тут же печально лежали с задранными кверху корнями белоствольные яблоньки, а между ними грядки клубники, сдобренные черной землей, навозом и распаханные вдрызг тяжелыми скатами колес.
После семейного судилища она увела Агафона к себе.
– Сейчас, Гоша, мы устроим роскошную тризну по нашей несостоявшейся смерти. Ой, как хочу выпить! – пообещала она и открыла высокий старомодный буфет. В большом графине кровавым рубином поблескивала настойка. Рядом на тарелке ютились пузатенькие, на тонких ножках рюмки. Тут же горкой румянились яблоки, купленные еще утром на пристани… Она помнила, как подошла к зеркалу. Лицо ее было свежим и молодым, над чистым гладким лбом возвышались темные волосы и пышно спадали на белую шею, прозрачно охваченную голубой нейлоновой кофточкой… Она налила Агафону и себе. Протянув ему рюмку, взволнованно сказала:
– Пей и успокойся маленько. Какой сегодня день!
– Надолго запомнится, – возбужденно сказал он.
Чокнулись. Настойка оказалась очень приятной.
– Крепкая, – проговорил Агафон.
– На чистом спирте, – ответила она и тут же спросила: – Признайся, ты там, в Устинове, очень боялся?
– Конечно. Дети же, да еще этот глупый телок.
– Я зажмурила глаза и только чувствовала, что ты рядом, и больше ничего… – прошептала она, глядя в зеркало.
– Теперь все уже позади, – сказал Агафон.
– Да! Ты все хмуришься? Выпей еще и не сердись на отца.
– Уехать, что ли, куда-нибудь? Вот окончу техникум и уеду…
– А куда? – полураскрыв яркие, как настойка, губы, тревожно спросила она. Подавляя волнение, схватилась за щеки и начала тереть их ладонями: ей неудобно было даже перед зеркалом…
– Куда, говоришь, уехать? Разве это проблема? Мало ли мест, стройки разные, ну и, конечно, целина. И на Урал можно.
– А родители, а институт?
– Не хочу сейчас об этом думать… – сказал он дрогнувшим голосом. Он так посмотрел на нее хмелеющими глазами, что она поняла его и себя.
А он сорвал лишь отчаянный поцелуй и убежал…
Но все предрешили тогда между ними и та авария, и ссора его с родителями, и ее наливка, и его поцелуй, – от нее он так и не убежал… Бывая в доме Чертыковцевых, она тогда почувствовала, что судьба Агафона упиралась в глухую стенку бытовой семейной косности. Как и многие родители, отец и мать хотели, чтобы все делалось по их велению, не понимая того, насколько необычен и не похож на других их сын. Зинаида как-то сразу чутко угадала его самобытный, противоречивый характер.
Перед отъездом в Москву она поправила волочившийся по земле плащ, на котором сидела с Агафоном, и ни с того ни с сего начала вдруг рассказывать о своей неудавшейся семейной жизни, не пощадила даже своих и его родителей: те были против ее новой любви.
– Ты только, Гоша, на них не обижайся. Все папы и мамы хотят нам добра, – закончила она.
– Да я уж остыл… Только зло берет, когда тебя считают все еще домашним телком… А я же тебя люблю! – выдохнул он.
– Вот и правильно, милый мой!.. – воскликнула она и, еще надеясь, взяла его за руку.
Идя по темной, почти не освещенной улице, как-то само собой незаметно перешли на медленный шаг, постепенно успокаиваясь и забывая дневную передрягу. Поравнявшись с домом, где жила Зинаида Павловна, остановились.
– Ведь ты сегодня, Гоша, совсем не ужинал! – спохватилась она и снова грела его руку в своей руке, как и утром, когда они сговаривались ехать вместе. – Я тоже ничего не ела и даже не обедала. Зайдем ко мне, угощу донским рыбцом, от мамы посылку получила. Прелесть какой рыбец, прозрачный, как стеклышко. Идем!
– Не знаю. Спасибо, – замялся Агафон. – Я было направился к Виктору, выпить захотелось и забыться маленько…
– А у меня есть та настойка. Пошли! – Она решительно потянула его за руку. – Хочу за это выпить до дна… Как тогда, после аварии. Помнишь?..
«Вот и выпили», – вздохнула теперь Зинаида Павловна. Машину качнуло. Натужно завывая мотором, она упрямо полезла на крутой изволок. Сбоку надвигалась желтая гора, посвистывая на ветру сухими метелками старого ковыля, из которого зубасто выглядывали красноватые камни.
Приближалась Дрожжевка.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Миновал радостный солнечный май, благоуханно осыпав Чебаклу белым душистым цветом черемухи, смородины и дикой вишни, умытой на плоскогорьях и в долинах росным утром и теплыми благодатными ливнями. Прошел почти знойный июнь. Сочные хлеба стрельнули в дудку и вымахали до конской подпруги, а в кукурузе хоть верблюжат прячь. На крутобоких горных увалах рассыпались совхозные стада. Около прохладных зеленеющих рощиц, бойко перекатываясь черными в густом ковыле комочками, упрямо стукаются безрогими лбами сытые молоденькие козлята, на которых умиленно поглядывают Марта и Кузьма с братишками, опоясавшими загорелые шеи длинными ременными кнутами. Козлята кувыркаются, ребятишки весело хохочут. Марта с Кузьмой незаметно отступают в тень притихших берез и неловко молчат.
Внизу, под горой, на реке Чебакле, у старой ласковой ветлы Дашутка в купальнике под цвет сирени сидит на срезанном бережку и бултыхает воду стройными ногами, попискивает от удовольствия, словно вылетевшая из гнезда ласточка. А рядом Федя с облупленными, опаленными солнцем плечами, в одних трусах, обнял подружку и что-то улыбчиво шепчет ей, тычется носом в ее загорелую щеку. Ужас как сладко обоим! Вчера они сотворили такое, даже вспомнить приятно и боязно…
А сегодня выходной день: как ни комсомольствуй – пришел праздник лета, троицын день, шут его побери! Сколько ни борись с этим старым обычаем, а гармошки и баяны выводят такую «тропинку длинную», что даже сам директор, Иван Михайлович Молодцов, сидит в кругу приехавших молодых сыновей с их женами и детишками и подтягивает: «Куда ведешь, куда зовешь…» Почему не запеть, когда два сына, инженеры крупнейших заводов, на выходной день в гости нагрянули? Когда есть собственный «Москвич», пятьдесят километров не расстояние. Старшой-то – начальник цеха Зарецкого крекинг-завода; и так выводит на баяне, что даже механизатора Сеньку Донцова завидки берут. Вот бы ему так выучиться играть! Огорченный недоступностью агрономши Ульяны Яновны, Сенька ведет под ручку и с утра донимает вялую и грустную Тамару-птичницу. Она опустила на глаза голубенькую косынку, словно неживая, шагает рядом, придерживая обожженной на солнце рукой мокрый от росы подол синего с розовыми лепестками сарафана. На Сеньке сапоги гармошкой, брюки с напуском на голенища, на мускулистом плече небрежно висит модный пиджак табачного цвета, на затылке черно-пестрая кепка. Он щедро сыплет самые задушевные слова – и все впустую. Она идет холодная и недоступная, словно манекен с заведенной пружиной. Когда вышли на тропку, отряхнула сарафан и взялась косу переплетать. Только что выкупалась в реке. Одна бултыхалась. Сенька вознамерился было подплыть и так далее, но она его так отчитала, что сама же теперь помалкивает и дуется.
В самой Дрожжевке сухо, знойно. Даже куры попрятались в тень. Почти весь народ от мала до велика на реке. Шумят, смеются, повизгивают, плещутся у берега ребятишки. У Молодцовых на веранде все поют и поют. В доме Соколовых у раскрытого окна сидит за книгой Глафира и льет горькие слезы над заключительной частью «Тихого Дона». Книгу Мартьян принес, а сам ушел сегодня на рыбалку. Варвара только что приехала с товаром из райпотребсоюза – злая. А шофер Володя, когда разгрузили машину, повез московскую пассажирку дальше, на реку Урал. С Мартьяном у Варвары почти полный разлад, а со Спиглазовым тоже ни то ни се. Жена Раиса после заметки в газете задала Роману такую трепку, что и дорогу на бахчи забудешь.
А Гошка теперь даже и не Агафон, а Агафон Андриянович, помощник самого Яна Альфредовича. После заседания партийного бюро в отделение подобрали нового бухгалтера, а Чертыковцева опять перевели на центральную усадьбу. Настоял сам Хоцелиус, в надежде, что Агафон заменит его, когда ему придется уходить на пенсию. После письма Петра Ивановича о статье ни слуху ни духу. Агафон и думать о ней перестал, решив, что она где-то спотыкнулась о высокое кресло и застряла.
Живет он сейчас в маленькой комнатке нового сборного домика и усиленно готовится в планово-экономический. Прошлое и все такое прочее начинает потихоньку сглаживаться. Правда, иногда все еще подкрадывается и теребит сердце тоска по волжским берегам, но стоит появиться Ульяне, все мгновенно улетучивается и забывается.
Но их отношения все же стали крайне сдержанными, прежних интимных и легкомысленных шалостей будто никогда и не было. Встречались они раз в неделю, когда Ульяна приезжала с фермы и они, как обычно, устраивали с Мартой свой «гигиенический», по выражению Ульяны, а попросту «банный» день. Ульяна была затаенно тиха и ровна с Агафоном, а порой даже невнимательна. Марта откровенно чуждалась и почти не разговаривала с ним, словно он кровно оскорбил самые сокровенные ее чувства. Это очень огорчало Агафона, но он понимал, что заслуживает всяческого осуждения. Недавно он получил от братишки Мити письмо и в нем фотографию маленького в кружевах существа, с удивлением взирающего на мир темными осмысленными глазенками. У Гошки от досады пугливо подпрыгнуло сердце и немножко защипало в глазах. Митька писал, что Зинаида Павловна снова живет в садовом домике. К ней приехала из Москвы ее мать. Митьке она подарила фотоаппарат. Он снял маленькую и сам проявил.
«Хоть бы братишку-то оставила в покое и не вмешивала в такие дела», – с возмущением думал Агафон, поражаясь недолговечности человеческих чувств и жалея этого как-то нечаянно появившегося на свет ребенка, именуемого теперь его дочерью. Он не верил тому, что его «подловили», но ему от этого было не легче. Он знал, что воспитывать ребенка ему не придется. Ульяна, как назло, с каждым днем хорошела все больше и больше и заслоняла все остальное. Чем недоступней она становилась, тем сильнее тянуло к ней.
Вчера, первый раз за всю весну, они решили поехать с Яном Альфредовичем на рыбалку. Услышав об этом, Ульяна вдруг тоже изъявила желание поехать вместе с ними.
– Ты еще зачем потащишься? – удивилась Мария Карповна.
– Как будто я еду с отцом впервые? – возразила Ульяна.
– Там не только будет один отец. Ты просто стеснишь мужчин, – протестовала мать.
– Подумаешь!
– И спать тебе будет негде.
– Не ляжете же вы втроем в шалаше? – заметила Марта.
– В шалаше все равно комары заедят. Я, однако, буду спать прямо на воздухе, – заявила Ульяна.
– А если дождь пойдет? – снова вмешалась сестра.
– Можно взять маленькую палатку. Я, пожалуй, так и сделаю, – решила Ульяна.
Мать знала, что в таких случаях спорить с младшей дочерью бесполезно, и скрепя сердце согласилась. От Марты она узнала о всех делах Агафона. Покачала печально головой, вздохнула с сожалением, но по доброте характера, как и раньше, была чутка к нему, внимательна, хотя смотрела на парня совсем иными глазами. Она понимала, что Ульяна не то что Марта. У младшей, как ей казалось, характер был слишком прост и доверчив, и чересчур уж бывала она вольна в своих поступках.
Выехали на запряженном в бричку коне. Проехав километров пятнадцать, к вечеру очутились на Урале.
У Яна Альфредовича было свое заветное место – маленькая рыболовецкая база, где стоял добротный, крытый камышом шалаш, в котором можно было свободно разместить полувзвод. Шалаш стоял на крутом берегу широкого затона. Здесь русло Урала с, одной стороны сжимали Хабарновские горные отроги, с другой к берегу подступали крутые кряжи зауральских гор. Дальше река вырывалась из узкого гирла и уже медленно протекала по Алимбетскому тугаю, образуя меж густых зарослей ласковый бархат песчаных кос и тихие, чарующие своей неповторимостью уральские плесы.
Агафон быстро распряг лошадь, спутал ей ноги и пустил пастись. Всему этому он научился, когда работал на школьной практике в колхозе. Размотали лески и разошлись кто куда.
Медленно движущуюся гладь воды освещал розовый июньский закат. Мимо остроконечных зеленых поплавков осторожно, словно крадучись, проплывали размокшие прошлогодние листья и пузырчатые комочки пены, возникшие от грозно шумевшего в горах переката. Клев был слабый. С трудом наловили живцов, поставили около двух десятков жерлиц. Над густым прибрежным тальником тучами вились, заунывно гундосили комары, ожесточенно и назойливо липли к лицу. Спасаться пришлось у дымного костра, где уже закипал поставленный Агафоном чайник. В сумерках, напившись чаю, Ян Альфредович и Агафон легли в шалаше, предварительно выкурив дымящимися головешками набившиеся под крышу комариные стаи.
Ульяна поместилась в палатке. Перебросившись несколькими словами, утомленные сборами, тряской ездой, дневным зноем, быстро заснули.
Июньские ночи очень коротки. Кажется, только что закрыл глаза, а тут уже рассвет, пора вставать. Таков на рыбалке закон. Кто проспит, прозевает утреннюю зорьку, тот не рыбак. Лежавший с краю Ян Альфредович проснулся первым и осторожно тронул за плечо крепко спавшего Агафона. Тот открыл глаза, быстро надел сапоги и выполз из шалаша. Чтобы не разбудить Ульяну, они тихонько оттолкнули лодку от берега и поплыли проверять жерлицы.
– Пусть как следует отдохнет, – когда уже отгреблись от берега на порядочное расстояние, сказал Ян Альфредович. – Ночь-то сейчас маленькая, с наперсток, а на воздухе ах как сладко спится!
Агафон промолчал. Утро было прохладным. Комары исчезли. За высокими могучими осокорями тугая вставало солнце. Сквозь густолистый вязник и черемушник пробивались первые ранние лучи, осушая на ветках росную капель. Гулевой, ровный и ласковый ветерок с берега доносил запах расцветающего шиповника и ни с чем не сравнимый аромат розовой и белой крушины. В такое время бывает у сомов самый активный жор.
И верно, сегодня на жерлицы попали три небольших соменка, фунта по четыре, и пара судачков да щучка, чуть побольше стерлядки. Опустив рыбу в садок, быстро разошлись с удочками по своим местам, чтобы поохотиться за шелисперами и язями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42