О'Хара понял.
– Джексон Уэллс!
– Верно. – Я повернулся к Нэшу. – Не хотите ли встретиться с человеком, которого играете?
– Нет, не хочу, – твердо ответил он. – Я не хочу подцепить грубые манеры старого скрипучего пенька.
Поскольку я тоже не жаждал его общества, то почувствовал скорее облегчение, чем сожаление.
– Я вернусь сегодня часам к десяти вечера, – сказал я. – У меня по графику встреча с Монкриффом и Зигги Кином.
– Зигги… кто? – спросил Нэш.
– Акробат, – ответил я. – Никто не ездит на лошади лучше него.
– Он лучше, чем Айвэн? Я улыбнулся.
– Он получает в десять раз больше, а мог бы получать и в двадцать.
– Это дельце на берегу? – спросил О'Хара.
Я кивнул.
– Какое дельце на берегу? – заинтересовался Нэш.
– Не спрашивайте, – усмехнулся О'Хара. – У нашего мальчика бывают озарения. Иногда они работают.
– Что за озарения? – спросил меня Нэш.
– Он не сможет сказать вам, – ответил вместо меня О'Хара. – Но если он видит это, значит, увидим и мы.
Нэш вздохнул. О'Хара продолжал:
– Если уж говорить о видениях, когда будет готово отснятое сегодня?
– Завтра утром, как обычно, – заверил я его. – Когда вернется фургон.
Мы каждый день посылали пленки с курьером в Лондон, чтобы за ночь их обработали там в специализированной лаборатории «Техниколор». Пленки отвозили в оба конца в лондонском фургоне, водитель и сопровождающий охранник проводили ночь в Лондоне и день в Ньюмаркете, и до сих пор этот канал работал без задержек.
Каждый день, просмотрев отснятые накануне кадры, я сверялся с путаной раскладкой сцен и отбирал то, что считал пригодным к выходу на экран, делая первичную редакцию фильма по мере продвижения вперед. Это проясняло мои мысли и одновременно экономило много времени тем, кто в дальнейшем будет заниматься окончательной редакцией. Некоторые режиссеры любили работать с редакторами фильмов уже на стадии грубого ежедневного монтажа, но я предпочитал делать это в одиночку, пусть даже монтаж отнимал у меня половину ночи, но зато я в большей степени контролировал конечный результат. Скелет законченного фильма был моим собственным творением.
Удачным или неудачным, но моим. Жизнью на падающей башне.
Я направился на запад от Ньюмаркета, имея только смутное представление о том, куда еду, и еще более смутное представление о том, что буду говорить, когда доберусь до места.
Возможно, чтобы отсрочить этот момент, но в любом случае потому, что мне было по пути, я заехал сначала в Кембридж и остановился у больницы, куда отправили Доротею. На все запросы по телефону был один ответ: «Состояние тяжелое. Пациентка спит», который мог означать все что угодно – от предсмертного оцепенения до глубокой накачки обезболивающим. Как можно было предположить заранее, мое появление прямо перед столом медсестер не облегчило мне доступа к больной.
– Просим прощения, никаких посетителей.
Их ничто не убеждало. Абсолютно никаких посетителей, кроме ее сына. Вероятно, я могу поговорить с ним, если хочу.
– Он здесь? – спросил я, гадая, почему я должен удивляться. В конце концов, ничто не оторвет Пола от такого всеобъемлющего несчастья.
Одна из медсестер любезно пошла известить его о моем визите и вскоре вернулась вместе с ним.
– Матушка чувствует себя недостаточно хорошо, чтобы видеть вас, – без предисловий заявил он. – К тому же она спит.
Мы смотрели друг на друга с невысказанной неприязнью.
– Как она? – спросил я. – Что говорят врачи?
– Ей оказывается интенсивная медпомощь. – Заявление прозвучало сверхнапыщенно даже для Пола.
Я ждал. Наконец он добавил:
– Если не будет осложнений, она поправится. «Чудесно», – подумал я.
– Она не сказала, кто напал на нее?
– Она пока не может говорить.
Я подождал еще, на сей раз безрезультатно. Когда он впрямую начал намекать на то, что пора бы заканчивать разговор, я сказал:
– Вы видели, в каком состоянии ее дом?
Он ответил, нахмурившись:
– Я был там этим утром. Полиция взяла мои отпечатки пальцев! – В голосе его звучало возмупдение.
– Они брали их и у меня, – спокойно произнес я. – Пожалуйста, верните мои книги.
– Что?
– Верните книги и бумаги Валентина.
Он уставился на меня с непониманием и злостью.
– Я не брал книги Валентина. Их взяли вы.
– Я не брал.
Его душило негодование.
– Матушка заперла дверь и отказалась – отказалась! – дать мне ключ. Своему сыну!
– Прошлой ночью ключ был в открытой двери, – сказал я. – А книги исчезли.
– Потому что вы забрали их. Я-то точно не брал.
Я начинал верить Полу, как бы невероятно его слова ни звучали.
Но если он не брал книги, то кто это сделал? Разгром внутри дома и нападение на Доротею свидетельствовали о жестокости и спешке. Вывезти целую гору книг и полный шкаф бумаг – для этого нужно время. И Робби Джилл был уверен, что это произошло раньше, чем напали на Доротею.
В чем мог крыться смысл этого?
– Почему, – спросил я, – вас так волнует то, что книги не в ваших руках?
Где-то в его мозгу зазвучали сигналы тревоги. Я работал с актерами слишком много, чтобы не уловить напряжение глазных мускулов, которое так часто просил сыграть. Я подумал, что у Пола был мотив помимо жадности, но я лишь понял, что этот мотив существует, и ничего более.
– Лучше всего хранить семейные реликвии в семье, – ответил он и, прежде чем уйти, сделал последний выпад: – Ввиду состояния моей матери кремация, запланированная на завтрашнее утро, откладывается на неопределенный срок. И не беспокойте больше ни ее, ни меня своим приходом сюда. Она стара и больна, и я присмотрю за ней.
Я смотрел, как удаляется его обширная спина: в каждом шаге – самодовольство, полы пиджака разлетаются в стороны при движении.
– Пол! – громко сказал я вслед ему.
Он неохотно остановился и повернулся, стоя в квадратной арке больничного коридора и не намереваясь возвращаться.
– Что на этот раз?
По меньшей мере полтора метра в поясе, подумал я. Широкий кожаный ремень поддерживал его темно-серые брюки. Кремовая рубашка, галстук в косую полоску, жирный подбородок агрессивно выпячен вперед.
– Что вам надо?
– Ничего, – ответил я. – Неважно.
Он с раздражением дернул плечом, а я побрел к своей машине, думая о телефонах. Я носил свой мобильный телефон на поясе, всегда под рукой. Я заметил, что такой же аппарат был прикреплен к широкому ремню Пола.
Я вспомнил, как вчера вечером обрадовался за Доротею, что Пол ответил из своего дома в Суррее, когда я рассказал ему о нападении на его мать. Суррей был надежным местом для алиби.
Если бы я хорошо относился к Полу или, по крайней мере, верил ему, мне и в голову не пришло бы проверять. Я попытался припомнить номер, по которому я звонил, но вспомнил только первые четыре цифры и последние две и соответственно связаться с ним я не мог.
Я позвонил в справочную и спросил, являются ли первые четыре цифры номером местной станции Суррея.
– Нет, сэр, – четко ответил женский голос. – Эти цифры используются для мобильных телефонов.
Вздрогнув, я попросил, если можно, найти мне номер мобильного телефона Пола Паннира: он живет около Годалминга, последние цифры – две семерки. После короткой паузы, потребовавшейся на поиск, она любезно сообщила мне номер, который я не мог вспомнить. Я записал этот номер и набрал его.
Пол отрывисто спросил:
– Да?
Я не сказал ничего.
– Кто вы? Что вам надо? Я молчал.
– Я вас не слышу, – сердито сказал он и отключил свой телефон.
Вот вам и весь Суррей, угрюмо подумал я. Но даже Пол не смог бы нанести такие раны своей матери.
Известны случаи, когда сыновья убивали своих матерей… Но не жирные сорокапятилетние мужчины, раздутые от самодовольства.
Расстроенный, я ехал на запад, в Оксфордшир, чтобы повидаться с Джексоном Уэллсом.
Вновь прибегнув к услугам справочных служб, я установил более точно место его проживания и, расспрашивая техников в гаражах и людей, выгуливавших собак, я в конце концов добрался дофермы «Бой-ива», сонной и мирной в этот воскресный вечер.
Я медленно проехал по узкой немощеной колее, приведшей меня на неподстриженную лужайку перед увитым плющом домом. Цвели одуванчики. Несколько старых покрышек валялось у подгнившего деревянного сарая. Неустойчивый на вид штабель досок для забора, казалось, пришел уже в полную негодность. Некто, бывший когда-то человеком, стоял, прислонившись к воротам фермы, и нелюбезно смотрел на меня.
Выйдя из машины и сразу же почувствовав себя угнетенно, я спросил:
– Мистер Уэллс?
– А?
Он был глух.
– Мистер Уэллс? – крикнул я.
– Ага.
– Могу я поговорить с вами? – проорал я. Безнадежно, подумал я.
Старик не слышал. Я попытался снова. Он просто бессмысленно уставился на меня, а потом указал на дом.
Будучи не совсем уверен, что он имеет в виду, я все же прошел туда, куда он указывал, и нажал кнопку звонка.
Раздавшийся звук отнюдь не походил на деликатное «динь-дон», как в доме Доротеи; звонок фермы «Бой-ива» заставлял клацать зубами. Вскоре дверь открыла прелестная юная блондинка с волосами, собранными в конский хвост, и кожей, за которую любая актриса готова была бы умереть.
Я сказал:
– Я хотел бы поговорить с мистером Джексоном Уэллсом.
– О'кей, – кивнула она. – Проходите. – Она отступила в прихожую и скрылась за дверью слева. Оттуда на сей раз появился тощий блондин с вихляющей походкой, на вид несколько моложе пятидесяти лет.
– Вы хотели видеть меня? – осведомился он. Я бросил взгляд назад, туда, где глухой старый пень по-прежнему подпирал ворота.
– Мой отец, – сказал блондин, проследив направление моего взгляда.
– Мистер Джексон Уэллс?
– Это я, – ответил он. – Ох!
Он усмехнулся, увидев мое облегчение, с беззаботностью, на сотню миль отстоявшей от того, что ожидал увидеть я. Он спокойно ждал, пока я представлюсь, а потом медленно спросил:
– Я не мог видеть вас раньше?
– Я так не думаю.
– По телевизору, – произнес он, сомневаясь.
– О… ну… вы смотрели вчера репортаж о Линкольнском забеге в Донкастере?
– Да, смотрел, но… – Он потер лоб, не в силах вспомнить поточнее.
– Меня зовут Томас Лайон, – сказал я. – Я был другом Валентина Кларка.
Тень омрачила лучезарное настроение Джексона Уэллса.
– Бедный старикан умер на этой неделе, – сказал он. Мое имя наконец-то подхлестнуло его память. – Томас Лайон. Не тот ли, что снимает фильм?
– Тот, – признался я.
– Я видел вас вчера по телику, вас и Нэша Рурка.
Он подвел церемонии знакомства краткий итог, потерев кончик носа тыльной стороной ладони. Я сказал:
– Я не хочу принести вам никакого вреда созданием этого фильма. Я приехал спросить вас, существует ли что-либо, о чем вам в особенности хотелось бы умолчать. Потому что иногда, – объяснил я, – можно затронуть вещи или думать, что затрагиваешь вещи, которые оборачиваются ранящей истиной.
Он подумал над этим и сказал наконец:
– Вам, наверное, лучше пройти в дом.
– Спасибо.
Он провел меня в маленькую комнату рядом со входом, на вид нежилую. Пианино, вращающийся стул, тяжелое деревянное кресло и закрытый шкаф составляли всю его обстановку. Сам он сел на вращающийся стул и указал мне на кресло.
– Вы играете? – учтиво поинтересовался я, имея в виду пианино.
– Моя дочь играет. Люси, вы видели ее.
– М-м… – Я кивнул и набрал побольше воздуха. – В общем-то я хотел расспросить вас об Ивонн.
– О ком?
– Об Ивонн. О вашей жене.
– Соня, – с усилием сказал он. – Ее звали Соня.
– В книге Говарда Тайлера она Ивонн.
– Да, – согласился он, – Ивонн. Я читал эту книгу.
Казалось, он не испытывал ни горя, ни гнева, поэтому я спросил:
– Что вы думаете о ней?
Неожиданно он рассмеялся:
– Куча вздора. Призрачные любовники! И этот аристократический сморчок, который в книге вроде бы как я! Сапожники.
– В фильме вы будете далеко не сморчком.
– Значит, это правда? Нэш Рурк – это я?
– Он играет человека, жена которого была найдена повешенной.
– Что вы знаете? – Солнечное сияние его настроения и улыбку в его глазах, несомненно, нельзя было подделать. – Все это было чертовски давно. Я и плевка не дам за то, что вы скажете в фильме. Я едва могу вспомнить Соню, и это факт. Это была другая жизнь. Я оставил ее позади. Делайте эту ерундовину, если вам хочется. Я досыта наелся этой мерзостью. Понимаете, мне было двадцать два, когда я женился на Соне, и еще не было двадцати пяти, когда она умерла, и я на самом деле был еще ребенком. Ребенком, который играет в большого ньюмаркетского тренера скаковых лошадей. После этого дела люди стали забирать своих лошадей. Я свернул бизнес, перебрался сюда и живу здесь нормально, тихо, никаких сожалений.
Поскольку казалось, что он обсуждает вопрос совершенно спокойно, я спросил:
– Почему… э… почему умерла ваша жена?
– Называйте ее Соня. Я не думаю о ней как о своей жене. Моя жена здесь, в этом доме. Мать Люси. Мы женаты уже двадцать три года, и нам хорошо друг с другом.
Во всей его личности чувствовалось нескрываемое удовлетворение своей жизнью. У него было обветренное лицо и исчерченные прожилками щеки человека, проводящего много времени на свежем воздухе, на загорелой коже резко выделялись светлые брови. В синих глазах не крылось ни капли хитрости. Зубы его были от природы белыми и здоровыми. В его длинных конечностях и крепкой шее не было заметно никакого напряжения. Я думал, что вряд ли он наделен великим умом, но взамен того он был одним из тех прирожденных счастливчиков, которые могут довольствоваться малым.
– Вы можете ответить на мой вопрос? – напомнил я.
– О Соне? Нет, я думаю, что не могу сказать вам, почему она умерла, поскольку не знаю этого.
Я подумал, что это первая ложь, которую я услышал от него.
– Меня забирали в полицию, – улыбнулся он. – Для помощи следствию, сказали они прессе. Потому что все, конечно, думали, что это сделал я. Вопросы целыми днями! Я просто говорил, что не знаю, почему она умерла. Я говорил это снова и снова. А они продолжали спрашивать. Они думали, что заставят меня признаться, понимаете? – Он засмеялся. – Как будто они всегда имели дело с дураками, которые признавались в том, чего не делали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39