Через три дня начиналось судебное разбирательство. Перси объяснил, что адвокат, первоначально взявшийся за это дело, неожиданно заболел, и тогда Энрикес вспомнил обо мне. Таким путем он мог выйти из затруднения и вместе с тем оказать мне дружескую услугу. Срок был, правда, короткий, но я мог эти три дня ничем не заниматься, кроме иска Чэпмена.
Заболевший адвокат прислал мне материал, который он успел подготовить, и я сел за работу. Трудился я день и ночь, спал всего по четыре-пять часов, да и то поминутно просыпался, терзаемый каким-нибудь нерешенным вопросом. Я включал свет, брал справочники, делал необходимые выписки, совсем как в свое время при подготовке к экзаменам. Все во мне было до крайности напряжено, мозг работал легко и четко, настроение было самое хорошее.
Энрикес отнесся ко мне с отнюдь не наигранным уважением, хотя он был пожилой, чрезвычайно богатый стряпчий, а я — молодой адвокат, не имевший ни пенса за душой. Вместо того чтобы прислать кого-нибудь из своих служащих, он сам пришел потолковать со мной. Словом, держался он так, будто речь шла о важном процессе, который взялся вести один из самых выдающихся королевских адвокатов. Предупредительность Энрикеса произвела столь сильное впечатление на Гетлифа, что тот решил вмешаться и с необычайным радушием предложил мне воспользоваться для совещания его кабинетом.
Энрикес сразу заявил, что этот процесс мы выиграем. Я и сам понимал, что мы должны его выиграть, если я не безнадежный тупица. Но именно это и заставляло меня нервничать. Когда я поднялся в суде, чтобы взять слово, все поплыло у меня перед глазами — лицо судьи и лица присяжных превратились в белесые пятна, голос меня не слушался. Тем не менее, словно заведенная пластинка, я отбарабанил всю аргументацию, и вот из окутавшего меня тумана вдруг выступило благожелательное лицо судьи с ямочкой на подбородке, а затем я увидел одного из присяжных — веснушчатого малого, который, нахмурившись, внимательно слушал меня. Я позволил себе робко пошутить. И внезапно почувствовал, что мне нравится все происходящее.
Вызванные мною свидетели оправдали мои ожидания. Мне нужно было доказать лишь одно: что ответчик близко знал Чэпмена, а не был просто шапочным знакомым. Допросив последнего свидетеля, я подумал, — хотя все еще продолжал волноваться и боялся сглазить себя, — что главный тезис, на котором я построил все доказательство, теперь уже неопровержим. Защите противной стороны оставалось лишь попытаться набросить тень на показания свидетелей и изобразить дело так, будто всему виной неблагоприятное стечение обстоятельств. Именно к такой тактике и прибег адвокат ответчика, но при этом настолько запутался, что ничего не сумел доказать. Казалось, он еще до начала процесса потерял всякую надежду на успех, и речь, которую он произнес, была плохо построена и грешила противоречиями. В, адвокатуре он играл примерно такую же роль, как Аллен, с той лишь разницей, что, намного уступая ему в уме, пользовался большим влиянием и имел большую практику. Он вызвал только трех свидетелей. Но не успел он допросить и двух, как я уже сиял. Дело было все равно что выиграно.
Наконец вызвали последнего свидетеля. Мне нужно было лишь добиться от него признания, что он, Чэпмен и ответчик нередко проводили вместе время. Это было очевидно, и свидетель даже не пытался это отрицать. Таким образом наш главный тезис оставался в силе, и исход дела представлялся бесспорным. Но тут я допустил глупейшую ошибку. Мне мало было выиграть дело, я еще решил доказать, что свидетель умышленно пытается очернить Чэпмена. В этом направлении я и повел допрос. С моральной точки зрения я был прав, но как юрист я избрал неверную тактику. Во-первых, она вела к излишним осложнениям. А во-вторых, свидетель вдруг озлобился и заявил, что, по его глубокому убеждению, Чэпмен лжет. Ясно было, куда он клонит, и голова у меня под париком покрылась испариной. Я резко осадил назад. Благоразумнее было замять этот вопрос и вернуться к безопасной позиции. Мокрый, раскрасневшийся, я призвал на помощь все свое красноречие и соорудил мостик, по которому благополучно перебрался обратно. При этом у меня еще хватило хладнокровия подумать, многие ли заметили мой ложный шаг.
Когда присяжные удалились на совещание, мне стало не по себе. Откинувшись на спинку стула, я шаг за шагом вспоминал, как шел процесс. Нет, конечно, все в порядке, и доводы мои достаточно убедительны! Разумеется, своей глупостью я нанес делу известный ущерб, но может ли это повлиять на решение присяжных?
Присяжные совещались недолго. И еще прежде, чем они сообщили свое решение, я уже понял, что все в порядке. Но мне не хотелось кричать от радости — я лишь облегченно вздохнул и сел на свое место.
— Отлично! — сказал Энрикес, который со свойственной ему обязательностью лично явился в суд. — Примите самые горячие поздравления! Должен заметить, вы ни на минуту не выпускали из рук вожжи. Еще раз прошу извинить меня за то, что я так поздно передал вам дело. Впредь я не буду вас очень торопить.
Чарльз молча пожал мне руку и заговорил, лишь когда Энрикес отошел.
— Очень рад за вас, — сказал он. Но что это вас вдруг понесло в сторону?
В эту минуту я предпочел бы не слушать шуточек Чарльза. Никто не умел так поддеть человека, как он. Мне казалось, что я с честью вышел из положения, и я предпочел бы услышать не порицание, а похвалу.
— Очень рад за вас, — повторил Чарльз. — Но вы отдаете себе отчет в том, что допустили серьезный промах и все могло кончиться весьма печально? Вы били мимо цели! Согласны?
А Гетлиф приписал мой успех исключительно своим заслугам, Зайдя к нам в комнату (я по-прежнему сидел вместе с Алленом), он принялся обсуждать процесс с таким видом, будто сам его провел. Он решил, что надо отпраздновать такое событие. И пока я писал письмо Шейле, он заказал в «Савое» стол и сам пригласил по телефону гостей. Сделал он это, по своему обыкновению, кое-как, собрав случайных людей, среди которых оказались и мои друзья и люди, мне почти не знакомые, и типы вроде Солсбери, который вряд ли радовался тому, что я наконец стал его конкурентом. Но это ничуть не заботило Гетлифа. Весьма неосмотрительно назвав гостей, он зато проявил большую осмотрительность при расчете, дав всем понять, что каждый платит за себя.
Чарльз на банкет прийти не мог — в тот вечер он обедал в другом месте. Тем не менее Гетлиф сурово осудил его за невнимание.
— В такой день он должен был бы все отменить! — заявил он. — Но в проигрыше будем не мы, а он! Мы-то будем веселиться вовсю! — И проникновеннейшим тоном Гетлиф продолжал: — Коль скоро мы заговорили о Марче, не скрою, Л.С., я всегда считал, что он мог бы подбросить вам кусочек пожирнее! Что ему стоило нажать на одну-две пружинки и дать вам возможность попробовать свои силы! А то вертись как знаешь, рассчитывая только на себя да на то немногое, что я могу вам дать.
Не ослышался ли я? Это было чудовищно! Однако в данную минуту Гетлиф был убежден в правоте каждого своего слова. Так уж он был устроен.
На банкете я сидел рядом с миловидной девушкой. Усталый, захмелевший от вина и одержанной победы, я старался ей понравиться и отчаянно хвастался — такого не случалось со мною с тех пор, как я стал взрослым.
— Я просто на вершине блаженства, — сказал я.
— Это сразу видно, — заметила она.
— У меня нередко появлялось желание избрать себе другую профессию, — продолжал я. — Такую, которая давала бы возможность побыстрее выйти в люди. Зато в нашей профессии ожидание недурно вознаграждается!
Желая поддразнить меня, девушка заговорила о своих друзьях, преуспевающих адвокатах.
— Я не только этим мог бы заниматься, — клюнув на удочку, продолжал бахвалиться я. — Держу пари, я мог бы преуспеть во многих областях!
Я вдруг подумал о том, какая ирония весь этот банкет, и расхохотался. Празднуется моя первая победа — и именно Гетлиф, весело и добродушно улыбаясь, произносит за меня тосты! Празднуется моя первая победа, и ни одного близкого друга за столом, зато сколько соперников! Празднуется моя первая победа, а я, вместо того чтобы прижать к груди Шейлу, безудержно хвастаюсь перед этой хорошенькой, равнодушной ко мне девицей! И все же я победил, а потому имею право громко смеяться!
Я получил немало поздравлений, а через три дня и кое-что более осязаемое. Утром Перси остановил меня в коридоре и, скрывая под елейным тоном приказ, объявил:
— Мне надо поговорить с вами, мистер Элиот!
Я зашел в его клетушку.
— У меня для вас кое-что есть, — сообщил он.
Я поблагодарил его, и он улыбнулся сухой, самодовольной улыбкой, улыбкой важной персоны, которая может облагодетельствовать своими милостями простых смертных.
— Ну вот, сэр, теперь вы дали мне в руки козырь, — сказал он. — Я могу говорить клиентам, что вы выиграли дело Чэпмена, подготовленное Энрикесом. Хвастать тут особенно нечем, но все же это лучше, чем ничего.
Все объяснялось просто; после суда Перси решил, что может рекомендовать меня клиентам для не очень сложных дел. Два года он с интересом наблюдал за мной, не позволяя чувству симпатии, — если таковое у него возникло, — повлиять на его суждение. Он подкидывал мне мелкие дела с гонораром в одну-две гинеи, чтобы я окончательно не пал духом, но дальше этого не шел. А сейчас, когда кто-то другой рискнул и дал мне возможность сделать первый шаг, Перси готов был рекомендовать меня для ведения таких дел, какие, судя по всему, были мне по силам.
Дело, о котором шла речь, исходило от стряпчих, никак не связанных о Энрикесом. По характеру своему оно было очень похоже на первое дело Чарльза и должно было принести мне тридцать гиней.
За год, прошедший между июлем 1928 года и июлем 1929 года, я заработал восемьдесят восемь фунтов, в том числе пятьдесят два фунта за два дела, первое из которых было поручено мне в июне. Это выглядело многообещающе. Я не смел еще признаться себе в этом, но верил, что мои испытания подходят к концу.
37. ОЦЕНКА ДРУЗЕЙ
Я скоро обнаружил, что одна удача влечет за собой другие. Перед перерывом на лето один из родственников Чарльза Марча поручил мне самое крупное дело, какое мне приходилось до сих пор вести, и почти одновременно я узнал, что скоро получу еще одно — от Энрикеса. Настроение у меня поднялось и, считая, что надо закрепить наметившийся перелом, я стал усиленно нажимать на Гетлифа. Я решил сыграть на его лучших чувствах и на этот раз не дать ему уклониться от своих обещаний; все складывалось в мою пользу, и я намеревался заставить Гетлифа мне помочь, У нас было несколько вполне откровенных и даже трогательных бесед. Я сказал Гетлифу, что не могу уйти в отпуск, если у меня не будет уверенности, что в будущем году я сумею заработать триста фунтов.
— Вы же знаете, Л.С., что в нашем деле никогда нельзя быть ни в чем уверенным, — заметил в ответ на это Гетлиф. — Каков, по-вашему, доход, на который я могу твердо рассчитывать? Каких-нибудь две-три сотни фунтов. А вы сами понимаете, что этого хватает лишь на питание. Мне, конечно, удается наскрести еще немного благодаря случайным делам. Но в смысле твердого дохода я не могу рассчитывать даже на то, что получает джентльмен, устанавливающий сумму моего подоходного налога. — Это сопоставление повергло Гетлифа в великое расстройство, и он помрачнел. — Кроме того, я подумываю о том, чтобы стать королевским адвокатом. А это значит выбросить верный кусок хлеба в окно. И все же когда-нибудь я, видимо, так и поступлю! Человек не дорожит тем, что имеет. Во всяком случае, скажу вам одно: если я стану королевским адвокатом, в конторе не будет недостатка в делах для таких людей, как вы.
— Но мне хотелось бы иметь их побольше уже сейчас, — заметил я.
— Нам всем этого хотелось бы, Л.С., — укоризненно произнес Гетлиф.
Но теперь я уже знал, как с ним вести себя.
— Послушайте, — сказал я. — На днях я получаю несколько дел. Чарльз Марч очень много сделал для меня — гораздо больше, чем я вправе был от него ожидать. Не меньше сделал и Энрикес. Теперь, мне кажется, пора бы и вам мне помочь. Ведь вы обещали выделить для меня несколько дел. По-моему, настало время сдержать обещание.
Гетлиф вдруг тепло улыбнулся и с искренней признательностью посмотрел на меня.
— Я очень рад, что вы так ставите вопрос, Л.С.! Я уверен, что вы говорите как друг. Люди называют меня подчас эгоистом, и это меня беспокоит. Ведь если я и поступаю как эгоист, то бессознательно. Я пришел бы в отчаяние, если бы это было в самом деле так. И я хочу, чтобы друзья одергивали меня, когда я, по их мнению, поступаю неправильно!
Однако на следующий день он мог рассуждать совсем иначе. Ходили упорные слухи, — насколько они были достоверны, не знаю, — что перед отпуском он обычно отказывался от дел, которые могли его задержать. Но он отказывался от них не в пользу способной молодежи, а в пользу пожилых и довольно посредственных адвокатов, работающих помощниками у каких-нибудь светил. Я предполагал, что эти слухи могут соответствовать истине: Гетлиф не желал уступать дорогу молодежи, стучавшейся к нему в дверь. И все же я решил заставить его сдержать обещание!
Я сказал Гетлифу, что не могу уйти в отпуск, и все же провел неделю в родном городе, с друзьями. Переехав в Лондон, я продолжал поддерживать с ними связь. Джордж Пассант раз в квартал регулярно навещал меня; сам же я ездил на родину только однажды, на несколько дней, в связи с одним мелким делом в Мидлендском судебном округе, которое предложил мне Иден. Многим мое поведение казалось необъяснимым, и они считали меня черствым человеком.
Но это было не совсем верно. Я, конечно, не лишен странностей, но способен на глубокую привязанность — моя дружба с Джорджем, как и с другими моими приятелями, окончится только со смертью. Я избегал приезжать в родной город по многим причинам: отчасти — из экономии, чтобы не тратиться на дорогу; отчасти — не желая создавать впечатление, будто я, как собачонка, бегаю за Шейлой; отчасти — инстинктивно стремясь не показываться никому на глаза, пока не добьюсь успеха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56