Пришли Марта с Ульяной. Явилась и Даша Булка, поправила кокетливую прическу, уморительно серьезно сложила губы, уселась на передней скамье и взирала на высокого Агафона лукавыми глазенками.
Федя открыл собрание и попросил избрать президиум. Избрали Федю, Ульяну, зоотехника Валю, чернявенькую, тихую, дружно проголосовали и за Агафона. Марта сделала сообщение о ходе прироста молодняка и потребовала помощи для отбраковки. Решили единодушно помочь.
Выступил Агафон и начал не с козлят, а с клуба.
– Скучно живете, ребята, хотя каждый вечер занимаетесь танцульками. А кружки посещаете плохо. Посмотрите, какая в клубе грязища…
Дальше он сказал, что комсомольцы-механизаторы часто приходят в клуб на танцы в нетрезвом виде, ведут себя развязно, пристают к девушкам. А дружинники с повязками на рукавах как будто не замечают этого, словно ожидают, когда дело дойдет до драки.
Говорил горячо, справедливо, называл вещи своими именами. Перейдя к зоотехническому учету, отругал учетчиков за плохо составляемые ведомости и предупредил, что заставит переделывать. Слушая самого себя, увлеченно целыми страницами пересказывал учебник Неделина, не понимая, что утомил всех до предела. Собрание получилось малоинтересным, сухим, информационным. У Агафона было много энергии и желания и еще очень мало опыта.
Лучше всех это поняла Ульяна. Выйдя из клуба, она ухватила его за руку, насмешливо заговорила:
– Ты, Гошенька, оказывается, такой назидательный, правильный, ну прямо без оглядки дуешь в коммунизм… Ты бы хоть харчишек на дорожку захватил.
– Ну, знаешь! – свирепо взглянул на нее Агафон и даже приостановился.
– Бери уж на двоих, и на меня тоже! – шепнула ему Ульяна прямо в ухо. – После твоей пламенной речи я стала, наверное, самая идейная и сознательная.
– Ты все шутишь, – подавляя обиду, сказал он. – Неужели я так уж плохо говорил?
– Из тебя, наверно, выйдет великий оратор! Я так сладко дремала.
– В чем же я не прав, по-твоему?
– Вся беда в том, что ты слишком прав. Решил перевоспитать всех сразу. Ты лучше сначала возьмись за меня. Я очень хочу быть перевоспитанной. Однако боюсь, что после этого вовсе перестану смеяться.
– Вот как!
– Конечно! Ведь ты такой недопустимо серьезный, такой… как тебе сказать – номенклатурно-директивный!
– Ульяна! – возмущенно крикнул Агафон, пытаясь высвободить свою руку. – Я не могу слушать…
– Нет уж, послушай. Ты очень похож на нашу Марту. Она у нас тоже такая идейная, что дальше ехать некуда. Они оба с папой тебя боготворят. Чем ты их подкупил? Между прочим, в тебя здесь многие влюблены.
– Это что же, самые последние новости? – иронически спросил Агафон.
– Да, – подтвердила она. Ульяна понимала и видела, что к Гошке, как к новому здесь парню, девчонки проявляют повышенный интерес, да и сама она тоже поддразнивала его неспроста. Правда, у нее были права их прежней дружбы, но он как-то слишком подчеркнуто отгораживался и замыкался в себе. Ей и невдомек было, что урок с Зинаидой оставил глубокий след.
– Многие! – усмехнулся он. – Придумает тоже…
– Ну не многие, так Марта, например, Даша и, конечно, твоя черноглазая хозяюшка Варвара. Глядя на них, и мое сердечко начинает разъедать маленький червячок… Но ты совсем недосягаемый, ни за одной девчонкой не приударяешь, даже никому, как ты это умел делать раньше, ни разу не подмигнешь. Обложился всякими книжищами, наверное, в министры финансов метишь… К нам тоже не заглядываешь. Почему, Гоша? – тихо и сердечно под конец разговора спросила она.
– Некогда, – отговорился он. – А если еще будешь постоянно дразнить и разыгрывать, совсем ходить перестану.
– Но я же пошутить люблю, – ответила она простодушно. – Ты на меня, Гоша, не сердись!
– На тебя нельзя сердиться, – сказал Агафон и попрощался, сославшись, что идет работать.
Она молча отпустила его руку и быстро пошла к дому.
Ему стало жаль огорченную девушку, но он не пошел за ней.
А утром, делая на веранде зарядку, вспомнил Ульяну, раскаялся и решил, что вечером непременно пойдет к Хоцелиусам и немного развлечется. Стояли теплые апрельские дни. В обширном саду Агафьи Нестеровны на старых белостволых яблонях розовели набухающие почки. Вдоль плетневой изгороди, в аккуратно подстриженном малиннике озорничали, перепрыгивая с ветки на ветку, серенькие воробьишки. Позади ограды к небу лихо взметнулся пузатый стожок лугового, оставшегося от зимы сена с приплюснутой на макушке ветреницей. Видно было, что хозяева здесь весьма запасливые.
Тихо было вокруг в это весеннее утро. Слабый горный ветерок легонько покачивал тоненькие ветки вишен, забавно играл рваными, нелепо торчавшими на старом помеле тряпками чучела. Казалось, что в тонкую, прозрачную синь чистого утреннего воздуха кто-то нарочно выставил эту одряхлевшую тень пугала, на которое укоряюще посматривали веселые башни желто-зеленых Уральских гор, позолоченных первыми утренними лучами.
В добротной, недавно сооруженной каменной пристройке, служившей кладовкой, скрипнула дверь и громко застучали ведром. На насесте с яростной хрипотой снова прокукарекал старый хозяйский петух и всполошил все многочисленное семейство. В сарае в тихом шепоте засуетились, закудахтали крупные черноперые хозяйские куры. Широко перекрестившись, Агафья Нестеровна распахнула дверь скотного сарая и сунула крупной однорогой корове полкраюхи магазинного хлеба. Огладив корову, она поставила ведро и грузно присела к розовому тяжелому вымени.
В открытую дверь было видно, как черно-пестрый толстоголовый бычок, которого игриво почесывала тупым коротким рожком сытая годовалая телка, услышав, как гудят по подойнику звонкие молочные струи, протяжно замычал и беспокойно засопел влажными розоватыми ноздрями. Ему ответно откликнулась белохвостая, такая же, как и ее потомство, пестрая родительница, прозванная в домашности Комолушкой. Растопырив упругие мосластые ноги, она боднула единственным рогом угол яслей и начала тереться распоротым ухом о деревянную, пахнущую отрубями кормушку.
– А ну, стоять! Шелудивая! – властно крикнула Агафья Нестеровна. Она сегодня была явно не в духе. Не переставая тянуть соски, Агафья ворчливо бранила породистую симменталку за строптивый, неспокойный характер и обжорство.
Взволнованность хозяйки, очевидно, передалась и Комолушке. Она еще пуще начала вихляться и мотать однорогой башкой.
– Да ты будешь у меня стоять, оглашенная, или нет! – еще громче закричала выведенная из терпения Агафья Нестеровна. – Ты у меня, безрогая, докрутишься! Вон как возьму хворостину да как начну охаживать…
Но безрогая, не внимая хозяйской угрозе, предупредительно бурно засопела и, словно палкой, завертела длинным метелочным хвостом.
Агафья Нестеровна не выдержала. Оторвав руки от вымени, шлепнула упрямую симменталку по гладкой, упитанной ляжке.
В ответ строптивая Комолушка быстро и ловко лягнула ногой и с грохотом опрокинула ведро. Звякнув дужкой, оно покатилось по соломенной изгаженной настилке. Шипя набухшей пеной, молоко густо полилось в растоптанный навоз. Выхватив из-под ног коровы упавший подойник, Агафья Нестеровна, проклиная все на свете, отскочила и, беспомощно озираясь по сторонам, выискивала подходящую хворостину. Однако, на счастье комолой, палки близко не оказалось. Разъяренная хозяйка пустила в ход висевшее на плече полотенце.
Телка и бычок, не чуя Агафьиного гнева, лениво помахивая хвостами, с медлительной осторожностью приближались к белевшей молочной пене.
– Вас, кусошники, куда черт тащит? – набросилась на них Агафья Нестеровна и замахнулась полотенцем.
Лобастый братик по кличке Толстобаш и гладкая, сытая сестрица по кличке Елка, помаргивая глупо вытаращенными глазами, недоуменно остановились.
Заслышав крикливый голос хозяйки, идолом сидя на своем свинячьем троне, мощно и грозно захрюкал десятипудовый боров. Между прочим, в доме Агафьи Монаховой все было мощно и величественно, добротно и сыто, как и сама высокая, крутоплечая пятидесятипятилетняя хозяйка, обладавшая могучей силой и густым, почти мужским басом.
– А ты, обжора, чего расхрюкался? – повернувшись к курносой морде хряка, крикнула она. – Все тебе мало, махмут ненасытный! Сидишь, как татарский мулла, за блюдом махана и лопаешь по три корыта в день… Я уж, басурман, для твоего сальца-то две кадушки приготовила. Ты у меня дождешься праздничка… – Но боров, сверкая морковным на носу пятаком, на ее слова только глупо моргал маленькими, заплывшими жиром глазками.
– Сальце-то у тебя дай боже! Опять зятек Мартьяшка будет жир жрать да над тещей изгаляться…
Расстроенная потерей почти целого ведра молока, Агафья Нестеровна покинула хлев и скрылась в сенцах.
Она снова вышла на скотный двор и дала корма курам, уткам, индюку с индюшкой, всему рогатому скоту, в том числе двум пуховым козам с четырьмя маленькими козлятами, и выпустила ранее накормленных двух гусынь и длинношеего гусака. Кормила она их в первую очередь потому, что они поднимались чуть свет и начинали гоготать на весь поселок, не давая Агафону спать.
Агафон дивился хозяйской сноровке, изворотливости, наконец, работоспособности, с какою она с утра до ночи хлопотала вокруг своего обширного дома и даже успевала вязать очень ценные платки из козьего пуха. Он уже знал от Ульяны, что его хозяйка два раза в год выезжает к своим родственникам с большими чемоданами. Сестра ее жила где-то в Ставрополе, а младший брат – в Кустанае. Всем было ясно, что она сбывает там пуховые платки. Это делалось весьма аккуратно и расчетливо. Обо всех делах тещи догадывался и Мартьян, он как мог воевал с нею и Варварой, но его действия пока были малоуспешны. В доме жили два коммуниста, комсомолец и ничего не могли поделать с пожилой домовитой Агафьей Нестеровной. Она все хозяйство держала в своих хватких руках и чувствовала себя полным властелином. Зачем ей такое хозяйство? Ведь в семье три пары рабочих рук. Заработок Мартьяна, Феди и Варвары полностью обеспечивал их потребности. В сельмаге можно покупать и свежее мясо. А молоко рабочим и служащим доставлялось из того же отделения. Правда, чабаны на кошарах имели лично им принадлежащий скот – коров и овец, но они жили совсем в иных условиях. Кошары отдалены от центрального участка на большие расстояния, в горы. Почти все чабаны были люди многосемейные. Старший чабан шестой кошары, Николай Иванович Байсургенов – отец Кызлгая, имел десять детей и до сего времени жил в саманном азбаре. Без собственных коров и овец семья пока жить не могла. К тому же Николай Иванович был прирожденный кочевник, привыкший жить в степи и постоянно питаться мясом и молоком. Иной пищи он не признавал. Это был лучший в совхозе чабан. У него в отаре был самый большой приплод и отличный начес пуха. Агафон был на этой кошаре и познакомился со всей семьей. Байсургеновы жили очень дружно и ладно, ухаживая и выращивая в очень трудных, особенно зимних, условиях больше двух тысяч коз. Николай Иванович и Кузьма, так он перекрестил сам себя, встретили Агафона как старого знакомого, чуть ли не родича, и угостили вкусным бешбармаком, который он ел с удовольствием первый раз в жизни. Обедали, по старому киргизскому обычаю, только втроем: отец, старший сын и гость. Жена хозяина, тетка Кашмат, молодая, еще очень крепкая женщина, мать десяти детей, прислуживала. Пятеро черноголовых смуглощеких мальчишек и две маленькие трехлетние девочки-двойняшки сидели на нарах позади отца, на разостланной кошме, в один ряд, по возрасту. Самому старшему было лет двенадцать. Две младшие, после Кызлгая, сестренки учились в Валиевской средней школе и жили в интернате.
Ребятишки изучающе поглядывали на гостя, улыбчиво перешептывались и сидели очень смирно. Отец крошил мясо и поочередно давал им глодать кости. Они это делали с завидным, бесцеремонным аппетитом. Агафону очень и очень понравилась эта ватажка черноголовых малышей. Тоже обгладывая мосол, он смотрел на них и весело им подмигивал. Они сдержанно пыжились от смеха и дарили его взаимными взглядами черных, с прищуром глазенок, прелестных своей детской чистотой и лукавостью. Уезжая, он вынул из кармана десять рублей и подарил на гостинцы этой милой, радостной компании – вчера получил первую получку.
– Наверно, это не надо… – смущенно сказал Николай Иванович.
– На конфеты, – краснея, ответил Агафон.
– Привожу им гостинцев-то! Деньги имеем, не жалуемся. А они у меня работящие мальчишки. Ну ладно. Спасибо, – чувствуя, что гость тоже смутился, примиренно добавил отец. В душе ему даже понравилась простота гостя.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Вечером, когда Агафон проводил Ульяну и вернулся домой, он застал у себя гостя. В комнате сидел с ружьем в руках и ждал его Кузьма. Он был тоже на комсомольском собрании и слушал пламенную речь Агафона. Кузьма хотел поговорить с ним там же, но, увидев, что парня поймала девушка и пошла с ним вместе, мешать не стал и решил дождаться на квартире.
Тому, что гость был с ружьем, хозяин не удивился. Кузьма почти никогда не расставался с ружьем.
Агафон провел его в комнату и принес чаю. Принимая из рук хозяина стакан, Кузьма без всяких предисловий сказал:
– Слышишь, Гафон, ты мне друг, да?
– Конечно, друг! – улыбнулся Агафон.
– У нас беда, Гафон.
– Что случилось? Какая беда? – смотря на суровое лицо молодого чабана, встревоженно спросил Агафон.
– Балшая беда, начальник, – сокрушенно качая головой, ответил Кузьма и расстегнул воротник потертого, но опрятного кителя. Он только осенью отслужил срок в армии на афганской границе и вернулся в звании ефрейтора. Однако любил носить все военное, потому что служил в пограничной кавалерийской группе, имел значок отличника границы и постоянно носил его на груди. Сейчас на нем были суконные офицерские брюки с зеленым кантом, заправленные в новенькие остроносые сапоги, сшитые из яловой кожи его отцом, – Николай Иванович был мастером на все руки.
– Да расскажи ты наконец, что произошло?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42