В магазине его вихревым людским потоком вынесло к прилавку с детскими игрушками, а там ненадолго прижало в закутке возле кассы. Он приметил, что народец с какой-то подозрительной поспешностью отоваривается несуразными резиновыми куклами зарубежного обличья, всевозможных наиярчайших цветов. И тут ужасная мысль его посетила: вот он, нормальный мужик, который дожил до пятидесяти шести годков, скурвился, спился, но честно нес свой крест, ни от какой работы шибко не уклонялся, людей не пытал, воровством не баловался, а скоро не за горами тот денек, когда придется собирать манатки в обратный путь; и всякое бывало на его веку, и лиха, и счастья хватанул с избытком, спасибо судьбе, народившей его на самой проклятой и самой отчаянной Родине; всякое бывало, но не было одного - ни разу в жизни, НИ РАЗУ В ЖИЗНИ не покупал он подарка ребенку. Своих у него не было, так хоть чужому. Нет, не довелось. Значит, что же, никто и не нуждался в его подарках? Именно своей забубённой очевидностью эта мысль проколола ему сердце насквозь.
Впопыхах чуть ли не на все деньги купил он резиновых кукол, запихал в полиэтиленовый мешок и помчался к Марии Филатовне. Она только что разнесла почту и готовила себе гороховый суп на обед. За две-три недели живот ее сильно прибавил в росте, навис над газовой плитой, как плинтус. Чтобы его уравновесить, Мария Филатовна откидывала назад плечики почти до пола. В этой диковинной позе ее женское начало приобрело совсем уж фантасмагорические черты, но Великанова ее плачевный облик умилил. Он принес из прихожей мешок и рассадил кукол на столе и на стуле. Их пестрые мордашки заулыбались глянцевыми резиновыми щечками.
– Это дитю, - сурово объяснил Великанов. - Будет играть, когда подрастет. Так уж положено.
Коли Мария Филатовна и оценила его поступок, то виду не подала. Напротив, присев на краешек табуретки, проворчала:
– Чем деньги на ерунду сводить, лучше бы коляску купил.
– И куплю, что думаешь. Чей бы ни был, а дитя не брошу. Он у нас, Маша, ни в чем нуждаться не будет.
Поднял глаза, и будто впервые, близко разглядел лицо почтарши. Худенькое, серенькое, горемычное, где один глазик был крупнее другого и по цвету отличался: один зеленоватый, другой отдавал в желтизну, - оно тем не менее поразило его каким-то светлым спокойствием. Словно эта женщина знала про себя великую благую весть, которой при случае может поделиться с близким человеком. Застенчивая полуулыбка дрожала в уголках ее губ.
– Хочешь, кури, я фортку открою, - предложила она. - Сейчас суп поспеет, похлебаем вместе.
Великанов сунул в рот «беломорину», спросил с уважением:
– Чего-то тебя больно разнесло не по размеру? Кого рожать-то собралась? Не слона ли?
– С этим не шути, Леонид Федорович, нельзя, - предостерегла она.
С того дня, с тех иноземных кукол они стали жить на две квартиры, но как бы по-семейному. Пьяный он отлеживался у себя в чуланчике, но пил значительно реже и без большой охоты; а трезвый копошился у нее в квартире, с удовольствием готовя дом к приходу нового жильца. Коляску и всякое прочее необходимое они с Марией Филатовной приобрели в складчину, а вот кроватку Великанов соорудил собственноручно, да такую нарядную, удобную, завидную, что хоть самим ложись. Ночевать в последние дни он оставался тоже у Марии Филатовны, приспособился спать на раскладушке на кухне, чтобы храпом не губить драгоценный сон завтрашней роженицы. Схватило ее под утро, в самую неурочную пору, но для такого момента у них все было предусмотрено, вплоть до лишнего червончика, отложенного на такси. Он помог Марии Филатовне одеться, сбегал, пригнал машину и, слабо покряхтывающую, благополучно доставил в ближайший родильный покой.
В лето 1982 года Настеньке исполнилось пять лет, и родители повели ее записывать в музыкальную группу. По тротуару шествовали так: впереди рослый, располневший Леонид Федорович, за ручку держащий белокурую, ясноглазую пигалицу, чуть позади хроменькая, горбатенькая Мария Филатовна, пихающая перед собой дугообразную коляску германского производства. Коляску пришлось брать по Настенькиному капризу: в ней ехала расхристанная черноокая кукла Маня, которую нельзя было оставить дома одну, потому что у нее болел животик. Редкий прохожий не оглядывался на забавную процессию, задавшись вопросом, что за чудная семейка? Действительно, если между красноликим, грузным, но все же производящим впечатление некоей добродушной основательности пожилым мужчиной и несчастной инвалидкой с коляской еще можно было допустить какую-то родственную связь, то никак не соотносилось с ними обоими прелестное существо, без умолку щебетавшее. Ощущение абсолютной разнородности взрослых и девочки усиливало и то обстоятельство, что в присутствии Настеньки на лице ее родителей накладывалось туповатое выражение восторженной невменяемости.
Пять лет прошло, а они оба все не могли до конца поверить, что волшебная девочка живет с ними и принадлежит им. Или, если точнее, они оба, мужчина и женщина, вот уже пять лет принадлежат этой девочке, находясь у нее в счастливом, добровольном рабстве.
Настенька тем временем объясняла Леониду Федоровичу, какие могут воспоследовать неприятности, если нехороший мальчик улетит на луну, наберет там лунных камушков, спрячет их под домом в подвале, никому про это не скажет, а сам спокойненько ляжет спать, послушав передачу «Спокойной ночи, малыши». Задубелый от многолетних возлияний, мозг Леонида Федоровича, по обыкновению, не поспевал за девочкиными фантазиями, и он лишь для видимости глубокомысленно кивал головой. Наконец, как всегда, Настенька уловила его небрежение, вырвала ручонку, остановилась, топнула об асфальт ножкой, обутой в золотой башмачок, и зловеще спросила:
– Ты что же, папочка, не понимаешь, что камушки ночью все взорвутся? Пых-пых! Это же будет ужас что такое.
– Почему взорвутся? - озабоченно спросил Леонид Федорович.
– Потому что лунные камушки взрываются ночью, когда взойдет луна. И весь дом улетит на небо, со всеми спящими девочками, мальчиками, взрослыми, собачками и кошками. Вот что наделал один нехороший ребенок, а ты меня не слушаешь.
От причудливо нарисованной картины у Настеньки глаза вмиг намокли, и она приготовилась зареветь, но тут на помощь подоспела Мария Филатовна:
– Настенька, погоди, не реви! Маню разбудишь. Видишь, как она сладко задремала на свежем-то воздухе.
Настенька посмотрела на куклу.
– Конечно, ей полезно гулять. А вы не хотели ее брать. Вот вы оба с папочкой никогда меня сразу не слушаетесь, а после видите, как я права была.
До Дома культуры Настенька еще успела сделать родителям два-три серьезных предостережения, попыталась и снова зареветь, но при встрече с учителем музыки глаза ее были уже сухи, восторженны и любопытны. После пятиминутной беседы с ребенком почтенный педагог уважительно обратился к родителям.
– Да-с, ребенок незаурядный, видно сразу. Небось дома ни минуты покоя?
Мария Филатовна еще больше сгорбилась и покраснела.
– Сами не поймем, в кого такая уродилась, - извинился Леонид Федорович. - Каждой бочке затычка.
Настенька сказала:
– Нельзя так про человека говорить, когда он рядом.
Учитель сделал ей замечание:
– А родителей можно позорить? Да еще при посторонних? Сама-то ты, я гляжу, не больно воспитанная девочка, хотя и высокого о себе мнения.
Настенька улыбнулась ему лучезарно:
– Как это - высокого мнения?
– А вот думаешь, что умнее всех.
– Нет, я так не думаю. Я еще многого не знаю. Я ведь читать только недавно научилась.
– Она у вас читает?
– Еще как, - пригорюнился Великанов. - Сидит и читает под лампочкой, когда все дети на улице. Не вредно это, как вы считаете?
Педагог не сразу нашелся с ответом, зато Настенька поспешила успокоить отца:
– Папочка, ну что ты! Книжки полезно читать. Только надо все делать в меру: и читать, и гулять, и спать, и кушать. Вот конфеты вкусные, а их много нельзя есть, потому что от них зубы портятся.
Настеньке понравилось в классе, она удобно расположилась на мягком стуле, разглядывала картинки на стенах и улыбалась. Она никуда не спешила. Учитель тоже вроде бы расслабился, хотя до этого, когда они только вошли, намекнул, что время у него ограниченное и он может уделить им всего пять минут. Теперь в его движениях появилась некоторая вялость, по лицу бродила благодушная усмешка. Родители не удивились: они давно привыкли к тому, что Настенька как-то умеет гипнотически воздействовать на людей, что в ее обществе они, даже самые непререкаемые, становятся покладистыми. В ее ясных глазенках сверкали крохотные, но опасные магнитики.
– Я еще стихи сочиняю, - доложила она учителю. - Хотите почитаю?
Тот лишь сюсюкнул. Настенька долго декламировала стихи, перемежая Маршака, Пушкина и Агнию Барто собственными рифмами, уверенная, что ее стихи необыкновенно хороши; но внезапно ей это надоело, она себя оборвала на полуслове, деловито попрощалась с педагогом, сделав ему на прощанье книксен, озабоченно распорядилась:
– Папочка! Мамочка! Пора домой. Скоро ужин.
Смущенно на ходу извиняясь, Леонид Федорович и Мария Филатовна гуськом потянулись за ребенком. Уже на улице Настенька их ободрила:
– Вы вели себя хорошо. Только зря боялись этого дяденьку, он совсем не страшный. У него, правда, скоро клыки вырастут из ротика, но пока же их нет.
Последние два-три года более всего опасался Великанов попасться пьяным дочери на глаза. Мария Филатовна его предупредила: напугаешь девочку - прощай навеки. Он сначала не очень поверил инвалидке: блефует баба! Мыслимое ли дело: всю жизнь пил, никого не берегся, а тут что же, прикажете прятаться от несмышленыша.
Он хотя не поверил, но на рожон не лез, потому что, когда Мария Филатовна его предупреждала, у нее как-то чудно блестел один глазик, будто дуло нагана. Попивал он винцо по-прежнему, но навещал свою как бы уже законную семью только трезвый, каковое правило не так-то легко было соблюдать, живя по соседству. Упрощало дело то, что по прошествии лет по-настоящему, до безрассудства напиваться Великанов уже не мог, силы были не те, засыпал преждевременно; так и копошился от утра до ночи полупьяный, но смышленый. Раза четыре на день наведывался к магазину, где у него была налажена сложная система отношений со многими людьми, так или иначе приобщенными к пьянству. И все-таки однажды нарвался, не уберегся, когда, улучив минутку, подскочил к песочнице полюбезничать с родной кровиночкой, с трехлетней Настенькой. Не успел сунуть ей конфетку, вихрем налетела Мария Филатовна, пасшая ребенка из окна, и, как репку, выдернула девочку у него из-под носа. Пьяный он не был, но обиделся сильно. Разве так имеет право поступать женщина со своим мужчиной, с отцом (возможно) своей дочери? Самая раскрасавица так не должна поступать, не говоря уже про какую-то хроменькую, горбатенькую инвалидку. Великанов сходил к магазину и неурочно добавил с ребятами на троих, тут уж забалдел довольно ощутимо, - и потянуло его к Марии Филатовне выяснять отношения. Как он после понял: не иначе нечистый попутал. И то - перед самыми дверями почувствовал, будто толчок в грудь, но не поверил предзнаменованию, смело нажал звонок. Далее было вот что. Он еще успел заметить, как оттуда к нему прямо в рожу метнулось багровое пятно, - а дальше уж очнулся под батареей в подъезде, ослепший, оглохший, но зато протрезвевший. Оказывается, проклятая уродка пихнула ему в глаза половой тряпкой, насаженной на шест и пропитанной то ли уксусом, то ли масляной краской. Изрытая проклятия, чуть не вопя от боли, с полчаса добирался Великанов до своего логова в соседнем подъезде, до крана с холодной водой, под который сунул башку с готовностью либо прозреть, либо помереть.
На другой день, с остатками краски на морде, он подстерег инвалидку возле почтового киоска. Он только-только поправился литрухой пива, но ничуть не притупил обиду. Пивными парами ее выбрасывало через ноздри. Инвалидка, влекомая тяжеленной почтарской сумкой, вывалилась из-за угла, и тут ее Великанов притормозил властным движением руки. Увидя близко ее лицо, он в который раз подивился его своеобразной неисчерпаемости: каждый раз на нем при желании можно было обнаружить хотя бы маленькое, но новое уродство. Вот сейчас ему показалось, что задорный носик Марии Филатовны еще круче свесился в сторону и поволок за собой по щеке забавную коричневую морщинку. Чудо, однако, было в том, что никакие прелести самых писаных красавиц не действовали на Великанова так будоражаще, как инвалидкины безобразия. Он это себе объяснял не иначе как колдовством. Перед Марией Филатовной он всегда терялся, тушевался и нужные слова в разговоре с ней находил с чрезвычайным опозданием, когда и произносить их уже не имело смысла. Став боком к ней, чтобы освободиться от гипноза ее перекошенного носика и мутноватого взгляда, он сказал с угрозой:
– Я тебя жалею, дуру, а ты этим пользуешься. За вчерашнее тебе надо бы башку оторвать.
– Я же тебя предупреждала, Ленечка.
– О чем предупреждала?
– Не подходи пьяный к Настеньке.
– Что, за это тряпкой в морду тыкать?
– А если бы ты ее напугал?
– Я не черт с рогами, чтобы пугать.
– Ты же знаешь, какая она у нас. Ее беречь надобно от ужасов бытия.
Умела, умела инвалидка как-то так всегда повернуть разговор, что Великанов вроде бы оставался в дураках, но в дураках блаженных, умиротворенных.
– Ладно, вечером загляну, обсудим твое поведение.
– Смотри, трезвый будь.
Этим вечером произошло событие исключительной важности для них обоих: впервые, если не считать таинственной ночи зачатия, они вместе легли в постель.


4

Елизар Суренович позвонил своему бывалому наперснику, старику по кличке «Пакля», рассказал ему про Алешу Михайлова и наказал собрать о нем сведения.
– Этот малец мне нужен, - уверил он авторитетно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60