Елизар Суренович смущенно оправдывался:
– Это все Ираидка. Это ее поганые затеи. Но теперь наш черед. Давай с ней так пошутим, чтобы неповадно было девушек воровать.
– Только чтобы она не обиделась.
Благовестов глубокомысленно задумался, отставив в руке полуобглоданную баранью косточку. Правда Петровна застыла в покорном ожидании, виновато моргая глазами.
– Вот! - придумал наконец Елизар Суренович. - Она у нас будет собачкой, а мы будем ее кормить. Становись на четвереньки, Ираидка, говнюшка бестолковая.
Ираида Петровна с привычной, похоже, сноровкой бухнулась на ковер, подняла кудрявую голову с яркими щеками и вопросительно тявкнула. В ту же секунду Елизар Суренович метнул в нее кость, которую женщина поймала на лету, запихнула в рот и заурчала от удовольствия. Это было уморительно. Настя смеялась так, что слезы потекли из глаз. Холеным баском ей вторил Елизар Суренович, радуясь, что угодил. Тем временем Ираида Петровна незаметно подобралась к Насте и с рычанием вцепилась зубами в ее бедро. Настя завопила от резкой, неожиданной боли. Благовестов дотянулся и пнул женщину каблуком в лицо, отчего та кувырком покатилась по полу, по-собачьи поскуливая.
– Говорил тебе, она кусачая, - озабоченно заметил Елизар Суренович. - Эх, как это я, старый дурень, недоглядел. Ну-ка, покажи ножку, покажи.
Настя, совершенно не чувствуя стыда, спустила джинсы и заголила бедро. По нежной золотистой коже растекались багровые полоски.
– Хорошо, что крови нету, - обрадовался Благовестов. - А то бы пришлось от бешенства уколы делать. В прошлом году у меня академик гостил. Милейший человек, всемирная слава, лауреат Ленинской премии. Поверишь ли, Ираидка его так искусала, через две недели в мучениях испустил дух. Диагноз этот самый - бешенство. Ну, гляди, зараза! - погрозил кулаком Ираиде Петровне. - Еще раз повторится, болтаться тебе в проруби.
– Летом прорубей нету, - огрызнулась с пола Ираида Петровна. - Шутить изволите, барин.
По всему судя, она была довольна игрой, доволен был и Елизар Суренович ее смышленостью, радовалась и Настя приятному времяпровождению, хотя у нее ныло укушенное бедро. Постепенно накатило оцепенение. Ее клонило в сон, но предощущение сна было не совсем обычное. Ее окутывала блаженная нега, какую прежде, в ночных грезах, она испытывала в объятиях любимого мужчины. Смех ее иссяк, лицо кривилось в жалобной гримаске. Тут снадобье опрокинуло ее в черный провал: она не помнила, как очутилась на кровати.
Ираида Петровна деловито стягивала с нее джинсы. Но это была уже не та коварная, краснощекая баба, которая сунула ей в нос балончик с газом; это была сказочная фея с одухотворенным лицом. И мужчина, который стоял поодаль, был не злодей и не актер Евстигнеев. Это был юный Алеша, трепетно ждущий ее любви. Его нетерпеливые пальцы умело прикоснулись к ее бокам. Настя застонала сквозь стиснутые зубы. Всей душой торопила она миг любовного торжества.
– Эк ее разморило, - сокрушенно заметил Елизар Суренович, основательно разоблачаясь. - Все-таки ни в чем ты меры не знаешь, Ираидка! Разве это доза для девушки.
Ираида Петровна бережно раздвинула Настины ноги, удобно согнув их в коленях. Нежно поглаживала ее золотистый живот. Выдавила сипло:
– Козочка готова, барин. Извольте бриться.
Сопящая туша навалилась на безропотную девушку, словно бетонная плита. Ираида Петровна хлопотала, бегала вокруг, чтобы не вышло у хозяина заминки. Из-под туши выпал детский крик боли. Ираида Петровна облегченно присела на корточки, приникла голодным ртом к жирному боку Благовестова, который отдавался трудной мужской работе сосредоточенно, как маховик. Однако сумел локтем двинуть настырную Ираидку.
– Не лезь, не мешай!
– Так-то оно лучше, так-то по-людски, - бессмысленно приговаривала женщина, роняя на пол слюну. Глаза ее пылали сумеречно.
Очнулась Настя под утро и плохо помнила, что с ней было. Она понимала, что ее изнасиловали. Гудела спина, словно за ночь ее исколотили палками по позвоночнику. Торопливо натянула на себя трусики, джинсы, рубашку. Из высокого оконца проникал в комнату холодный голубоватый свет. Настя прокралась к двери и выглянула. Большой стол завален объедками. Поперек дивана разметалась Ираида Петровна. Она спала одетая, с открытыми глазами. Взгляд ее упирался в потолок. Настя подошла к столу и надкусила яблоко. Горечь изо рта хлынула в желудок. Пока она жевала, Ираида Петровна очухалась. Перевернулась на бок с утробным хрипом. Уперлась глазами в девушку.
– Ну как, детка? Животик не болит?
– Нет, все хорошо, спасибо!
От изумления Ираида Петровна спустила ноги на пол и села, хотя сделать это ей было трудновато.
– Никак, тебе понравилось? Ну нынешние потаскухи… Это надо же! Да я в твои годы…
– Грязь ко мне не пристает, - уверила ее Настя.


5

Когда Петр Харитонович был молодой, была молода и Еленушка. Они бегали по травке босиком в Сокольническом парке, и Елочка смеялась до колик от его юных выкрутасов. Годы не разъединили их, сблизили. Теперь-то она спит в земле, ее косточки промозглые пожелтели, и ей на все наплевать. Он ее не винит, но отдуваться за сына приходится одному. Так же в одиночестве приходится горевать о погибающей, разоренной стране. Сын стал взрослым, опасным, чужим человеком, а страну ухайдакали суетливые, велеречивые говоруны с загребущими руками. После долгих раздумий Петр Харитонович пришел к однозначному, унизительному выводу: второй раз за век Россию провели на мякине и она угодила в одну и ту же ловушку. Бедная, несчастная страдалица! Но что же думать о народе, который не сопротивляется уничтожению? Ему подсовывают нищету, толкуя, что это реформы, и народ верит. Повальный грабеж называют рынком, и народ признательно выскребает на прилавок последние гроши.
Москву опустошили два жирных пингвина Попов и Лужков, которые то и дело на глазах изумленной публики бросаются в прорубь, чтобы остудить разгоряченные, сытые брюшки. Бессмысленное молодечество негодяев. Сиятельные ворюги очумели от своей полной безнаказанности. На экранах телевизоров то и дело появляются зловещие лики вкрадчивых уродцев, которые доверительно упреждают зрителя об нависшей над обществом красно-коричневой чуме и о жуткой опасности заново вернуться в коммунистический кошмар, куда всякими ловкими приемчиками заманивают народ недобитые партаппаратчики. Однако подпольные козни аппаратчиков никак невозможно увязать с тем, что как раз большинство из них выбились в президенты и в предприниматели, называют себя демократами и вытворяют такое, до чего не мог додуматься даже сам покойный отец народов. Одним махом выудили из карманов граждан десятилетиями копленные скудные сбережения, а недовольных разбоем окрестили быдлом и совками. Стращая народ возвращением коммуняк, они искусно подрезали ему становую жилу и теперь с маниакальным любопытством дожидались: окочурится ли он сегодня или дотянет до завтра. Они сами безумны, как безумны все их затеи. Похоже, в нынешней правительственной упряжке нет ни одного психически нормального человека. Иногда приходило на ум: не снится ли ему, как и миллионам других его злополучных сограждан, всего лишь провидческий сон о гибели великого государства. Ведь многое, что происходит, не укладывается в сознании и потому не может быть явью. К примеру, история с Горбачевым. Человек, одурманивший целую страну шаманскими пассами, вдруг, протянув за собой кровавые следы, отступил в тень и лишь призрачно улыбается из далекого зарубежья, уже чуть слышно шевеля плотоядным ртом, но по-прежнему вещая о бессчетных радостях, которые ожидают каждого, кто предаст отца. Может ли быть все это чем-либо иным, как не следствием мозговой горячки, внезапно охватившей нацию? Не приведи Господи увидеть свою Родину, выклянчивающую банку консервов у богатого соседа и промышляющую продажей своих детей: Россия прошла и через это.
На митингах, куда Петр Харитонович взял обыкновение заглядывать, было видно, что если кто и успел поумнеть, то вылилось это запоздалое поумнение не в благое деяние, не в сокровенное слово, а только в обыкновенную русскую злобу на распоясавшихся везунов.
В Бога Петр Харитонович никогда не верил, он был материалистом и солдатом, но отныне готов был молиться хоть чурке с глазами, лишь бы она избавила его от тягостного, безнадежного душевного наваждения. Однако спасения ждать было неоткуда, ибо в самом себе он ощущал невероятную свинцовую пустоту, в которой глухо замирал любой обнадеживающий звук. Сидя поздней ночью перед блестящим оком телевизора, где бесстыдно кривлялись полуголые девахи, он со смутным вожделением взирал лишь на свой полковничий мундир, аккуратно распятый на вешалке. Эту черную, с металлическими ободками вешалку купила ему Елочка. Будь она жива, он спрятал бы голову у нее под крылышком. Мужчине трудно справиться с малодушием в одиночку. Мужчина обретает силу дважды: в любви и в бою. Кто не воюет и не любит, тот тонет в трясине мучительных вопросов. Когда Петр Харитонович понял это, то вдруг вознамерился позвонить бедной Лизе, которую когда-то с таким упорством домогался. По телефону он сразу признал ее тощий, меланхоличный голосок, в котором не было и следа упования на лучшую долю. Петр Харитонович чуть было сразу не повесил трубку, но Лиза обрадовалась, его узнав. Не стала спрашивать, как заведено, о его нынешних делах, не задавала глупых, дежурных вопросов, а только приветливо прошелестела:
– Как давно ты не объявлялся, милый друг!
Он сразу воодушевился и церемонно пригласил ее на чашку чаю. Потом некстати добавил:
– Ко мне сын вернулся, но сейчас он в командировке. Вечером Лиза к нему приехала. Вместо изящной девушки он увидел располневшую, дородную даму лет тридцати, с красивым, ухоженным лицом. Это была и не она. Сквозь новый облик статной покорительницы сердец волшебно пробивались - прежним, задумчивым голосом, мимолетной грустной усмешкой - загадочные черты застенчивой, рассудительной девочки. Петр Харитонович прямо с первых минут желанного свидания был ошарашен. Дикое вожделение, как встарь, обуяло его. Он с порога, едва поздоровавшись, схватил Лизу в охапку и потащил куда-то. Но тащить ее, десятипудовую, было тяжело, хотя Лиза поначалу не слишком упиралась. Она явно сочувствовала его любовному порыву. Все же когда он, сбив дыхание до хрипа, добуксовал ее до спальни, она деликатно охладила его нелепый пыл.
– Дорогой Петр Харитонович, не нужно бы этого ничего, - мягко сказала она.
– Почему? - строго поинтересовался полковник, присев отдышаться на стул.
– Тому много причин.
– Ты же видишь, что происходит светопреставление. Неужто мы не имеем право позволить себе маленькую радость? - горячо укорил он.
Она заговорила с ним, как с несмышленышем. По-матерински объяснила ему, что грубые, скотские совокупления это не маленькая радость, а большой грех. Если он хочет найти в ней внимательного, доброго друга, она к его услугам, но не более того. Постельные утехи не для нее. Она презирает тех, чья духовность сосредоточена в гениталиях. Такие люди ей отвратительны. Они не готовы для грядущих перевоплощений. За последней чертой их ожидает безмолвие. Шутливо она заметила, что немного удивлена козлиной прытью Петра Харитоновича. Разве за столько лет ему не приелась вся эта пошлятина, и разве он не понимает, что именно омерзительная склонность к прелюбодеянию вернее всего уводит человека от заглавной христианской добродетели - творить добро ближнему своему. Петр Харитонович был сбит с толку. Он не все уразумел в ее речах, но, кажется, между ними без разминки затеялась та же самая позиция, которая измучила обоих в незапамятные времена и заставляла безумствовать на глазах изумленных прохожих.
– Ты считаешь меня стариком? - уточнил он. Ответила Лиза поразительно:
– Я не поняла, что для тебя это так важно, прости! В таком случае я готова, - и, чудно глядя ему в глаза, расстегнула блузку. У Петра Харитоновича было ощущение, будто Елена Клавдиевна спустилась к нему на минутку с небес, чтобы урезонить и приголубить. В глубокой задумчивости увел он Лизу на кухню и усадил за стол. Хлопотал с чаем. Откупорил заветную банку утиного паштета, приберегаемого ко дню Красной Армии. Лиза отрешенно улыбалась, следя за его мельтешней. Их необременительное для обоих молчание длилось долго. Уже когда кипяток заперхал в чайнике, Петр Харитонович смиренно признался, что он и не надеялся на удачу, когда волок ее в спальню. Последний год у него вообще не было ни одной женщины, и он не уверен, что справился бы с Лизой, даже если бы она уступила. Он забыл, как это делается. Ему давно не снятся эротические сны. Но он не импотент, нет. Его беда в том, что он слишком тяжко, слишком лично и болезненно переживает гибель империи. Вся его жизнь была озарена идеей величия державы. Он был малой частицей, но великого целого, великого единства. Когда убедился, что русский народ уневолен, как грязь под пятой узурпатора, его психика непоправимо надломилась. Он растерян душой, как путник в трущобе. Помощи ждать неоткуда, потому что никто не поможет человеку или всему народу, утратившему нравственное здоровье. Эта болезнь необратима, ее вылечит только земля. Лиза сказала:
– Ты ошибаешься, Петр Харитонович.
В ее тоне была глубокая убежденность, которая ледяной примочкой остудила его пылающие виски.
– Объясни! - попросил он. - Жизнь за Отечество я готов отдать, а где оно? И к чему мне жизнь без Отечества?
– Отечество там, где и было, - кротко возразила Лиза. - Оно в сердце твоем. Тебе не из-за чего беспокоиться, милый. Ничего не случилось.
– Как не случилось? - изумился Петр Харитонович. - А дерьмократы? А нищета? А развал государственной системы? А коррупция?
– Все это только твое воображение. Ровно две тысячи лет в мире ровным счетом ничего не происходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60