В этом он не сомневался.
Он покинул свой пост у двери и начал бесцельно расхаживать по террасе, попирая шлепанцами упругий дерн.
Ева выглянула из своего куста. Дали скрывал мрак, но дружественная ей Судьба не покинула ее и тут. В начале ночи был миг, когда Бакстер, разоблачаясь ко сну, рассеянно поколебался, надеть ли ему коричневую пижаму или светло-лимонную, даже не подозревая, что зависит от его выбора. Судьба направила его руку к лимонной. И вот теперь в смутном свете он бросался в глаза, как белое перо Генриха Наваррского на поле брани. Еве было легко следить за его движениями, и, когда он отдалился от своей базы на расстояние, позволявшее рискнуть, она выскользнула из своего убежища и стрелой умчалась под безопасный кров. А Бакстер прислонился к балюстраде и мыслил, мыслил, мыслил.
Возможно, прохладный воздух, игравший вокруг его голых лодыжек, в конце концов остудил дерзающий дух секретаря и внушил ему тревожную мысль, что он поступает крайне неосторожно, оставаясь на столь открытом месте. Шайка грабителей навряд ли перед чем-нибудь остановится, когда ставка — драгоценное колье, и до Компетентного Бакстера вдруг дошло, что в своей светлой пижаме он соблазнительнейшая мишень для любого негодяя, затаившегося… Ну, например, вон в том кусте. И при этой мысли теплую летнюю ночь вдруг пронизал холод. С почти судорожной быстротой секретарь повернулся, чтобы вернуться в замок. Упорство — упорством, но глупо быть опрометчивым. И последние ярды своего пути он преодолел с рекордной быстротой.
И обнаружил, что свет в вестибюле погашен, а входная дверь затворена и заперта.
III
По мнению наиболее вдумчивых исследователей Жизни, счастье в нашей юдоли зависит главным образом от умения принимать то, что есть. Сообщение о том, кто, можно сказать, довел такой подход до совершенства, мы находим в трудах одного именитого арабского писателя. Он повествует о путнике. Уснув под вечер на травке, под которой прятался желудь, он, проснувшись, обнаружил, что от тепла его тела желудь пророс и теперь он покоится футах в шестидесяти над землей среди верхних ветвей могучего дуба. Спуститься было невозможно, и он принял положение вещей с полным душевным спокойствием. «Я не могу, — сказал он, — подчинить обстоятельства своей воле, а потому я подчиню свою волю обстоятельствам. Итак, я принимаю решение остаться тут». Что он и сделал.
Руперт Бакстер перед запертой дверью замка Бландингс и не подумал подражать этому замечательному философу. Вряд ли сыщется человек, который испытает лишь безоблачную радость, оказавшись за стенами загородного дома в половине третьего утра в лимонного цвета пижаме. Бакстер же был человеком, которого Природа менее других приспособила благодушно сносить подобное. Его огненный надменный дух яростно восставал против нестерпимого положения, в которое ловким маневром его поставила Судьба. Он даже зашел так далеко, что злобно пнул входную дверь. Убедившись, однако, что он только ушиб пальцы на ноге, ничего при этом не достигнув, Компетентный приступил к проверке, нельзя ли проникнуть внутрь без помощи дверного молотка, грохот которого неизбежно поднимет на ноги весь дом, что его отнюдь не прельщало. В пределах возможного он старательно избегал общества заполонивших замок юных бездельников, для которых не было ничего святого, и решительно не хотел предстать перед ними в этот час и в этом костюме. Покинув парадную дверь, он двинулся в обход замка, и душа его приуныла еще больше. В средние века, в тот бурный период английской истории, когда стены возводились толщиной в шесть футов, а окно было не столько окном, сколько удобным приспособлением, чтобы лить расплавленный свинец на головы посетителей, Бландингс слыл неприступной крепостью. Но никогда еще и никому он не казался столь неприступным, как в эти горькие минуты Компетентному Бакстеру.
У человека дела, не снисходящего до лирических эмоций, есть свое уязвимое место: в минуты испытаний красоты Природы не способны пролить целительный бальзам на его истерзанное сердце. Будь Бакстер наделен мечтательным, поэтическим темпераментом, он мог бы теперь черпать всевозможные бальзамы из того, что его окружало. Воздух дышал благоуханием освеженной росой растительности; робкие неведомые зверюшки появлялись и исчезали возле его шагающих ног; в парке запел соловей, и было что-то необычайно величественное во взмывающей к небу громаде замка. Но Бакстер временно лишился обоняния; робкие не-ведомые зверюшки вызывали в нем страх и отвращение; соловей оставил его равнодушным, а единственная мысль, которую ему внушали могучие стены замка, сводилась к тому, что человеку, желающему проникнуть внутрь, потребуется полтонны динамита, не меньше.
Бакстер остановился. Он почти достиг того места, откуда отправился в путь, который проделал, так и не обнаружив выхода из своих затруднений. Он надеялся встать под чьим-нибудь открытым окном и мелодичным предостерегающим свистом привлечь к себе внимание спящего. Но первый же свист, который он испустил среди предрассветной тиши, прозвучал в его ушах, как паровая сирена, и потом он издавал только мышиный писк, который ветер уносил прочь, едва эти звуки выползали из его сложенных в трубочку губ. Теперь он решил дать своим губам немного отдохнуть перед следующей попыткой, направился к балюстраде террасы и взгромоздился на нее. Часы на конюшне пробили три.
Беспокойному мыслителю типа Руперта Бакстера достаточно сесть, чтобы мозг его принимался работать энергичнее обыкновенного. Расслабленное тело словно поощряет бессонный дух. И Бакстер, на некоторое время прекратив всякую физическую деятельность — причем с удовольствием, так как шлепанцы натерли ему ноги, — предался напряженным размышлениям над тем, где все-таки спрятано копье леди Констанции Кибл. Он подумал, что с места, где он сейчас сидит, этот тайник, вероятно, виден. А увидеть его — значило распознать! Где-то тут — вон в тех кустах, в укромном дупле вон того дерева должны быть спрятаны брильянты. Или же…
В Бакстере словно развернулась сжатая пружина. Сию секунду он сидел, обмякнув, всем существом ощущая пузырь на подошве левой ступни, а в следующую уже слетел с балюстрады и мчался по террасе в вихре спадающих шлепанцев. На него снизошло вдохновение.
В летние месяцы светает рано, и в небе уже появилась какая-то нездоровая бледность. Еще не было по-настоящему светло, однако предметы, недавно укрытые мраком, начали обретать смутные формы. И среди тех, которые оказались в поле зрения Руперта Бакстера, был ряд из пятнадцати цветочных горшков.
Они стояли перед ним бок о бок, круглые, манящие, — и каждый давал приют герани в нескольких горстях садовой земли. Пятнадцать цветочных горшков! Вообще-то вначале их было шестнадцать, но об этом Бакстер не знал ничего. Он знал только, что напал на след.
Поиски погребенного клада во все века неотразимо влекли к себе род человеческий. Оказавшись на месте, где может таиться клад, люди не раздумывают, чем и как им копать, а берутся за дело обеими руками. Сочувствие к гераням его патрона ни на йоту не воспрепятствовало Руперту Бакстеру в его розысках. Ухватить первый горшок и вытряхнуть его содержимое заняло у него секунду-другую. Он пропустил кучку земли сквозь пальцы.
Ничего.
Вторая герань распростерлась, сломанная, на дерне.
Ничего.
Третья…
Компетентный Бакстер с трудом выпрямился. Он не привык нагибаться, и у него разболелась спина. Но физическая боль была забыта в агонии обманутой надежды. Он стоял, утирая лоб выпачканной в земле ладонью в разгорающемся свете зари, а пятнадцать гераниевых трупов взирали на него с горькой укоризной. Но Бакстер не мучился от раскаяния. Ко всем гераням, ко всем грабителям и к значительной части человечества он испытывал только черную ненависть.
Единственное, что еще влекло Руперта Бакстера в этом мире, была постель. Часы на конюшне только что пробили четыре, и он ощутил невероятное утомление. Так или иначе, пусть даже ему придется прорыть ход в стене голыми руками, но он должен — должен! — проникнуть в замок. С трудом волоча ноги, он покинул сцену беспощадной расправы и, моргая, уставился на ряд безмолвных окон у себя над головой.
Ему было уже не до свиста. Он подобрал камушек и швырнул его в ближайшее окно.
Ничего не произошло. Тот, кто спал там, продолжал тать. Небо порозовело, защебетали пичужки в плюще, другие запели в кустах. Короче говоря, вся Природа пробуждалась — кроме невидимого лентяя в комнате над ним.
Бакстер швырнул второй камушек…
Руперту Бакстеру мнилось, что он стоит тут и швыряет камешки целую кошмарную вечность. Вся Вселенная теперь сосредоточилась в его усилии пробудить это дрыхнущее бревно, и на краткое мгновение усталость исчезла, вытесненная чем-то вроде священной ярости викинга в кровавой сече. И в его сознании, словно память из какой-то предыдущей жизни, всплыла картина: кто-то стоит почти на том же месте, где он стоит теперь, и бросает в окно цветочный горшок, целясь в кого-то. Кто бросил горшок и в кого, он в эту минуту припомнить не мог, но его сознание сосредоточилось на самой сути, на неопровержимом факте, что исходная идея этого некто была абсолютно здравой. Время было не для камешков. Камешки легковесны и неадекватны. В один голос пичужки, ветерки, кузнечики — весь хор Природы, пробуждающейся к новому дню, казалось, кричал ему: «Вырази это цветочным горшком!»
Способность спать крепко и сладко — это, как уже указывалось выше в данном безыскусном повествовании о простой домашней жизни высших английских сословий, неотъемлемая привилегия тех, кто не умеет мыслить быстро. Лорд Эмсуорт, который в последний раз мыслил быстро летом 1874 года, когда услышал шаги своего отца, приближающиеся к сеновалу, где он, пятнадцатилетний подросток, курил свою первую сигару, спал как никто другой. Начинал о рано, а кончал поздно. Он любил скромно похвастать, что за двадцать с лишним лет неизменно отсыпал свои полные восемь часов. Обычно же граф умудрялся дотягивать почти до десяти.
С другой стороны, люди, как правило, не швыряли к нему в окно цветочные горшки в четыре утра.
Но даже при таком непривычном гандикапе он мужественно боролся за сохранение своего рекорда. Первый метательный снаряд Бакстера, поразив козетку, не внес изменения в ритм дыхания его сиятельства. Второй, вмазав в ковер, заставил его перевернуться на другой бок. И только третий, резко натолкнувшийся на его сгорбленную спину, полностью его разбудил. Он сел на кровати и уставился на этот инородный предмет.
В момент пробуждения его первым чувством, как ни странно, было облегчение. Удар в спину пробудил его от неприятного сна, в котором он спорил с Ангусом Макаллистером о весенней высадке луковиц, и Макаллистер, потерпев полный словесный разгром, ударил его мотыгой по ребрам. Даже во сне лорд Эмсуорт замер в недоумении, не зная, как ему поступить. И когда он вдруг проснулся и увидел, что находится не в саду, а у себя в спальне, в первые секунды он только радовался: необходимость принять то или иное решение в худшем случае отодвинулась в будущее! В дальнейшем Ангус Макаллистер, конечно, мог ударить его мотыгой по ребрам, но пока он этого еще не сделал.
Затем последовал период смутного недоумения. Он посмотрел на цветочный горшок. Тот ему ничего не сказал. Сам он его сюда не клал. Он никогда не брал с собой в постель цветочных горшков. Как-то в детстве он взял туда своего любимого кролика, который издох, но цветочные горшки — никогда! Абсолютная загадка, и граф, не в состоянии ее решить, уже собрался в традиции государственных мужей вновь предаться сну, как вдруг что-то большое и плотное со свистом влетело в открытое окно и ударилось о стену, где разлетелось вдребезги. Однако не на столь уж мелкие кусочки, и он без труда определил, что в пору расцвета это тоже было цветочным горшком. Тут его взгляд упал на ковер, а затем на козетку, и загадка стала еще более загадочной. Высокородный Фредди Трипвуд, обладатель сквернейшего голоса, но стойкий любитель петь, последнее время изводил своего батюшку, мурлыча балладу, завершавшуюся такими строками:
Не дождик сыплется из туч,
А сыплются фиа-а-а-алки!
Лорд Эмсуорт логично предположил, что дело зашло много дальше и теперь из туч сыплются цветочные горшки.
Обычно ко всем житейским перипетиям граф Эмсуорт относился с рассеянным безразличием, но этот феномен был настолько поразителен, что он почувствовал любознательное волнение. Его мозг все еще отказывался искать ответа на вопрос, с какой стати кому-то понадобилось швырять цветочные горшки к нему в спальню в подобный час — как, впрочем, и в любой час, если на то пошло, — но, решил он, почему бы не поглядеть, что это за оригинал.
Надев пенсне, он выпрыгнул из кровати и зарысил к окну. Но на пути туда в нем пробудилось смутное воспоминание, как за несколько минут до этого оно пробудилось у Компетентного Бакстера. Ему вспомнился странный случай: несколько дней тому назад эта прелестная девушка, мисс Как Бишь Ее Там, сообщила ему, что его секретарь бросался цветочными горшками в этого поэта, в Мактодца. Его, он вспомнил, очень раздосадовало, что Бакстер до такой степени забылся. Теперь же он был не столько раздосадован, сколько испуган. Каждой собаке дозволено куснуть один раз, не навлекая на себя подозрения в бешенстве, и точно так же, если взглянуть надело шире, каждому человеку дозволено метнуть один цветочный горшок. Но на подобную привычку мы посмотрим косо. Эта непонятная страсть, казалось, приобретала над Бакстером все большую власть, словно наркотик, и лорду Эмсуорту это весьма не нравилось. Никогда прежде он не подозревал своего секретаря в психической неуравновешенности, но теперь, подбираясь на цыпочках к окну, он подумал, что бакстеровский тип — люди энергичные и беспокойные — это именно тот тип, который легко свихивается. Именно такую катастрофу, сказал себе граф, ему следовало бы давно предвидеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35