную студеную росу. Чуть-чуть пахло полынью, свежестью раннего утра.
Под задорный перепев жаворонков Михаил Лукьянович поднялся на пригорок и увидел стоявший на обочине полевой дороги новый директорский «газик», который после статьи был получен прямо с завода. Краем обкошенного поля шел Иван Михайлович; срывая зрелые колосья, он разминал их и свеивал с пригоршни мякину.
Соколов слез с велосипеда, поздоровался с директором.
– К снохе заезжал? – спросил Иван Михайлович.
– Только что оттуда. – Михаил Лукьянович поднял с земли колосок, разломил его, сдунул с ладони мякину и бросил несколько зерен в рот.
Молодцов проделал со своими колосками то же самое, разжевывая зерна, спросил:
– Ну и как там у них, подсыхает?
– Еще бы! У них там жарко… – отрывисто и резко проговорил Соколов. В ответ ему лениво потек по тугим колосьям пшеницы тихий, будто живой, шорох. В глазах все еще стояла Глафира с ковшом в белой голой до плеча руке, лившая воду на темную шею Мартьяна.
– Что же у них там, Африка, что ли? – недоуменно посматривая на Соколова, спросил Молодцов.
– Я в том смысле, что там сегодня Мартьян ночевал.
– Когда же он там очутился? – спросил Молодцов.
– С вечера пришел.
Глубоко вдохнув табачный дымок, Михаил Лукьянович закашлялся. Прищелкнув зубами, он стряхнул с папироски пепел в кустик пожелтевшего ковыля, мимолетно припоминая, как бранил дочь и как потом с трудом смирился с ее преждевременным замужеством. Признаться, что Федька тоже не ночевал сегодня на стане Глафиры, было невыносимо.
Иван Михайлович понимал Соколова. Он только что побывал на том стане и видел там Федю Сушкина. О предстоящей свадьбе он знал от своей жены.
– Послушай, Михаил Лукьянович, – спросил он, – сколько тебе было лет, когда ты женился?
Соколов взглянул на директора и растерянно остановил глаза, невольно припоминая, что женился он еще до ухода в Красную Армию и мучительно тосковал по молодой жене целых два года.
– Предриком я тогда работал и хорошо помню, как ты лихо подкатил на полуторке к загсу и невесту с подножки принял. Тебе тогда, цуцику, тоже было не больше восемнадцати, только ростом ты был чуть повыше Сушкина и в плечах пошире.
– Да, я уж тогда штурвальным был и на тракторе… – Михаил Лукьянович не договорил и замолчал. Угловатая складка расправилась между бровями, смягчилась, на упрямо сжатых губах задрожала улыбка. По пшеничному полю пробежал ветерок, озорно догоняя широкую кипящую волну.
– А Сушкин тоже тракторист, и годов ему больше чем девятнадцать, – возразил Молодцов. – Он и десятилетку закончил, а ты тогда из седьмого класса на курсы подался. У Федьки сейчас больше права на женитьбу, чем было тогда у тебя.
– Эка, заступник нашелся. – Спорить Соколову уже не захотелось, но, чтобы не сразу признать себя побежденным, он все же спросил: – А ты когда своих сынков женил?
– Не женил я их. Привезли мне молодых жен и говорят: «Вот, батя, принимай, с довеском…» Нам, пожилым, иногда хочется жизнь приостановить маленько, чтобы она не очень шибко катилась, ну и начинаем мы, родичи, мудрить над молодежью…
– Да разве я мудрил? – спросил Михаил Лукьянович. – В сущности, я уже смирился, но только боюсь, чтобы не вышло у них, как у Мартьяна с Варварой.
– Ах, Варвара! – Широкие ноздри Ивана Михайловича дрогнули. – Вспомни, что говорила на партбюро Глафира? Варьку мы, братец мой, на самом деле проморгали, а Роман Спиглазов помог. – Молодцов отвернулся и тихо выругался, что с ним случалось очень редко. – Не охотник я выворачивать наизнанку чужие души, но тут уж придется. В молодости можно оступиться и раз и два, а Роман Николаевич не молод и не глупец. Он прирожденный эгоист и властолюбец. Я всегда подходил к нему с открытой душой, а он, оказывается, все время косил глаз на директорское кресло. Мне даже сейчас думать об этом тошно. В прошлом году Мартьяна в Сибирь на уборочную отправил, а сам через окошко к его жене. Ну, не позор? Тут нам Мартьяна винить нельзя.
Наблюдая за пухлым, плывшим над горами облачком, Соколов отмалчивался, сознавая, что боль, которую он все еще ощущал в сердце, пройдет не скоро. Тут были и родство, и привычка, и все остальное.
Глядя на Соколова, Иван Михайлович думал: «Любит он о жизни размышлять, умеет хорошо работать с комбайном, но совсем еще не знает, как сладить со своей семьей».
Шурша влажным после дождя ковылем, они тихо шагали вдоль скошенного поля.
Умываясь солнечным светом, день разгорался. В теплом воздухе плыл ласковый шелест хлебов. Михаила Лукьяновича охватила непонятная грусть, вызывая в сознании радостные и жгучие мысли о жизни, о своих уже выросших детях и вообще о людях.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Когда во всю красоту расцветают золотые шары и начинают поспевать дыни-зимовки, считай – скоро конец знойному уральскому лету, суховейным ветрам и грозовым ливням. Хорош нынче урожай хлебов, а о бахчевых и говорить нечего. На полевом стане, где недавно стояла со своим комбайном Глафира, навалена горка белобоких, на подбор крупных арбузов и тут же рядом – полсотни желтых, до упоения пахучих дынь. Кажется, все здесь пропитано неповторимым дынным запахом: и вагончик, и доска Почета с вывешенной на ней стенной газетой «Механизатор», и сама Дашутка похожа на свежую, розовощекую дыньку, только что созревшую на утренней зорьке.
Она сидит в дверях вагончика, на приступочке, чему-то радостно улыбается и с завидным аппетитом уплетает мясистый, сочный и духовитый кусок дыни.
– Может, Федюня, тебе отрезать кусочек?
– Не. Спасибо. Не хочу. – Федя склонился над старым кухонным столом, украдкой увезенным из кладовки тетки Агафьи, и переписывает протокол комсомольского собрания. Вчера было решено оказать помощь в уборке урожая совхозу «Степному». Туда сегодня должны выехать несколько агрегатов, в том числе машина Глафиры и Мартьяна.
– Ну один ломтик! Умереть можно до чего вкусная! – Даша берет на раскрытые ладони треснувшую от сока и спелости, почти развалившуюся пополам дыню и подносит к раскрасневшемуся лицу.
– Только уж не помирай, пожалуйста, – замечает Федя и продолжает писать.
Откинув на спину и без того съехавшую с головы голубенькую косынку, Даша беспричинно и радостно смеется. Ее смех заражает и Федю. Бросив писать, он кладет голову на стол и беззвучно хохочет. Эту парочку радует сейчас все: жизнь, молодость, а самое главное – счастье первой любви. Они родились и росли в трудные военные годы, а потом привольно мужали на этой благодатной уральской земле, сызмальства зная, как пахнет весною бахчевой целинный пар, а летом дыня-костянка с шершавой, лопнувшей от сока кожей, как царапает голые икры ног колючее жнивье, когда ты сломя голову мчишься по ней босиком, догоняя лязгающий гусеницами трактор, чтобы на ходу забраться в кабину и боязливо присесть рядом с отцом на клеенчатое сиденье или же вскарабкаться на площадку комбайна и глядеть с замирающим сердцем, как ползет, буйно стрекочет хедер, крутятся, хлещут по колосьям крылья, а нос забивается хлебной от молотильного барабана пылью. Сельским детям жизнь доступна во всей ее первозданной красоте и трудности.
Блаженно прищурив лукавые глазки, Даша уплетает дыню и пристально рассматривает стенную газету, в центре которой, на самом видном месте, красочная карикатура на дядю Архипа. Прислонив к плечу двуствольное ружье, он сладко и беспробудно спит. Из ружейного ствола выглядывает воробей и ехидно подмигивает расклеванному ярко-красному арбузу. Это веселое художество – изделие самой Даши. Она очень любит рисовать смешные картинки. Улыбающаяся плутовка хорошо знает, что сейчас должен появиться и сам виновник. Вон уже слышатся его слова про сад-виноград и зеленую рощу… Даша с наслаждением вонзает молодые крепкие зубки в рассыпчатую мякоть дыни и с нетерпением ждет, как начнет сейчас Архип Матвеевич «реагировать» на ее озорное художество.
Продолжая напевать, из-за домика на колесах степенно выходит босоногий Архип Матвеевич, неся в руках единственный сапог. Вид у него сегодня очень живописный. Одна штанина опущена и почти волочится по земле, закрывая деревяшку с резиновым наконечником, вторая, на правой здоровой ноге, закатана выше колена. Вся кожа на ступне розовая, словно кипятком ошпаренная… Даша знает, что у Архипа есть новый, хороший протез, но он его почему-то не носит и говорить об этом не любит. Деревяшку он выстругал сам. Он многое умеет. Сейчас он сучил на голой ноге дратву. Он даже лески сучит этим старым, допотопным способом.
– Привет комсомолии! – любуясь починенным сапогом, Архип останавливается перед Федей.
– Здравствуйте, дядя Архип, – отзывается Федя и снова начинает бойко водить по бумаге самопиской.
– Слушай, Федяша, нет ли у тебя тут молоточка и кусачек?
– Есть, наверное. Зачем тебе? – спрашивает Федя.
– Да гвоздочек хочу в сапоге загнуть аль отгрызть!
– Колет, что ли?
– До кровищи расцарапал последнее копыто, самую что ни на есть пятку ковыряет, подлец! – жалуется Архип Матвеевич.
– У-у! – чуть не захлебнувшись от хохота дынным соком, Даша заваливается на спину и смешно болтает короткими, одетыми в синие штаны ногами. Перевернувшись на бок, вкатывается внутрь вагончика.
– А у тебя, Федяша, невеста-то вроде как того, с дуринкой, – сокрушенно качая головой, замечает Архип.
– Есть чуток… – нарочно соглашается Федя, чтобы не выдать себя и не расхохотаться.
– Вот и гляжу, целый день одни хи-хи-хи. Так как насчет молоточка?
– Посмотри в инструментальном ящике.
– Это который под будкой?
– Он самый.
– Значит, уборку закругляем, – копаясь в ящике, говорит Архип Матвеевич. – Молодцы! А Мартьян-то с Глашей! Мартьян-то! Кто бы мог подумать! Утром раскрываю газету и гляжу: два портрета! Передовики, герои, знаменосцы! А ведь я, можно сказать, в этом деле первым закоперщиком был.
– Это с какого же боку?
– А с такого… Всю эту самую мартьяновскую до думку я своими руками всю ночь привинчивал. А ты в это время вон с той своей фитюлькой да с Сенькой бахчи шуровали, негодники!
– Подумаешь, пару арбузов взяли…
– Хорошо хоть, сам признаешься. Ты что пишешь-то?
– Протокол переписывал, а сейчас заметку для стенгазеты.
– Про Мартьяна с Глафирой, конечно, тоже напишешь?
– Обязательно напишу.
– Упомяни и про меня. Черкани парочку словечков, что Архип, мол, Катауров тоже принимал участие, и так далее. А то этот наш башковитый студент про Мартьяна с Глафирой вон как расписал! Надо не забыть ихние портретики на память выстричь…
– А ты лучше бы на свой взглянул! – высунувшись из вагончика, крикнула Даша.
– На какой такой свой? Мой завсегда при мне.
– Ты, дядя Архип, назад оглянись, на доску Почета посмотри, – сдерживая смешок, проговорил Федя.
– Ну и что? – Буравя деревяшкой землю, Архип проворно повернулся и остолбенел. – Размалевали все-таки, лиходеи. – Он медленно приближался к газете, удивленно приговаривая: – А ведь похож, едрена вошь! Ей-ей, вылитый, моя физия, как две капли воды! Кто же это такое содеял?
– Редколлегия, – ответил Федя.
– Ты мне рисовальщика назови! – замахиваясь на Федю сапогом, крикнул Архип.
– Ты сапожком-то не маши, дядя Архип! – визжала из вагончика Даша. – Ты лучше обуйся.
– По-твоему, фитюлька, босиком вредно самокритику переживать? – спросил Архип.
– Кому как! Это я тебя нарисовала, меня и казни, а Федора не трогай.
– Ты нарисовала?
– Мартьян факт рассказал, а я оформила, – с нескрываемой гордостью проговорила Даша.
– Слова-то ведь какие казенные выдумали! – Архип Матвеевич покачал головой. – Раз, как ты говоришь, оформила, серчать не стану. А вот насчет Мартьяна – не токмо портрет его выстригать, цигарки из той газетенки не скручу. Вместе, можно сказать, всю его муру ночью привинчивали, а он, елки-палки!..
Архип присел на дышло и закурил.
– Правда, не сердитесь, дядя Архип? – жалостливо спросила Даша.
Поначалу ей было смешно, а потом вдруг стало от души жалко безногого дядьку – бахчевого сторожа, который вот уж какой год угощал их первыми, скороспелыми дыньками.
– Ну, не обижайтесь! – просительно добавила она. – Я ведь за дурочку ни капельки не сержусь!
– Ладно уж… возьму оформление твое себе и дома на стенку повешу. Мне в этой картинке больше всего воробушек нравится, он такой же, как и ты, еще глупый и несмышленый.
– Значит, я все-таки глупышка? Вот же вредный! – крикнула Даша.
Архип Матвеевич не ответил, заглянул в голенище, потом сунул туда руку, пошебуршил внутри и снова полез рукой в инструментальный ящик за кусачками. Проклятый гвоздь не давал ему покоя.
Солнце уже свернуло с полудня и спустилось ближе к горам, продольно освещая сверкающую в лучах кожуру арбузов. На хлебном поле кучами возвышалась солома. За ближайшим увалом, куда убегала вдоль загона накатанная машинами дорога, звучно громыхали гусеницами мощные тракторы, которые должны были тащить комбайны в совхоз «Степной». Неожиданно из-за бугра выкатился велосипедист, спугнув своим появлением притаившихся в высокой стерне тетеревят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42