Тетя Милли почему-то вбила в голову, что у меня нет ни малейших шансов сдать выпускные экзамены, если я не откажусь от службы и не стану ближайшие полтора года заниматься только правом. «Как если б мечта твоей матери сбылась и ты учился в колледже». Мне так и не удалось понять — ни тогда, ни потом, — каким образом тетя Милли утвердилась в этом мнении. Все ее родственники черпали свое образование лишь в вечерних школах, а честолюбием она отнюдь не страдала. Возможно, она вспомнила о мечтаниях моей мамы: ведь тетя Милли не лишена была сентиментальности, хотя и прятала ее в тайниках души. А возможно, решиться ее заставил мой усталый вид: реальные факты, неоспоримые и несомненные, всегда производили на нее впечатление. Так или иначе, а мысль эта застряла у нее в голове, и тетя Милли упрямо отстаивала ее, как и вообще все свои мнения.
Моя точка зрения была прямо противоположная. Я заявил, что до выпускных экзаменов я и так дотяну. Пусть за счет сна, но я сделаю все, чтобы служба не отразилась на результатах моей подготовки. Зато когда я стану адвокатом, двести фунтов дадут мне возможность продержаться два года и могут сыграть решающую роль в достижении успеха.
В разговор вмешался Джордж. Будучи человеком очень здоровым, он и слушать не хотел о каком-то там утомлении, к которому якобы могут привести занятия. Это было очко в мою пользу. Зато Джордж решительно объявил, что времени для занятий мне потребуется гораздо больше, чем я полагаю. Если я не брошу службы и не получу таким образом возможности заниматься днем, я вряд ли добьюсь на экзаменах высоких оценок. Это был убедительный довод против меня. Но, с другой стороны, он дал залп и по тете Милли. Было бы смешно, сказал он, ухлопать все двести фунтов на то, чтобы благополучно сдать экзамены. Ведь каким бесценным подспорьем явятся для меня хотя бы небольшие деньги потом!
Тете Милли нравилось, как Джордж спорит с нею — горячо, громко и не слишком вежливо. Его напористость была прямой противоположностью кроткому молчанию ее мужа и брата. Я подумал, что, выйди тетя Милли замуж за такого человека, как Джордж, она, возможно, была бы гораздо мягче. Не потому ли, вопреки всем вероятиям, они так легко находили общий язык?
Но, несмотря на удовольствие, какое доставляло тете Милли общение с достойным противником, она оставалась непоколебима. Она требовала, чтобы я бросил службу не позже, чем через месяц, в противном случае вопрос о займе отпадает. На стороне тети Милли был ее кошелек, и она козыряла им вовсю.
Наконец Джордж изрек решение, по которому тетя Милли вроде бы выходила победительницей в споре: я немедленно ухожу со службы. Тетя Милли, выпучив тусклые глаза, молча кивнула: она не видела тут ничего особенного — этого требовал здравый смысл и все. Но тетя Милли немедленно дает мне сто фунтов.
— Из трех процентов годовых, сроком на пять лет! — поспешила вставить она.
— На любых условиях, какие вам будут угодны! — раздраженно произнес Джордж.
Сто фунтов, по его мысли, должны уйти на то, чтобы я мог готовиться к экзаменам, не отвлекаясь посторонней работой. Затем, если я получу наивысшую оценку и стану адвокатом, тетя Милли одолжит мне вторую сотню, которая поможет мне продержаться первый год.
Когда мы шли обратно по Баулинг-Грин-стрит, Джордж хихикнул.
— Славное дельце мы сегодня обделали! — заметил он. — Твоя тетка чудесная женщина!
Он намекнул, что я могу со спокойной совестью взять у нее деньги. Даже если все кончится крахом, это нисколько не пошатнет ее благосостояния. Она и ее муж принадлежат к тем благоразумным мелким буржуа, которые регулярно откладывают денежки на черный день. Джордж не сообщил мне, сколько у них отложено. Профессиональная скрытность этого человека поражала всех, кто знал его только в часы вечернего досуга. Тем не менее из его слов я понял, что состояние тети Милли равнялось двум-трем тысячам фунтов. Я понял также, что рассчитывать на ее завещание мне не приходится. Эта новость не слишком огорчила меня: сейчас двести фунтов значили для меня не меньше двух тысяч, которые я мог бы получить через десять лет. Но все же я был бы не прочь узнать, как тетя Милли распорядилась своими капиталами.
Естественно, я ждал, что Шейла порадуется вместе со мной, когда я сообщу ей приятную весть. Писать об этом я не стал, приберегая все для очередного свидания. Шейла приехала в субботу, во второй половине дня. Был конец сентября, и погода стояла великолепная. Мы встретились неподалеку от дома Мартино и отправились в парк, где отыскали пару свободных стульев рядом с теннисными кортами. В парке было полно народу: в траве у теннисных кортов играли дети, на стульях, поставив перед собою детские колясочки, сидели женщины и мужчины без пиджаков. На каждом корте играло по две пары теннисистов — молодые люди в спортивных костюмах из серой фланели и девушки в ситцевых платьях.
Шейла откинулась на спинку стула и, подставив солнцу лицо, наблюдала за игрой.
— Я играю почти так же, как она, — заметила Шейла, глядя на одну из девушек. — Бью не блестяще, зато бегаю очень быстро.
Говорила она с каким-то затаенным самодовольством, словно рассматривая себя в зеркало или восхищаясь собственным отражением в водной глади. Я взглянул на нее, и тотчас многолюдный парк куда-то исчез: мне казалось, что мы с нею одни под молочно-голубым небом.
Вот тогда-то я и сообщил ей, что бросаю службу. Шейла улыбнулась с дружелюбной иронией.
— Значит, собираетесь стать джентльменом-бездельником? — сказала она.
— Не совсем, — возразил я.
— Куда же вы будете девать время? Даже вы не в состоянии целый день сидеть за книгами.
Я не мог примириться с ее безразличием. Мысль о том, что моя новость не произвела на нее впечатления, была для меня невыносима. Не щадя красок, я начал ей расписывать, как возрастут мои шансы, когда я уйду с работы.
— Да вы и без того отлично бы справились, — беспечно заметила Шейла.
— Это не так просто, как кажется.
— Ну, для вас-то просто! — И Шейла снова улыбнулась. — Но вы так и не ответили, куда же будете девать время. Я уверена, что безделье не ваша стихия. Вот если бы на вашем месте была я, тогда другое дело. Я могу сколько угодно греться на солнышке.
Шейла закрыла глаза. Она была такая красивая, что от восторга у меня замирало сердце. И все же я не мог примириться с ее безразличием. Я снова заговорил. Отныне вся жизнь моя преобразится, все пойдет по-иному, сказал я. Шейла взглянула на меня и снова улыбнулась холодной дружелюбно-иронической улыбкой.
— Кажется, вас это очень волнует?
— Безусловно.
— Ну, тогда, значит, и меня тоже, — заключила она.
Но совсем иначе отнеслась она к одной злополучной истории, которую я рассказал ей, пока мы грелись на солнышке. Речь шла о беде, свалившейся на Джека Коутери как снег на голову. Совершенно неожиданно, хотя и не впервые, Джек явился предметом пламенной любви. Сам он был тут ни при чем, но по иронии судьбы именно на этот раз ему грозили крупные неприятности. Дело в том, что в него влюбился пятнадцатилетний мальчик. Случилось это еще летом. Увлечение было пылкое, хотя и совсем невинное, но, быть может, именно в силу своей невинности оно и проявлялось так необычно. Недавно мальчик решил послать Джеку ценный подарок — серебряный портсигар в сопровождении письма, полного обожания, которое нечаянно попало в руки родителей. Последствия не заставили себя ждать: возникла ситуация, которая немало тревожила нас и которую мы всячески пытались распутать. Встал вопрос о дальнейшем пребывании Джека в той фирме, где он работал. Нависали и другие неприятности, грозившие плохо обернуться не только для него самого, но и для Джорджа, который мужественно ринулся ему на помощь.
Шейла слушала меня с горящими глазами. Сгустившиеся над Джеком тучи не интересовали ее: все, что его касалось, она нетерпеливо пропускала мимо ушей. Главным для нее в этой истории были чувства мальчика.
— Так увлечься — до чего же это, должно быть, чудесно! — воскликнула она. — Наверно, он совсем не владел собой. Хотела бы я знать, что при этом чувствуешь! — Она была глубоко взволнована. Глаза наши встретились. — Он, конечно, не пожалеет о случившемся, — произнесла она и тихо добавила: — Вот бы мне в его годы испытать такое!
Между нами воцарилось молчание, напряженное, натянутое, — я слышал, как бьется мое сердце. В недвижном воздухе вился голубой дымок ее сигареты.
— Кто этот мальчик, Льюис? — спросила Шейла.
На мгновение я заколебался.
— Ну скажите же! — взмолилась она. — Если я буду знать, кто он, я сумею помочь ему. Пойду искажу, что я ему завидую.
— Его звать Рой Кэлверт, — сказал я.
Я видел его — всего несколько минут — в самый острый момент. Меня больше всего поразило то, что мальчик не испытывал ни малейшего смущения и прямодушно обо всем рассказывал. Держался он спокойнее и естественнее тех, кто расспрашивал его и был значительно его старше.
Шейла качнула головой, словно была разочарована моим ответом.
— А-а, вероятно, это кузен вашей Оливии?
Оливия была одной из участниц нашего кружка.
Я сказал, что да, и добавил, что неприятности грозят и Оливии.
— У меня с ней никак не складываются отношения, — сказала Шейла. — Она корчит из себя этакую простушку. А на самом деле все наоборот.
Настроение у Шейлы внезапно изменилось. О Рое она говорила мягко, деликатно; самозабвенно хотела ему помочь. Но при одном только упоминании об Оливии — веселой, общительной девушке, которую она едва знала, — она рассердилась и надулась.
— Я как-то была у нее на вечеринке, — заметила Шейла. — Ну и, конечно, мы там не долго пробыли. Мы сбежали в дансинг. Это оказалось куда веселее.
Впервые в жизни я учился вникать в смысл сказанного любимой, напряженно, настороженно прислушиваться к каждому ее слову, ловя малейшие изменения в тоне. И впервые в тот тихий сентябрьский вечер я учился скрывать муки ревности. Что означает это «мы»? И она ведь повторила это слово. Нарочито, давая понять, что речь идет о ком-то, кто для нее не безразличен, или нечаянно — и тогда, значит, это лишь случайный знакомый?
Шейла посмотрела на меня. Выражение моего лица, видимо, заставило ее снова смягчить тон.
— Я рада, что вы рассказали мне о Рое, — сказала она.
— Почему?
— Сама не знаю.
— Нет, в самом деле, почему? — настаивал я.
— Если бы я даже и знала, то все равно не сказала бы вам, — отрезала она, но вдруг, улыбнувшись, добавила просто и искренне: — Неправда, сказала бы! Обязательно сказала бы! Это означало бы, что я сделала очень важное для себя открытие, не так ли?
20. ПОД ДОЖДЕМ
Когда Шейлы не было со мной, я мечтал о ней и был счастлив, Правда, счастье мое несколько омрачалось первыми приступами ревности: в ушах у меня еще явственно звучало это «мы», прозвеневшее в тихом воздухе. Мешала мне и робость моего чувства, ибо в любви моей наступила такая пора, когда мне уже недостаточно было только мечтать о том, как Шейла сидит у себя в комнате, — мне требовалось какое-то поощрение с ее стороны. Но я был слишком влюблен, и все отступало на задний план перед мыслью, что Шейла существует, ходит по одной со мною земле и что через несколько дней я снова увижу ее!
Однажды, встретившись с нею после недельной разлуки, я был потрясен: я почему-то не почувствовал привычного радостного волнения, чары развеялись. Лицо ее показалось мне самым заурядным — бледное, невыразительное, остроносое, злое. Голос ее звучал пронзительно и действовал мне на нервы, мыслям недоставало связности. Ни в одном ее слове, ни в одном жесте не было жизнерадостности или душевной теплоты. Уже через несколько минут она мне надоела. Да, да, надоела — ни больше, ни меньше! А потом она взглянула на меня своим пристальным, неулыбчивым взглядом, и мертвящее впечатление первых минут рассеялось: я снова был до безумия влюблен.
В тот вечер, немного позже, я мимоходом упомянул, что в будущую субботу наш кружок выезжает на ферму. Обычно ко всему, что было связано с кружком, Шейла проявляла любопытство, смешанное с легкой завистью и издевкой. И сейчас, как человек, оставшийся за бортом компании, она принялась подтрунивать над тем, что мы будем делать субботу и воскресенье на ферме. Я знал, что Шейла живет в каких-нибудь двух или трех милях от того места, где мы будем, и предложил ей заглянуть к нам.
— Я не выношу больших сборищ, — возразила она и как бы в подтверждение того, что только это останавливает ее, добавила: — А почему бы вам не навестить меня? От фермы до нашего дома не дальше, чем от дома до фермы.
Я почувствовал себя на вершине блаженства.
— Познакомитесь с моими родителями, — продолжала Шейла. — И если у вас будет на то желание, проведете время в их обществе.
Мы условились, что в субботу я приду к вечернему чаю.
Стояла середина октября, и в эту субботу я расставался со своей службой в канцелярии. Прощаясь с сослуживцами, я думал лишь о поездке к Шейле. С утра мистер Визи напомнил мне, что до часу дня он еще мой начальник, потом трижды наказывал, чтобы я прибрал все бумаги и ничего не оставил на столе, и, наконец, пожимая на прощание руку, посетовал на то, что вместо меня еще никого не взяли и что кое-кто не желает понимать его трудностей. Как он может наладить работу в секции, когда его лучший клерк вдруг берет и уходит. И почему это людям так везет, а вот он, хоть и возглавляет секцию, но как сидел на своем месте, так и сидит!
— Ну ладно, Элиот, — мужественно заключил он, снова пожимая мне руку. — Я и не рассчитываю, что когда-нибудь окажусь на виду. Кому-то ведь надо тянуть лямку!
Прощаясь, я думал только о встрече с Шейлой, но когда в последний раз окинул взором канцелярию, не один год служившую мне тюрьмой, и вышел на мокрый тротуар, мне вдруг стало грустно и жаль, что я расстаюсь с этим местом.
Мы с Джорджем сели в автобус и поехали под мелким, моросящим дождем. В половине четвертого я вышел с фермы; дождь усилился и нещадно хлестал меня, пока я шагал полями и проселочными дорогами к дому Шейлы. Мне было радостно и тревожно — радостно оттого, что Шейла пригласила меня к себе, и тревожно оттого, что, насколько я понимал, меня едва ли могли ждать в этом доме с распростертыми объятиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56