Дышал я глубоко, через нос; в свое время я многим актерам говорил, что самое явное проявление усталости – это хватать воздух ртом.
Синий и Красный ехали впереди меня; мы вновь присоединились к остальным жокеям. Никто ничего не сказал. Мы спешились и отдали поводья грумам. Я чувствовал, как дрожат мои пальцы, когда расстегивал шлем; я надеялся, что жокеи не видят этого. Я снял шлем, вернул его тому, у кого одалживал, и большим пальцем руки смахнул пот со лба. По-прежнему слышалось только приглушенное бормотание голосов. Я расстегнул полосатую рубаху, буквально заставив руки повиноваться, и долго трудился, развязывая шарф. От тяжелого дыхания болела диафрагма. Я протянул рубаху и шарф их хозяину и взял свои вещи у кого-то, кто поднял их с травы. Надеть их у меня не было сил, и я просто перебросил их через руку.
Мне не нравилось, что все, включая меня, испытывают в основном смущение, и я сделал все, чтобы разрядить обстановку.
– О'кей! – сказал я. – Значит, завтра вы будете участвовать в скачках?
– Да, – ответил Синий, и остальные закивали.
– Чудесно. До завтра.
Я улыбнулся совершенно искренне, хотя и вполнакала, и повернулся, чтобы пойти туда, где Монкрифф, черт бы его побрал, пытался притвориться, что все это время у него на плече не было видеокамеры.
Меня кто-то окликнул:
– Мистер Лайон!
Я помедлил и обернулся. Вот как – мистер Лайон! Сюрприз.
Жокей в бело-зеленой рубашке сказал:
– Вы отстояли свою правоту.
Я ответил улыбкой и взмахом руки, а потом побрел по траве к Монкриффу.
– Дерьмо! – заключил он.
– Только не дерьмо. Завтра мы можем получить великолепный заезд. Они не позволят себе сделать дело хуже, чем страдающий одышкой любитель.
– Надень рубашку, а то умрешь от холода.
Но не от сломанной шеи, думал я, чувствуя тепло, усталость и неистовую радость.
Эд отдал мне мобильный телефон, сказав, что О'Хара звонил мне, пока он, Эд, объезжал ипподром, и хотел узнать, где я нахожусь.
– И что ты сказал ему? – спросил я.
– Сказал, что вы ездите верхом. Он хотел, чтобы вы перезвонили ему.
– Ладно.
Я направился к своему автомобилю и по пути набрал номер О'Хары. Судя по всему, он был вместе с Говардом, который теперь так и пыхал энтузиазмом по поводу идеи ведовства и хотел сделать на ней особое ударение. Сцены одна за другой текли с его пера.
– Гм, – сказал я, – только попридержи его. Ведьмы не вешают сами себя, и нам по-прежнему нужен определенный убийца.
– У тебя есть обыкновение, – сухо отозвался О'Хара, – держать палец на кнопке. – Он сделал короткую паузу. – Говард сказал мне, где живет Элисон Висборо.
– Ты заключил с ним сделку? Торговались?
– Возможно, – холодно сказал О'Хара, – нам не стоит отнимать у него последний цент.
Я улыбнулся.
– Как бы то ни было, не съездить ли тебе повидаться с ней? Это где-то в Лейчестершире, – продолжал О'Хара.
– Когда? Завтра у нас весь день съемки.
– Сейчас. Говард позвонил ей. Она тебя ждет.
– Сейчас? Не может ли это сделать кто-нибудь другой?
Я был на ногах с четырех часов утра, а сейчас уже пять сорок пополудни. Мне хотелось принять душ, и я чувствовал себя, мягко говоря, разбитым. Лейчестершир – это много миль совсем в другом направлении.
О'Хара сказал:
– Я думал, тебе будет интересно встретиться с ней и с ее матерью, которая живет вместе с нею.
– Одри?
– Героиня Сильвы по фильму, – подтвердил О'Хара.
– Ну… да, мне интересно. О'кей, я еду. Какой у нее адрес?
Он подробно сообщил и адрес, и номер телефона.
– Говард выворачивается наизнанку, пытаясь быть любезным.
– Держу пари.
Переводя разговор на другой предмет, О'Хара уточнил:
– Эд сказал, что ты ездил верхом…
Этот косвенный вопрос развеселил меня. Я ответил:
– Я проехал по кругу с парой жокеев, чтобы они увидели, что потребуется от них завтра.
– Тебе следует соблюдать осторожность.
– Несомненно, – отозвался я. – Всегда.
Мы распрощались, и я продолжил путь к автомобилю, опять набирая номер, на этот раз Робби Джилла.
– Томас Лайон, – представился я, когда он снял трубку. – Как там моя барышня?
– По-прежнему на интенсивном лечении. Я связывался с хирургом, и он написал в ее карте: «Нетранспортабельна». Это будет до тех пор, пока ей нужны внутривенные вливания. В любом случае два или три дня. Ее сын невыносим. Фанфарон!
– Чем он занят?
– Запугал всех медсестер до немоты. Этакий важный господин.
– Доротея уже пришла в себя?
– Да, она поговорила с полицейскими. Последнее, что она помнит, – как она пришла домой после обеда у знакомой вдовы, живущей в четверти мили от нее. Иногда они вместе смотрят телевизор. После смерти Валентина Доротея иногда нуждается в чьем-либо обществе. Хорошо, что она не явилась домой раньше.
– Я полагаю. Возможно.
– Возможно, – согласился он.
– Что еще? – спросил я.
– Ничего. Я говорил с полицейскими. Они отделались пустыми словами, и это означает, что у них нет никаких догадок.
– Я хотел бы повидать ее.
– Я говорил ей, что вы просили об этом. Она рада. Быть может, завтра вечером или послезавтра.
– Я еще позвоню вам, – пообещал я.
Я сел в машину, сообщил водителю об изменении планов и сверился с картой дорог. Свернуть вправо на шоссе А14, ехать на северо-запад, обогнуть Кеттеринг по внешнему краю. Приблизительно сорок миль до Маркет-Харборо. Я попросил разбудить меня, когда мы доедем до этого пункта, и заснул на заднем сиденье.
Обиталище Элисон Висборо повествовало о ее личности начиная от самых ворот. Крошащийся асфальт дороги кончался у старого двухэтажного кирпичного дома, возможно, выстроенного даже в восемнадцатом веке, хотя сказать наверняка было трудно. Луга вокруг дома были поделены на множество загонов, обнесенных потемневшими от непогоды деревянными заборами; в некоторых загонах бродили ухоженные, но непородистые кони. Вдоль одной стороны самого большого загона были выстроены раскрашенные полосами воротца, шесты и барьерчики – этакая пародия на спортивные препятствия. В дальнем конце загона какой-то мужчина в твидовой куртке и черной шляпе с высокой тульей медленно ехал верхом по кругу, глядя вниз и сосредоточившись на ведущей передней ноге лошади, – он занимался дрессировкой. За ним наблюдал ребенок, держащий под уздцы пони. Видимо, учить требовалось не только лошадь.
Все вокруг выглядело добротным, но говорило о возможном недостатке финансов.
Мой водитель затормозил на обочине неприметной подъездной дороги. Он сказал, что должен проверить, туда ли мы заехали, но проверять ему не пришлось. Дверь открылась прежде, чем он дошел до нее, и на пороге показалась полногрудая женщина средних лет, одетая в брюки для верховой езды, рубашку и тускло-зеленый свитер. Ее сопровождали два молодых пса породы Лабрадор.
– Мистер Лайон? – донесся до меня ее голос, громкий, властный и недовольный.
Мой водитель махнул рукой в сторону машины, из которой неохотно вылезал я.
– Я Томас Лайон, – сказал я, подходя поближе. Она пожала мне руку с негостеприимной холодной вежливостью и с такой же вежливостью пригласила в дом, предоставив водителя самому себе.
– Я Элисон Висборо. Говард предупредил меня, что вы приедете, – объявила она, проведя меня в холодную опрятную комнату, обставленную твердыми на вид сине-зелеными креслами и диванами, скорее отпугивающими, чем притягивающими. Я присел на неудобный краешек одного кресла, она – на другое. Псы были бесцеремонно оставлены в коридоре.
– Вы моложе, чем я ожидала, – произнесла она, бессознательно четко выговаривая гласные. – Вы уверены, что вы тот, за кого себя выдаете?
– До сих пор был уверен.
Она пристально посмотрела на меня. Я сказал:
– Я отнюдь не людоед, которого вы описали в «Барабанном бое».
– Вы довели Говарда до отчаяния, – жестко возразила она. – Что-то надо было предпринять. Я не ожидала такого шума. Меньше всего я намеревалась поставить в неловкое положение Говарда. Он объяснил мне, что ваша гнусная кинокомпания зла на меня, но, когда я вижу несправедливость, я должна рассказать о ней.
– Всегда? – с интересом спросил я.
– Конечно.
– И часто это доставляет вам неприятности?
– Я не из тех, кто боится трудностей.
– Можете ли вы написать краткое извинение в адрес кинокомпании, – спросил я, – ради блага Говарда?
Она возмущенно покачала головой, потом обдумала мое предложение и наконец, кажется, заколебалась; необычное состояние для нее, предположил я.
У нее были короткие темные волосы с пробивающейся сединой, бесстрашные карие глаза, обветренная кожа, на лице никакой косметики, никаких украшений на загрубевших от работы руках.
– Вы говорили с кем-то работающим в «Барабанном бое»? – поинтересовался я.
Она вновь заколебалась, и вид у нее был не особенно радостный.
– Я говорила не совсем то, – неохотно ответила она, – что она записала себе.
– Она?
– Она – моя старая приятельница. Мы вместе учились в школе. Она работает в разделе «Жар со звезд», и я думала, что это поможет Говарду в борьбе против вас. Она не писала того, что там было напечатано. Она просто передала информацию редактору раздела, как всегда делает. Понимаете, она собирает материал, а потом его в газете делают сенсационным, как она мне объясняла. Кто-то специально занимается этим.
Делать сенсационным – ну и процесс! Но я предполагал, что без этого жалобы Говарда не стоили бы места в газете.
– Как долго, – продолжал я, – вы знаете Говарда?
– Зачем вам это знать?
– Я только гадал, насколько глубоки могут быть ваши обязательства перед ним.
С оттенком враждебности, которого я ожидал, она сказала:
– Я могу считать себя обязанной человеку, даже если знакома с ним всего пять минут.
– Уверен в этом.
– На самом деле я знаю Говарда с тех пор, как он нанес нам визит после смерти папы.
Слово «папа» она произнесла совершенно естественно; это только я счел его странным и неподходящим для особы в ее возрасте.
– Он явился, чтобы встретиться с вашей матерью?
– В принципе, я так полагаю.
– Из-за некролога?
Она кивнула:
– Говард посчитал его интересным.
– Хм-м… – Я помедлил. – Вам случайно не известно, кто написал этот некролог?
– Зачем вам это знать?
Я пожал плечами.
– Из интереса. Мне показалось, что автор вкладывал в него личные чувства.
– Понимаю. – Она помолчала секунду, потом призналась: – Я сама написала его. Он, конечно, был отредактирован для газеты, но основа была моя.
– Да? – неопределенно отозвался я. – Вы писали о потенциальной карьере вашего отца, погубленной смертью Сони?
– Да..
– Вы писали так, словно это волновало вас.
– Конечно, меня это волновало, – с горячностью произнесла она. – Папа никогда не обсуждал это со мной, но я знала, что ему было горько.
– Хм, – откликнулся я, – а почему смерть Сони заставила его оставить политику?
Нетерпеливо, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся, она ответила:
– Скандал, конечно. Но он никогда не говорил об этом. Он никогда не позволил бы снять этот фильм. Родбери и я тоже против, но мы ничего не можем поделать. Книга была Говарда, а не наша. Наше имя, имя папы, в ней не проставлено. Говард сказал, что вы заставили его сделать дурацкие ненужные изменения в сценарии, и я, конечно, поняла, что кто-то должен остановить вас. Ради Говарда и ради памяти папы я должна была сделать это.
И едва не добилась успеха, подумал я.
Я сказал, не пытаясь защитить ни свою политику, ни политику компании:
– Простите, а кто такой Родбери?
– Мой брат, Родди. Конечно же, Родди.
– Могу ли я встретиться с вашей матерью? – спросил я.
– Зачем?
– Чтобы засвидетельствовать ей свое почтение.
Отказать Элисон не успела. Полузакрытая дверь распахнулась под нажимом трости, находившейся в руках худой хромой женщины лет семидесяти с небольшим. Она приближалась медленно и угрожающе и, прежде чем я поднялся на ноги, уведомила меня, что я чудовище.
– Вы тот человек, не так ли, – прошипела она сквозь зубы, – который утверждает, что я изменяла мужу с Джексоном Уэллсом? С Джексоном Уэллсом! – Ее тонким голосом говорил весь мир попранных классовых различий. – Отвратительный человек! Я предостерегала сестру, что ей не следует выходить за него замуж, но она была упряма и не желала слушать. Он был для нее недостаточно хорош. И вы можете думать, что я… я… – У нее почти не находилось слов. – Я едва могла быть учтивой с этим человеком – и он был почти на двадцать лет моложе меня.
Она дрожала от негодования. Ее дочь поднялась, взяла мать за локоть и подвела к одному из кресел, незыблемая твердость которого неожиданно помогла старой женщине прийти в себя.
У нее были коротко стриженные белые вьющиеся волосы, высокие скулы; должно быть, когда-то она была красива, но то ли боль, то ли постоянные сетования на жизнь придали ее губам выражение вечного недовольства. Я подумал о Сильве, о ее яркой прелести и решил, что ей с этой женщиной, пожалуй, не стоит встречаться.
Я сказал без особых эмоций:
– Кинокомпания обсуждала с Говардом Тайлером изменения, которые хотела внести в определенные моменты действия книги. Сам я не участвовал в этом. Я был привлечен к работе уже после того, как основные изменения были согласованы. Тем не менее я считаю, что они были необходимы, поскольку делают картину сильной и зрелищной, хотя я понимаю ваше недовольство.
– Недовольство!
– В таком случае возмущение. Но поскольку ваша фамилия нигде не упоминается, поскольку сюжет придуман, то почти никто не найдет связи между фильмом и вами.
– Не будьте глупцом. Над нами будет смеяться весь Ньюмаркет.
– Я так не думаю, – возразил я. – Все это было так давно. Но я хотел бы задать вам вопрос и надеюсь, что вы не откажетесь ответить на него. Действительно ли ваша сестра Соня так глубоко уходила в воображаемую жизнь, как это описал в своей книге Говард? Была ли она в реальной жизни мечтательной молодой женщиной?
Пока Одри думала, Элисон сказала:
– Я никогда не встречалась с ее мужем и почти совсем не помню ее. Мне было только четырнадцать лет.
– Шестнадцать, – резко поправила ее мать. Элисон метнула на мать сердитый взгляд;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39