К тому же Том моложе — ведь знания старика Фрэнсиса могли и устареть. Но все это были лишь оправдания, которые я придумывал для себя. На самом же деле я пошел к Тому Девиту только потому, что мне его рекомендовала Шейла.
В больнице я представился дежурной сестре как знакомый Девита и сказал, что хотел бы видеть его. Сестра подозрительно посмотрела на меня и внушительным тоном объявила, что доктор занят. Мне, однако, удалось упросить ее позвонить ему по телефону. Она назвала Девиту мою фамилию, после чего нехотя сообщила, что доктор сейчас освободится.
Меня провели к нему в приемную. Окна ее выходили в больничный сад, освещенный сейчас лучами заходящего апрельского солнца, — больных, отдыхавших там в передвижных креслах, как раз увозили обратно в палаты. Девит впился в меня острым, настороженным взглядом. В тоне, каким он со мной поздоровался, чувствовался вопрос. Он, видимо, опасался услышать какие-то неприятные известия о Шейле.
— Я пришел к вам под видом знакомого, — сознался я. — Мы с вами однажды встречались, и я решил воспользоваться вашей добротой. Я плохо себя чувствую — не могли бы вы меня осмотреть?
На лице Девита отразилось разочарование, смешанное с чувством облегчения и легким раздражением.
— Вам надо было записаться ко мне на прием, — сердито сказал он.
Но доброта взяла в нем верх. И потом я ведь был для него не совсем посторонний, как и он для меня.
— Дежурство мое уже кончилось, — промолвил он. — Ну да ладно. Садитесь и рассказывайте, что с вами.
Мы встречались с ним всего один раз — тогда. И сейчас, увидев его, я подумал, что либо мое первое впечатление было неверно, либо-он за это время постарел и сильно сдал. Он был почти совсем лысый, щеки у него обвисли, и на шее образовались жирные складки. Глаза его-смотрели напряженно и как-то растерянно — такой взгляд мне приходилось наблюдать у людей, рассчитывавших на спокойное, счастливое, безбедное существование, но потерпевших неудачу и отказавшихся от борьбы. Я бы не удивился, если бы узнал, что Девит не в состоянии и часа пробыть в одиночестве и все вечера проводит в клубе.
Свою доброту он прикрывал брюзжанием. Он был гораздо ворчливее и издерганнее, чем я предполагал. Но чувствовалось, что по натуре это добряк. При этом он был человек деловой, знающий и, как я обнаружил, досказав ему до конца историю своей болезни, язвительный.
— Так сколько, по-вашему, болезней гнездится в вашем организме? — спросил Том Девит.
Я улыбнулся. Такого едкого вопроса я не ожидал.
— Вы, конечно, считаете, что у вас туберкулез. Весьма романтическая болезнь для молодого человека, не так ли?
Прослушав мои легкие, он сказал:
— Ровнехонько ничего! Для верности сделаем снимок, но я буду удивлен, если что-нибудь обнаружится.
Он стал обследовать меня дальше: прослушал сердце, взял на анализ кровь — словом, проделал все необходимые процедуры, после чего направил меня к рентгенологу, чтобы мне сделали снимок легких. Когда я вернулся, Девит угостил меня сигаретой и помолчал, как бы подыскивая слова.
— Ну, старина, — начал он, — не думаю, чтоб у вас было какое-то органическое расстройство. В сердце, правда, прослушивается легкий митральный шумок… — Он объяснил мне, что это значит, добавив, что такой же шумок прослушивается и у него, в силу чего ему приходится платить по страховому полису несколько больше обычного. — Но беспокоиться из-за этого нечего. Ну и потом у вас небольшое малокровие. Вот и все, что я сумел обнаружить. Если рентген покажет что-либо другое, я буду очень невысокого мнения о себе. Так что общая картина, как вы сами понимаете, не так уж плоха.
Я почувствовал огромное облегчение.
— Но это вовсе не значит, что организм у вас не расшатан, — продолжал Том Девит. — Вы, конечно, крайне переутомлены. Думаю, мне следует сказать вам, что ваше переутомление носит опасный характер. — Он посмотрел на меня просто и открыто. — У вас, очевидно, немало всяких волнений и забот?
— Да, немало, — признался я.
— В таком случае вам надо избавиться от них. Вы должны по меньшей мере с полгода ничего не делать и питаться как можно лучше. Ведь вы совершенно истощены! И выбросьте из головы все заботы.
— Все это прекрасно, но через месяц я должен сдавать экзамены, от которых зависит все мое будущее, — возразил я.
— Я бы не советовал вам это делать.
Мне пришлось все ему рассказать. Правда, о Шейле я говорить не стал, хотя Девиту очень этого хотелось.
— Человек может заболеть и от такой причины, как расстроившаяся помолвка, — заметил он, наивно думая, что я попадусь на удочку и заговорю на интересующую его тему.
— Охотно верю, — сказал я, и больше к этому вопросу мы не возвращались.
Зато я откровенно рассказал, как у меня обстоит дело с деньгами и что значат для меня экзамены. При любых условиях сдать их мне надо нынешним летом. Если здоровье подведет меня, я погиб.
— М-да, — промолвил Девит, — м-да… Понимаю.
Этого он, видимо, не ожидал и был несколько сбит с толку.
— Очень жаль, но иного выхода действительно, видимо, нет, — добавил он. — Вы правы: надо продолжать занятия. Желаю вам удачи! Это все, что я могу сказать. Возможно, правда, мы сумеем вам помочь. Самое главное, по-моему, — заставить вас спать.
Я мысленно улыбнулся, вспомнив, что и в предыдущую нашу встречу его беспокоило, достаточно ли я сплю. Он выписал мне два-три рецепта и на прощание прочел целую лекцию.
Неприятным, ворчливым тоном он сказал, что я подвергаю свое здоровье большому риску: организм у меня, видимо, здоровый, но слишком чувствительный — явная симпатикотония. А в общем, если я буду бережно относиться к себе, то проживу до восьмидесяти лет.
— Впрочем, говорить вам о том, чтобы вы бережно относились к себе, бесполезно, — заключил Том Девит. — Я понимаю. Но хотя бы установите для себя нормальный режим, старина!
Я поблагодарил его. Настроение у меня после слов Девита поднялось, и мне хотелось как-то это отметить. Я пригласил его выпить со мной. Он заколебался.
— Нет, — сказал он. — Во всяком случае, не сейчас. — И, похлопав меня по плечу, добавил: — Я очень рад, что вы пришли. Надеюсь, вы своего добьетесь. А мне будет приятно сознавать, что я оказал вам небольшую услугу.
Весь вечер у меня было отличное настроение, и хотя на следующий день головокружение возобновилось, я все же чувствовал себя значительно лучше. Может быть, под влиянием успокоительных слов Девита даже головокружение стало реже посещать меня. Я читал и делал выписки, напрягая все внимание, какое мог выжать из себя. Во мне крепла уверенность, что я сумею довести дело до конца.
В субботу я приехал на ферму позже всех остальных, так как работал и во второй половине дня. Я почти ничего не говорил Джорджу о своем недомогании. Но сейчас я все же рассказал ему об этом в нескольких словах. Он из вежливости посочувствовал мне, однако мое состояние казалось ему непонятным, и он приписал его изнеженности.
После посещения Девита мною владела такая радость, что мне необходимо было с кем-то ею поделиться, и поэтому, завидев Мэрион, я отвел ее в сторону и предложил пройтись. Мы пошли полями — из вызова самому себе я выбрал тропинку, ведущую к дому викария. Но дороге я сообщил Мэрион, что сдержал слово и показался врачу, а потом рассказал, в чем состоит мое недомогание и какой диагноз поставил Девит.
— Я очень рада! — воскликнула Мэрион. — Очень, очень рада! Постарайтесь хоть теперь быть благоразумным.
— Экзамены я сдам, — сказал я. — А это главное.
— Допустим. Но не воображайте, что вам всегда все будет сходить с рук.
И она принялась пилить меня так, как никто бы не отважился. Послушать ее, так я был и упрямец, и неисправимо беспечный человек, пренебрегающий своим здоровьем.
— Любой на вашем месте давно бы уже побывал у врача, — говорила она. — Это избавило бы от лишних тревог и вас и, смею сказать, кое-кого из ваших друзей. Я очень рада, что заставила вас пойти.
От моего слуха не ускользнуло это многократно повторенное, подчеркнутое я , с помощью которого она как бы закрепляла свое право врачевать, утешать и опекать. При всей своей заботливости Мэрион не лишена была эгоизма. Я никогда не идеализировал ее. Люди считали ее доброй, благожелательной и настолько бескорыстной, что от нее охотно принимали то, чего никогда не приняли бы от других. Многое из этого было верно. Порывы помочь ближнему бывали и у нас, но одна только Мэрион претворяла их в жизнь. Она не выставляла напоказ своих добродетелей, но и не страдала ложной скромностью. Если роль приходилась ей по вкусу, она отдавалась ей целиком, срывала аплодисменты и упивалась ими. Она не принадлежала к числу ханжей и делала добра больше, чем любой из нас. Потому-то Джек Коутери и остальные члены нашего кружка с таким восхищением относились к ней.
Я очень симпатизировал ей, и мне льстило, что и она симпатизирует мне. Однако я понимал, что в известном смысле она тщеславнее Шейлы и обладает более цепкой хваткой, чем я. Думается, и нравилась-то она мне прежде всего потому, что требовала громогласной благодарности за свое внимание. Я считал ее пылкой, отзывчивой, жадной до жизни и где-то глубоко в душе на редкость эгоцентричной. Она привлекала меня своей живой и эгоистической натурой, ну и, конечно, той симпатией, которую питала ко мне. Мэрион не терзали противоречивые желания, ее душа и тело были единым гармоничным целым, и рано или поздно она должна была обрести счастье. Вот потому-то она и действовала так умиротворяюще на мою смятенную душу.
Принесла она мне умиротворение и в тот вечер, когда мы шли с ней по тропинкам, где я однажды промок до нитки. На землю спускались прохладные сумерки, и сквозь кружево деревьев просвечивало зеленоватое, как мякоть неспелых яблок, небо. Я рассказал Мэрион о том, что произошло между мной и Шейлой. Правда, я не раскрыл ей всей глубины моего чувства, моих мучений и надежд; многое я преподносил под прикрытием иронии и сарказма, но суть моей истории в общем не расходилась с истиной. Мэрион слушала меня с жадным интересом, в котором чувствовалось нежное участие и умение трезво оценить факты. Она упорно отказывалась видеть в поведении Шейлы что-либо необычное и объясняла его своеобразным франкмасонством: по ее словам, и она сама, да и любая другая женщина могла бы так же себя вести. Она не считала Шейлу ни чересчур красивой, ни странной, — она видела в ней просто девушку, «которая сама не знает, чего хочет». Во всем этом Мэрион прежде всего интересовал я.
— Как жаль, что именно она оказалась на вашем пути, — заметила она. — Учтите, что вы, наверно, представляете для нее не меньшую загадку, чем она для вас, — я-то ведь вас знаю.
Меня ее слова немало озадачили.
— Так или иначе, но для вас лучше, что все кончено. Я рада за вас.
Мы повернули обратно. Небо стало темнеть, зеленоватый купол его на западе окрасился багрянцем.
— Значит, вы так прямо и сказали ей: уходи? — спросила Мэрион.
— Да, так и сказал, — подтвердил я.
— Не думаю, чтобы это пришлось ей по вкусу. Но я считаю, что для вас так будет лучше.
Сгущались сумерки. Я обнял Мэрион за талию. В горячем порыве она прильнула ко мне и тотчас резко отстранилась.
— Нет, мой мальчик. Не сейчас, — засмеялась она. — Не сейчас.
Я стал уговаривать ее.
— Нет, нет, — заявила Мэрион. — Сначала я хочу кое о чем спросить вас. Скажите, вы избавились от чувства к Шейле?
— Конечно, — сказал я. — Я же вам говорил, что расстался с нею.
— О, это еще ничего не значит, — заметила Мэрион. — Дорогой Льюис, я говорю с вами серьезно. Вы ведь знаете, я не капризная девчонка. И вы должны, — решительно, убежденно, с легким укором добавила она, — хотя бы раз в жизни подумать обо мне. Кажется, я не давала вам повода плохо ко мне относиться.
— Во всяком случае, меньше, чем кто-либо другой, — признался я.
— Поэтому я хочу, чтобы вы ответили мне честно. Я спрашиваю: избавились ли вы от чувства к Шейле?
На небе появились первые звезды. Глаза Мэрион блестели в темноте, они пристально смотрели на меня, однако в них не было заметно грусти.
Мне нужна была ее любовь. Но Мэрион требовала правды. Мне вспомнилось, как недавно я, словно лунатик, пошел к Тому Девиту только потому, что он имел какое-то отношение к Шейле; вспомнил я и о мыслях, терзавших меня, и о том, как просыпался по ночам от обольстительных видений. И я ответил:
— Пожалуй, не совсем. Но скоро избавлюсь.
— Ну что ж, по крайней мере это честный ответ, — с досадой произнесла Мэрион. Потом снова засмеялась. — Только не тяните слишком долго. А тогда приходите ко мне. Я не хочу пользоваться этим мимолетным влечением, которое вы вдруг ко мне почувствовали.
Она с подчеркнуто чинным видом взяла меня под руку.
— Мы рискуем опоздать к ужину, мой мальчик! Пошли. И по дороге поговорим о чем-нибудь разумном, например о ваших экзаменах.
Поздней весной, в апреле и в начале мая, даже неприветливые городские здания из красного кирпича становились как-то милее. Вдоль дороги к дому Идена цвели каштаны, а в саду перед домом Мартино — лилии. Расчеты Джорджа оказались абсолютно правильными: занятия мои подходили к концу, и мне оставалось одолеть только двух авторов. В теплые весенние дни я отправлялся со своими учебниками в парк и там работал.
Но случалось, что, сидя на скамье с тетрадкой в руках, я отвлекался. Ветерок доносил запах цветущих каштанов, и на меня нападала безотчетная тоска; неясные надежды обуревали меня, и мне не сиделось на месте. В такие дни я отправлялся под вечер в город, глазел на витрины магазинов, останавливался перед книжными киосками, бродил по улицам, всматриваясь в лица прохожих. Я ни разу не был в кафе, где мы встречались с Шейлой, зная, что она никогда не заходит туда без меня, зато я заглядывал во все кафе, где она обычно бывала с матерью. Однако мне не удалось застать ее ни в кафе, ни на вокзале. (Расписание ее поездов я помнил не хуже, чем свою последнюю запись в тетради.) Было ли это делом случая? Или она намеренно отсиживалась дома? А может быть, она помогает мне выполнить мое решение?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56