Зачем куда-то бежать? Где вы, там и лес. Я уйду, а вы оставайтесь.
Взгляд у Федора Кузьмича сделался собачий.
– Что же, выходит, я тебя гоню?
Ася на диване захлюпала носом от избытка чувств.
– Если так, - сказал Федор Кузьмич, не дождавшись ответа. - Если все дело во мне, ты не сомневайся, Ваня. Я как сейчас докурю, так и исчезну. Больше про меня никогда не услышишь. Заодно и Алешку с собой прихвачу. Тебе бы давно сказать. Действительно, одичал, прости.
Иван в напряжении прислушивался к сигналу тревоги, поднявшемуся вдруг из глубины его детской обиды. Это была не та тревога, которая пугает, а та, которая обнадеживает. Что, если и правда отец не враг ему? Не враг ни ему, ни матери? Не дано было Федору Кузьмичу проникать в чужую душу, смятение сына принял за согласие. Тяжко встал, давя сигарету в онемевшей ладони. Не поглядел ни на кого, в два шага очутился у лифта. Но тут его Ася догнала.
– Постой, Федор! Ты что? Ты куда?
У нее лицо счастливо-изумленное, как у именинницы. Ей жить, ему околевать.
– Все правильно, все справедливо, - утешил ее Федор Кузьмич. - Чудесного ты родила сына, да я ему не отец.
– Все образуется, Федя, все образуется. Я так тебе благодарна. Ты благородный человек, благородный. Мальчик скоро это оценит, обязательно оценит…
Он шагнул в лифт, нажал кнопку, уехал.
Под ночь, когда спать собрался, позвонил Алеше. Голос у него был мутный, подмороженный. Поначалу Федор Кузьмич предположил, что дитя наклюкалось с дороги. Но это было не так. Дело было хуже. Впервые Федор Кузьмич услышал, как мальчик открыто психует. После путаных, нервических объяснений Алеши он понял, что полежать эту ночку не удастся. Алеша дал ему адрес Елизара Суреновича. Сказал, что вряд ли старый мосол прячет девушку у себя на квартире, но ниточки тянутся оттуда. Он сказал, что осиное гнездо придется разворошить, иначе там не успокоятся. Федор Кузьмич спросил, чего надобно от Алеши этим хмырям. Алеша ответил: старый мосол ищет его головы.
Федор Кузьмич сразу, конечно, понял, во что они с Алешей ввязываются, потому разбудил старика Аристарха, верного товарища, и попрощался с ним. Старый клоун его предостерег:
– Ежли девку молодую заарканил, берегись триппера.
На улице стояла светлая королевская ночь. Федор Кузьмич вышел на проспект и через пять минут - неслыханное везение! - поймал одинокого таксиста. По спящей Москве пронеслись, как по льду. Федора Кузьмича неожиданно сон сморил. Здания, мосты, фонари мелькали по краешку его снулых глаз, словно колесные спицы. На ухабах его иногда встряхивало, и тогда взгляд вбирал отдельную отчетливую картинку. Один раз это оказалось пылающее синим светом стрельчатое окно, внезапно увеличенное до размеров вселенной. Молчаливый водитель мрачно свесился над «баранкой», похожий на мертвяка. «Сколь живу, - подумал Федор Кузьмич, - а все каждая малость в диковинку».
С водителем расплатился за квартал до места, сунул ему два стольника. К дому, где обитал Елизар Суренович, уверенно прошагал дворами, как надоумил Алеша. Прошел тихо, умело, ни одну собаку не потревожил. Где-то неподалеку проседало асфальтовым шорохом Садовое кольцо. Дом владыки защищал с фасада липовый скверик. Три подъезда выступали длинными козырьками на матово-желтые бетонные площадки. Прекрасно просматривалась из окон зона обстрела. Все так устроено, что ночью тут незаметно и мышь не проскочит.
Федор Кузьмич укрылся за толстой липой, покурил в рукав. Конечно, пустая затея была - мчаться сюда сломя голову, но просьбу Алеши, выказанную столь учтиво, сквозь плач, нельзя было не выполнить. Кто бы мог подумать, что насквозь испорченное дитя потеряет голову из-за девчонки. Впрочем, из-за кого еще ее терять. Не сам ли он когда-то ринулся в Ростов, каждой мясинкой лелея предвкушение мести. Значительно позже понял: мужчина не нуждается в женской верности, но с изменой подруги, с изменой любимого существа он и сам становится негодяем. Мужчина теряет не женщину, а веру в справедливое устройство жизни.
Федор Кузьмич, загадав себе побыть за деревом до рассвета (или до появления Алеши), начал прикидывать, куда могут выходить окна разбойника. Алеша назвал подъезд, этаж и квартиру. Получалось, что одно окно скорее всего вон то, на углу; чтобы увидеть остальные, надо обойти дом.
Предрассветная свежесть располагала к покою. Голова тяжелела, тянуло не стоять, подобно шпику, а сесть на землю, привалиться к стволу и погрузиться в давно знакомое состояние, горькое и утешное, сродни врастанию в природу. Но какая бы ни царила вокруг безмятежность, совсем расслабляться было непозволительно. Слишком ощутимо потенькивала в воздухе опасность, точно одинокий комарик зудел над ухом. Федор Кузьмич попытался угадать, откуда вылетел комарик. Не иначе как из-за того угла, больше неоткуда. Там за скосом дома образовалось единственное непроницаемое пятно тьмы. Если кто-то стережет ночной покой хозяина, то удобнее местечка для засады не сыскать. Оттуда, недреманное око, оставаясь в утайке, легко могло засечь появление незваного гостя. В это призрачное пятно хотелось кинуть палку, как в речной омут.
Устало вздохнув, Федор Кузьмич выступил из-за дерева и, придав шагу нарочитую старческую неуклюжесть, начал неспешно, крюком огибать дом. Метров на тридцать он продвинулся, но густое пятно по-прежнему не поддавалось зрению, словно кто-то нарочно выплеснул в электрический сумрак огромную банку чернил.
Чутье не подвело матерого ходока: теперь он не сомневался, что обнаружен. Враг ждал лишь подходящего момента, чтобы напасть. Зудящий комарик опасности уже врывался в уши сиплым шмелиным басом. Федор Кузьмич даже обрадовался, что придется потрудиться и расчистить дорогу Алеше. Хоть чем-то помочь напоследок.
Оставаясь в пяти шагах от черной прогалины, но все еще вслепую, Федор Кузьмич негромко позвал:
– Чего в прятки играть, мужики! Выходите - и потолкуем.
Будто только и ожидая его приглашения, от края тьмы, как от стены, отвалилась приземистая мужская фигура и бесстрашно подставила себя под огонь фонаря. Федор Кузьмич сразу признал этого человека: Венька Шулерман, сумасшедший лагерный палач. За его спиной обозначились еще две-три тени. С удовлетворенным хриплым смешком Шулерман поздоровался:
– Сам явился, бандюга, хорошо. А то уж я думал, придется гонца посылать.
Федор Кузьмич поинтересовался:
– А ты, Веня, выходит, в гору пошел? У пахана штиблеты лижешь?
Шулерман охотно объяснил:
– Нет, бандюга, ошибаешься. Служба временная, на пользу правосудию. Я с вашей сволочью никогда не якшался. Вот тебя словил - и точка.
– Уже словил? - удивился Федор Кузьмич. - И много вас, таких ловцов, тут прячется?
– На тебя хватит, не сомневайся. Да ты не пыжься зря, я твои штучки помню. Ты у Гриши Губина на стволе, а он осечек пока не давал.
Их призрачный разговор никого из жильцов не обеспокоил. Им обоим это было ни к чему. Федор Кузьмич не особо расстроился. Шмолять они вряд ли начнут, а по такому простору да в потемках им его без пальбы нипочем не взять, будь их хоть десяток головорезов. Их надо увести подальше, порадеть Алеше. Только и делов.
– Я ведь тебя тогда пожалел, - сказал Федор Кузьмич. - Из уважения к твоей дурости. А ты, вишь, до чего докатился: девок наладился воровать для злодея. Не стыдно, мент?
Шулерман хмыкнул самодовольно:
– Девка - наживка, ты на нее и клюнул. Да и на что ты надеялся, пес? Прежде мир перевернется, чем Веня Шулерман спустит обиду.
Федор Кузьмич видел, как с каждым словом ушлый Шулерман мелким бесовским шажком наступает вперед, но еще было в запасе несколько метров для маневра.
– Хотя ты, Веня, всем известный герой, могу тебе все же предложить выгодную сделку.
– Какую? - Шулерман еще переступил на шажок.
– Погоди, не крадись. Сделка хорошая. Ты Алеше девку отдашь, а я тебе сдамся на милость. Останется только железкой щелкнуть. Тем более на меня законных зацепок нету. Только по доброй воле могу пойти к тебе в плен, на новые мытарства, полоумный ты гончак.
Шулерман сказал:
– Насчет закона - не переживай. Для таких, как ты, я сам и есть закон, причем без срока давности. Какой же ты дурак! Неужто мог подумать, что я с бандюгой на какую-нибудь сделку пойду? Вторично ты меня обидел, пес, теперь уж точно пощады не жди…
Последней угрозы Федор Кузьмич недослышал, все и так было ясно. Крутнулся в сторону и мощным рывком преодолел освещенный асфальт. А там пошел, петляя, к Садовому кольцу, к набережной. Пиджачишко мешал бежать, и он его скинул на ходу, швырнул под ноги преследователям. На старте он получил небольшой запас в расстоянии, но дальше пошло хуже. Поизносилось, видно, поисчахло за годы сытой лагерной жизни всегда безотказное, литое тело, и он с досадой это почувствовал. Не было прежней воли и полета в его стелющейся рыси. Легкие мгновенно набухли и протекли в гортань. Подошвы липли к земле. Коварная немота остудила левый бок. Пяти минут не пробежал, а уж задышали в затылок. Понял: глупо расходовать силу на бегучий измот. Еле дотянул до удобного для драки пятачка возле возникшей из рассвета трансформаторной будки, рухнул под ноги Шулерману, но тот уловил его движение и скоком через него перемахнул, хотя по инерции врезался в мусорный ящик с таким грохотом, что спящему человеку могло померещиться столкновение локомотивов. Зато мальчонку с пистолетиком Федор Кузьмич подцепил удачно: из лежачего положения носком по сопатке. Пистолетик чавкнул в воздух, пулька свистнула в небеса. Последнее, что увидел перед падением в бездонную пропасть Гриша Губин, - это летящее ему в лоб бревно - кулак Федора Кузьмича. Безжизненно распластался он на травке, скаля зубы в задумчивой ухмылке. Пистолетик Федор Кузьмич подобрал с асфальта и положил в карман. Еще двое боевиков подскочили иноходью, но благоразумно тормознули в отдалении, загородив Федору Кузьмичу проулок. У обоих в кулаке по финяге.
– Зачем ты, Веня, ящик опрокинул, - укорил Федор Кузьмич. - Кто будет за тобой мусор подбирать?
Шулерман потирал ладонью разбитую грудь, хмуро молчал. Он был рад, что встретился с достойным противником. Ладонью приглушал ярость, чтобы она не помешала ему выполнить до конца милицейский долг. Федор Кузьмич угадал его состояние.
– Скажи ребятам, чтоб не рыпались. Ты же вон какой матерый пластун. Неужто не сдюжишь в одиночку?
– Стоять на месте, - приказал помощникам Шулерман. - Ты прав, пес. Должок с тебя лично получу.
Вот и началось то, ради чего на свет рождаются мужчиной, - свирепое торжество единоборства.
Обнявшись, они почти вросли в асфальт. Оба слитно хрипели, точно голуби ворковали. В роковой час им было не до уловок рукопашного боя: кто-то должен был первым сломаться в мучительном, долгожданном объятии. Любому из молодцов Шулермана ничего не стоило спокойно подойти сзади и тюкнуть Федора Кузьмича по затылку, но они не сделали этого, потому, что были очарованы картиной странного поединка, как, может быть, бывает очарован художник видением светлого чуда природы. Гриша Губин очухался и впотьмах начал шарить вокруг себя, ища, куда подевался любимый пистолетик. Когда свет вернулся к нему, он ухитрился сесть, но тоже замер, словно в столбняке. Проникновенные тянулись минуты, как века. Два человека, разом вернувшись к первым дням творения, молчаливо и честно, в предрассветной мгле тянули жребий жизни.
Хрустнул хребет Шулермана, и он подумал, что, похоже, бандит пересилит его силу. От этой мысли ему стало грустно. Долг повелевал ему не поддаваться искушению облегчительного небытия. Он передвинул пальцы и дотянулся до горла Федора Кузьмича. Там, где ухватился, трогательно трепетал напряженный живчик гортани.
– Ловчишь? - выдохнул Федор Кузьмич. - Вся твоя в этом суть, мент!
Шулерман с бычьей натугой попытался вдавить блуждающий живчик гортани внутрь, чтобы ее заклинить. Ему это не удалось. Федор Кузьмич успел перехватить его кисть и с нечеловеческим напряжением оторвал ее от своего горла. Потом он повел руку Шулермана дальше, к земле - и опустил до пояса. Вторично мелькнуло в сознании Шулермана унизительная мысль о возможном поражении, которое было для него, конечно, страшнее, чем обыкновенная смерть, это было бы крахом идеи. В отчаянии он прохрипел:
– Все равно тебя раздавлю. Потому что ты вор.
– Я не вор, - ответил Федор Кузьмич. - Забудь про это.
Со стороны могло показаться, что два брата земных, встретясь наконец и наконец обнявшись, погрузившись в асфальт, шепчут друг другу запоздалые, скорбные слова утешения. Может, так оно и было. Но передышка длилась недолго.
Федор Кузьмич скользким, цирковым нырком внезапно отстранился, выпростал правую руку и без замаха, со стоном нанес Шулерману удар в печень. Веня за секунду чуть уклонился в сторону, чуть сгруппировался - и устоял. Но все равно ему почудилось, что стальная перекладина переломила его тело надвое. Дома Москвы качнулись на глаза потухшими огнями. Сомнений не осталось: второй удар его доконает. Федор Кузьмич сказал успокоительно:
– Ничего, браток, отдышись, ступай домой. Не гоняйся больше за вольными людьми. Они тебе не по зубам.
Шулерман отдышался, но домой не пошел. Да у него и не было дома. Его дом был гон. Ему природой было отпущено щедро, но чего-то все же она ему недодала. Ум его был короток. Поэтому он обманул Федора Кузьмича. Делая вид, что помирает, сумел перелить в опущенные руки весь оставшийся от жизни задор и этими руками, как двумя плетями, точно, мощно хлестанул Федора Кузьмича по ушам. И тут же, усиливая выпад, с хряком, с припуском, по-мясницки засадил противнику коленом в причинное место. Отступив на два шага, полюбовался своей работой. Федор Кузьмич, постепенно оседая, как бы удерживаемый еще на весу невидимым парашютом, одновременно тряс башкой, словно желая вернуть туда, в расколотую твердь, хоть сколько-нибудь отчетливое впечатление.
Шулерман любовался содеянным не потому, что полагал победу, а лишь потому, что не осталось в нем дыхания довершить так славно начатое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60