Заполните их, сказал он. Чудный маленький фильм о скачках. О'Хара знает – во всем, что касается лошадей, я младенец. Старый скандал из реальной жизни, описанный всемирно известным Говардом, о котором я, конечно, слышал. Престижное кино не кувырок через голову, говорил О'Хара. Режиссер? – спрашиваю я. Он молод, отвечает О'Хара. Вы не работали с ним прежде? Чертовски верно, не работал. Поверьте мне, говорит О'Хара.
– Поверьте мне, – произнес я.
Нэш одарил меня улыбкой, которой гордился бы аллигатор, одной из тех, с какими головорезы в вестернах отскакивают в сторону, уклоняясь от пуль.
– Завтра, – сказал я, – открытие основного сезона Английских Равнинных скачек.
– Знаю.
– В субботу будет Линкольнский заезд.
Нэш кивнул:
– В Донкастере. Где это – Донкастер?
– Семьдесят миль отсюда на север. Меньше часа на вертолете. Хотите попасть туда?
Нэш уставился на меня.
– Вы меня подкупаете!
– Конечно.
– Как насчет страховки?
– Я оговорил это с О'Харой.
– Черт побери! – воскликнул он.
Нэш внезапно вскочил в удивительно хорошем расположении духа и стал ходить вокруг стола.
– В сценарии сказано, – заметил он, – что я стою на коврике. Это и есть коврик – эта штука у открытого конца стола?
– Да. На самом деле это кусок ковра. Исторически было так, что обвиняемый по делу о Ньюмаркетских скачках стоял здесь, на ковре, и отсюда идет фраза «вызвать на ковер».
– Несчастные ублюдки.
Он стоял на ковре и негромко проговаривал текст, повторяя и запоминая слова, делая паузы и подбирая жесты, перенося вес с ноги на ногу словно в ярости, в конце концов вошел во внутреннее пространство стола-подковы и угрожающе наклонился над креслом Сиббера, обвинителя.
– И я ору, – сказал он.
– Да, – согласился я.
Он гневно пробормотал несколько фраз и вернулся на свое прежнее место рядом со мной.
– Что случилось с этими людьми в реальной жизни? – спросил он, садясь. – Говард клянется, что описал истинные события. О'Хара сказал мне, что вы уверены в обратном. Так что же случилось на самом деле? Я вздохнул.
– Говард строил догадки. И вдобавок не рисковал. Для начала: никто из людей, реально участвовавших в тех событиях, не назван в книге настоящим именем. И, честно говоря, я знаю не больше, чем кто-либо другой, потому что скандал произошел в этом городе двадцать шесть лет назад, когда мне было всего четыре года. Тренера, которого вы играете, зовут Джексон Уэллс. Его жена была найдена повешенной в одном из стойл конюшни, и многие думали, что это его рук дело. У жены был любовник. Сестра этой женщины была замужем за членом Жокейского клуба. Но это всем известные факты. Никто никогда не смог доказать, что Джексон Уэллс убил свою жену, и он клялся, что не делал этого.
– Говард сказал, что он все еще жив. Я кивнул.
– Скандал вынудил его покончить со скачками. Уэллс не смог доказать, что не убивал свою жену, и хотя Жокейский клуб не отнял у него лицензию, люди перестали присылать ему лошадей на обучение. Он продал свою должность и конюшню и купил ферму в Оксфордшире, кажется, и снова женился. Должно быть, ему сейчас около шестидесяти. С его стороны на все происходящее сейчас не последовало никакой реакции, хотя книга Говарда вышла уже больше года назад.
– Значит, он не ворвется сюда, размахивая лассо, и не попытается линчевать меня.
– Верьте в его неведение и невиновность, посоветовал я.
– О, я верю.
– Наш фильм – выдумка, – продолжал я. – Настоящий Джексон Уэллс был обычным тренером со средних размеров конюшней для обучения лошадей, не обладавшим выдающейся индивидуальностью. Он не был человеком высшего круга, как в книге Говарда, и тем более не был тем жестоким, мстительным, властным победителем, каким мы сделаем вас в финале фильма.
– О'Хара обещал неординарную концовку.
– Он ее получит.
– Но в сценарии не говорится, кто убил женщину, только кто не убивал.
Я пояснил:
– Говард не знал правды и не смог напрячь мозги и что-то придумать. Вы читали его книгу?
– Я никогда не читаю книги, по которым пишутся сценарии. Я считаю, это слишком часто мешает и сбивает с толку.
– Отлично, – отозвался я, улыбаясь. – В книге Говарда у вашего персонажа нет романа с сестрой его жены.
– Нет? – Нэш был изумлен. Он провел целый съемочный день, кувыркаясь полуобнаженным в постели с актрисой, игравшей сестру его жены. – Как Говард согласился на такое?
Я ответил:
– Говард также согласился, чтобы Сиббер, муж свояченицы, узнал об этом романе и таким образом получил неопровержимую причину для гонений на вашего героя – собственно, для сцены, которую мы будем завтра играть здесь.
Нэш недоверчиво произнес:
– И ничего этого не было в книге?
Я покачал головой. О'Хара с самого начала нажимал на Говарда, с тем чтобы изменить сюжет, в основном угрожая фразами типа: «Не будет изменений – не будет и кино». И многого достиг. На мою долю остались арьергардные бои, в которых, по счастью, я тоже побеждал. Нэш ошеломленно спросил:
– А настоящий Сиббер тоже еще жив? А сестра жены?
– О ней я ничего не знаю. Настоящий Сиббер умер три года назад или около того. Очевидно, кто-то раскопал эту старую историю о нем, что и дало Говарду идею книги. Но настоящий Сиббер не преследовал Джексона Уэллса так неотступно, как мы показываем в фильме. Настоящий Сиббер не имел большой власти. В реальности это была милая скромная история. Ничего похожего на версию О'Хары.
– Или вашу.
– Или мою.
Нэш пристально, едва ли не с подозрением, посмотрел на меня.
– А что вы еще не сказали мне об изменениях в сценарии?
Он мне нравился. Я мог даже верить ему. Но путем трудных уроков я усвоил, что ничего не стоит разглашать. Побуждениям к доверительности следует противиться. Даже с О'Харой я был сдержан.
«Хитрец, – называл меня О'Хара. – Фокусник».
«Так нужно».
«Не спорю. Но пусть твои фокусы будут удачными».
Фокусники никогда не объясняют своих трюков. Вздох удивления – их лучшая награда.
– Я всегда буду говорить вам, – сказал я Нэшу, – что должен чувствовать ваш герой в каждой конкретной сцене.
Он принял эту увертку. Молча обдумал все в течение целой минуты, решая, следует ли ему требовать подробностей, которые я не хотел раскрывать. Наконец произнес:
– Верить – значит много спрашивать.
Я не стал оспаривать это. После паузы он глубоко вздохнул, словно примиряясь с ситуацией, и я предположил, что он избрал слепую веру как путь к бегству, если все предприятие потерпит неудачу.
Как бы то ни было, он склонился над сценарием, снова пробежал его глазами, потом встал, оставив листы на столе, и повторил всю сцену, тщательно проговаривая слова, сбившись только один раз, делая паузы, жесты, потом шагнув внутрь подковы и наклонившись в гневе над креслом Сиббера.
Затем, без комментариев, он снова прогнал все от начала до конца. Даже без громкого звука эмоции были выражены отчетливо; и в последние шаги к креслу председателя он вложил прямой намек на то, что может быть убийцей, палачом жены, как бы страстно он ни отрицал это.
Я понял: эта беззвучная, сконцентрированная ментальная энергия и была тем, что превращало хорошего актера в кинозвезду.
Я не собирался прогонять всю сцену в один прием, но его исполнение изменило ход моих мыслей. Нэш придал ей ритм и интенсивность, которые нельзя получить, собирая сцену по кускам. Взрыв злорадства Сиббера произойдет потом.
– Спасибо за это, – сказал Нэш, падая в кресло.
– Не за что.
Его улыбка была ироничной.
– Я слышал, что я здесь «маяк».
– Я еду на фалдах вашего фрака.
– Вы? – Нэш иронически усмехнулся.
Мы покинули съемочную площадку. Нэш уехал на своем автомобиле с шофером, а я вернулся в «Бедфорд Лодж» на долгое вечернее заседание с Монкриффом, где мы обсуждали визуальные планы и расположение камер для завтрашней сцены.
Спать я улегся в полночь. В пять утра у моей постели зазвонил телефон.
– Томас? – послышался извиняющийся, дрожащий голос Доротеи.
– Выезжаю, – сказал я.

ГЛАВА 3

Валентин умер.
Когда я приехал в его дом, я не нашел там немой скорби, которой ожидал. Вызывающе яркий автомобиль, не принадлежавший ни доктору, ни священнику, был припаркован у обочины, а во всех окнах дома горел свет.
Я прошел по бетонной дорожке к двери и позвонил.
После долгой паузы дверь открыли, но это была не Доротея. Мужчина, заполнивший дверной проем, был широк, массивен и негостеприимен. Он поглядел на меня сверху вниз с привычным высокомерием и спросил едва ли не оскорбительным тоном:
– Вы доктор?
– Э… нет.
– Тогда что вам нужно так рано?
Чиновник низкого ранга, сделал я вывод, один из тех, кто наслаждается, говоря «нет». В его акценте отдаленно слышался норфолкский и явственно – выговор лондонских пригородов.
– Миссис Паннир попросила меня приехать, – сказал я без вызова. – Она позвонила.
– В этот час? Она не могла звонить.
– Я хочу поговорить с ней, – сказал я.
– Я скажу ей, что кто-то пришел.
За его спиной Доротея вышла в коридор из ванной комнаты и, увидев меня, направилась к нам.
– Томас! Входите, дорогой. – Она жестом пригласила меня войти, несмотря на преграду. – Это мой сын Пол, – объяснила она мне. – Пол, это Томас, друг Валентина, я говорила тебе.
– Как он? – спросил я. – Валентин? Ее лицо сказало мне все.
– Он ушел от нас, дорогой. Входите же. Мне нужна ваша помощь. – Эти слова заставили заволноваться ее сына, которого она всегда называла напыщенным тираном и не преувеличивала. Помимо тяжелого начальственного взгляда, он был примечателен тонкими темными усиками под мясистым вздернутым носом, ноздри которого смотрели прямо вперед. Выпяченный подбородок был предназначен для устрашения, а одет Пол был в деловой темно-синий костюм-тройку с полосатым галстуком даже в этот утренний час. Ростом около пяти футов десяти дюймов (178,8 сантиметра. Прим. перев.), весил он, должно быть, больше девяноста килограммов.
– Матушка, – сдерживаясь, произнес он, – всю помощь, которая тебе нужна, окажу я. Я великолепно справлюсь сам. – Он жестом предложил мне уйти; я с удовольствием это проигнорировал, протиснулся мимо него, поцеловал Доротею в увядшую щеку и попросил чашечку чая.
– Конечно, дорогой. О чем я только думаю! Пойдемте в кухню.
Она была одета во вчерашнюю зеленую юбку и кофту, и я решил, что Доротея вообще не ложилась спать. Тени вокруг ее глаз стали еще темнее, а полное тело выглядело слабым до дрожи.
– Я позвонила Полу после того, как вы уехали, – едва ли не извиняясь, сказала она, наливая воду в чайник. – Понимаете, я чувствовала себя так одиноко. Я думала, что должна просто сообщить ему, что его дядя умирает…
– И, конечно, я сразу же выехал, хотя было уже слишком поздно, – с нажимом произнес Пол. – Это было правильно. Это мой долг. Ты не должна была оставаться наедине с умирающим, матушка. Его следовало поместить в больницу.
Я взял чайник из рук Доротеи и попросил ее присесть, уверяя, что сам расставлю чашки, блюдца и все остальное. Она с признательностью передала дело в мои руки, пока ее «помощник во всем» продолжал раскачиваться на пятках и превозносить свои добродетели.
– Валентин был уже мертв, когда я приехал сюда. – Голос его прозвучал удрученно. – Конечно же, я настоял на том, чтобы позвонить доктору немедленно, хотя матушка хотела дать ему еще поспать. Просто смешно! Я вас спрашиваю: для чего же нужны доктора?
Доротея подняла глаза, выражая отчаяние.
– Этот чертов тип был груб со мной, – пожаловался Пол. – Его следовало бы уволить. Он сказал, что Валентину надлежало быть в больнице и что он приедет сюда в семь, не раньше.
– Он ничего не смог бы изменить, даже если бы приехал, – грустно возразила Доротея. – Валентин сам хотел умереть здесь. Все было сделано как надо.
Пол упрямо выражал несогласие. Крайне устав от него, я спросил Доротею, могу ли я отдать последнюю дань Валентину.
– Зайдите к нему, дорогой, – кивнула она. – Он обрел покой.
Я оставил ее внимать по долгу родства высказываниям отпрыска и зашел в спальню Валентина, ярко освещенную лампой под вызывающе веселым абажуром, свисавшим с потолка. Настольная лампа стояла невключенной на тумбе у кровати. Я подошел и зажег ее.
Стариковское лицо Валентина было бледным, смерть разгладила его, и лоб под ладонью был уже холоднее, чем бывает у живых. Затрудненное дыхание уступило место вечному безмолвию. Он действительно выглядел необычайно умиротворенным.
Я двинулся к двери, по дороге погасив верхний свет. Доротея появилась из кухни и вслед за мной вошла в комнату Валентина.
– Он умер в темноте, – горестно сказала она.
– Он этого не сознавал.
– Нет… но… я выключила лампу у его постели, чтобы люди не гадали, почему это горит свет, а сама села в то кресло у окна, ожидая приезда Пола, прислушивалась к дыханию Валентина и незаметно уснула. Я просто уплыла прочь. – Глаза ее наполнились слезами. – Я не знаю… я хочу сказать, что ничего не могла с этим поделать.
– Вы очень устали.
– Да, но когда я проснулась, было так темно… и абсолютно тихо, и я поняла… Это было ужасно, дорогой. Я поняла, что Валентин перестал дышать… и что он умер, пока я спала, и меня не было рядом с ним, чтобы подержать его за руку или как-нибудь проститься… – Ее голос дрожал от рыданий, она утирала слезы кулачком.
Я обнял ее за плечи, и так мы стояли у кровати Валентина. Я думал, насколько среди всего этого горя ей повезло, что она не видела мига, когда остановилось сердце ее брата, не слышала его последнего хриплого вздоха. Я видел смерть своей матери и никогда не забуду этого.
– Во сколько сюда приехал ваш сын?
– О, должно быть, около трех. Понимаете, дорогой, он живет в Суррее. Это долгий путь, и он уже лег спать, по его словам, когда я попросила его приехать… Я только хотела с кем-нибудь поговорить, но он настоял на том, чтобы приехать… Это очень мило с его стороны, не так ли?
– Да, – отозвался я.
– Он задернул занавески, конечно, и зажег везде свет. Он был очень сердит на меня, что я сидела в темноте и не позвонила Робби Джиллу. Но ведь Робби может только официально засвидетельствовать, что Валентин мертв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39