– Не надо, войдите в мое положение. Знаете что? Давайте я как нибудь выберу часок другой, позвоню вам и встретимся по домашнему. Вот тогда мы с вами вдоволь и поговорим, кое что вспомним…
– С удовольствием, – охотно согласился Игнатов. – Мы с Наташей часто вспоминаем Ставрополье, войну, время то летит, летит. Помните эти жуткие бесконечные лиманы, камыши, прямо таки тропические заросли? Черная жижа под ногами, топь мне до сих пор иногда снится.
– Да, время летит, – неопределенно протянул и Суслов. – Многие стали уже и забывать, что мы на своих плечах вынесли. Тогда мы все были одного племени – советского. А будь по другому, разве бы нам выстоять? Это ведь все сказочки про белого бычка – про Англию да Америку – для них война обернулась всего лишь захватывающим экспериментом. Тяжесть невиданной схватки они и здесь умудрились переложить на чужие плечи, на наши с вами.
– На русские плечи…
– Что? Ах да, да, простите, Нил Степанович, – сухо остановил Игнатова хозяин. – Я уважаю вашу теорию, хотя и не согласен с нею. Как, например, делить эту победу между русским и татарином? Между казахом и белорусом? Народ ведь умнее любой теории… Или вы действительно уж так серьезно обеспокоены?
Игнатов тоже встал.
– Простите, не хочу отнимать у вас дорогое время, Михаил Андреевич, и без того засиделся. Буду ждать вашего звонка, поговорить есть о чем, знаете, я иногда ночами не сплю, мысли, мысли. Словно кожа ободрана, страшно шевельнуться, словно вот вот ударит черный смерч, а последствия даже предсказать трудно…
– Не надо преувеличивать, Нил Степанович, – опять успокоительно заметил хозяин и, уже прощаясь, провожая гостя под локоток до двери, неожиданно остановился, придерживая и Игнатова, и попросил, если что не так, не сердиться и беречь себя.
– Что вы, что вы, Михаил Андреевич! – успокоительно сказал Игнатов и молодцевато приподнял плечи. – У нас был очень откровенный разговор, я весьма доволен. Немного ошеломил вас, заставил пережить несколько неприятных минут, круги то по глади наших вод все равно пойдут, но, я думаю, ничего, обойдется. От зеркальной поверхности глазам просто невыносимо, что то противоестественное, право!
– Ох, и ехидный вы все таки человек! – засмеялся Суслов. – Я вас за это именно и уважаю. Очень хотел бы знать, что вы действительно сейчас думаете. Только ведь все равно не скажете, ну…
– Могу сказать, только ведь вы тоже не поверите, – улыбнулся и гость, втягиваясь в завязывающуюся новую игру, и задорно кашлянул. – Да и зачем забивать государственную голову всяческим вздором? Мало ли…
– А вы скажите, скажите! – потребовал хозяин, и в его голосе даже послышалась легкая обида. – У нас ведь с вами не просто казенные отношения, зачем же самое главное уносить с собой и не поделиться?
– Что ж, раз уж напросились… Только чур не ерничать в душе, я и сам еще не во всем здесь разобрался…
Хозяин вежливым и радушным жестом пригласил было своенравного гостя вновь к столу, но тот, не принимая жертвы, так же молчаливо придержал высокого собеседника за локоть и сказал:
– Очень и очень загадочное дело, почти мистическое. Вы, Михаил Андреевич, должны помнить академика Голикова Павла Григорьевича, знаменитого биофизика, продолжившего разработку и во многом обогатившего теорию Вернадского о ноосфере…
– Простите, он же…
– К сожалению, да, он шесть лет тому назад скончался. У него оставался сын, тоже талантливейший ученый, физик теоретик, квантовая механика. Был совершенно запечатан, работал где то на Урале, в закрытом, номерном городе. Ну, а я знаю все по самой простой причине – наши дачи расположились по одной улице, и мы с покойным Павлом Григорьевичем любили вечерком, особенно осенью, в предзимье, посидеть за шахматами. За окном дождь, ветер гуляет, да… Там, на Урале, произошло несчастье, взрыв или нечто подобное, и молодой Голиков… Одним словом, у него что то такое с головой случилось. Лежал в больнице, сбежал, никто не знает, когда и как, и вот теперь бродит из конца в конец нашей обширной державы. Имени своего, говорят, не знает и потому как бы сам себя все время отыскивает. Себя и Бога. Иногда наведывается и к сестре в наш поселок, они же на даче и выросли. Вот я вчера и попытался с ним поразмышлять, понимаете ли, Михаил Андреевич, как то даже странно, он даже привык к тому, что он теперь якобы действительно некий странник и святой отец…
– Я хорошо знал покойного Павла Григорьевича, доводилось не раз встречаться, – сказал Суслов с приличествующей моменту серьезностью. – Светлая голова, хотя тоже всякое случалось. Да, трудный вы народ, взбредет что либо в голову, ни на какой козе не подъедешь. Простите, Нил Степанович, но у Голикова, кажется, был еще один сын? Или я запамятовал, ошибаюсь?
– Нет, не ошибаетесь, Михаил Андреевич. У него было трое детей, дочь и два сына. Второй, младший, тоже по научной части и тоже в оборонке. Что то такое с электроникой связано, с лазерными разработками. Были потом в семье покойного и свои сложности, младший вроде бы женился неудачно, жена его скоро оставила, надо будет как нибудь поточнее поинтересоваться.
– Дело, как я понимаю, касается больше старшего…
Игнатов вскинул глаза, неопределенно шевельнул плечами.
– Кто знает, слишком уж загадочная область – человеческая психика. Меня его сестра пригласила прийти, весь вечер с ним проговорили, чай пили. Он порывался опять в дорогу, не могу, говорит, противиться, зов во мне. Напрасно я уговаривал, все равно ушел в ночь, ни меня, ни сестру не послушал, рюкзачок, мешочек такой у него уже был собран. Что, скорбный главою? Может быть, но еще и целитель, я сам что то такое почувствовал. И еще – знаете, многое предвидит, зря вы, Михаил Андреевич, так тонко улыбаетесь.
Внимательно и заинтересованно слушавший хозяин не стал протестовать и позволил себе вновь добродушно усмехнуться.
– А вы сами, дорогой Нил Степанович… гм, простите, не того, не перетрудились по ночам? Значит, еще один пророк? И еще – целитель? Кого, чего – целитель?
– Кто знает, возможно, самой русской земли, – стараясь попасть в тон хозяину кабинета, понизил голос Игнатов и намеренно картинно развел руками. – Я ведь у вас еще и по этому конкретному делу, и вот оказия… едва не забыл, простите.
Приподняв бесцветные брови, Суслов, ожидая, продолжал смотреть с явным любопытством и даже несколько странновато, и Игнатов, стараясь не замечать скрытой иронии хозяина кабинета, проступавшей сейчас во всей его сухощавой фигуре, в слегка удлинившихся и оттого еще более тонких губах, в осторожных сухих руках, позволил себе также чуть чуть обещающе улыбнуться.
– Я вам еще не все сказал, но так уж и быть, – признался он. – У меня нет выхода, Михаил Андреевич, вы человек умный, я вас очень прошу посоветовать вашему новому железному Феликсу оставить в покое сына академика Голикова, не надо нарываться на международный скандал…
Не желая замечать неожиданной и довольно нелепой угрозы в словах несколько самонадеянного от старости и благополучной жизни ученого, Суслов удивился.
– Ведомство безопасности уже знает об этом несчастном? – спросил он с недоверием и сразу же подосадовал на свой промах – академик одарил его любезной улыбкой.
– Представляете, знает и даже уже охотится. И только вчера, когда мы с ним разговаривали на самые, впрочем, отвлеченные темы, о смысле Бога и страны Зазеркалья, он вдруг замолчал, словно прислушиваясь к какому то, никому не слышному голосу, и тут же подхватил свой дорожный мешок. Знаете, если бы видели его лицо в тот момент, вам бы тоже стало не по себе. «За мной уже идут, – сказал он. – Глупцы!» Я был потрясен, в его глазах отразилось нечто большее, чем скорбь или покорность. Я такого еще в своей жизни не испытывал, я вдруг понял, что этот человек старше меня на тысячи лет и смотрит на меня откуда то из самого начала всего… Вы не верите, а мне, ей Богу, стало жутко. «Передайте этим несчастным обманутым людям, Нил Степанович, одно, – попросил он меня, прощаясь. – Они никогда не смогут арестовать меня, более того, даже увидеть. Теперь я сам решаю, с кем я должен встретиться и поговорить. И еще одно скажите: когда срок настанет, я приду и явлюсь…» Да, да, он говорил весьма торжественно, и за ним чувствовалась некая странная сила. Сестра было бросилась к нему, предложила взять денег, стала заворачивать что то из холодильника, совать в мешок, но он особенно ласково и нежно остановил ее, что то тихо пробормотал и исчез. Я не видел, не слышал, чтобы дверь открылась и захлопнулась. Он просто исчез, словно растаял в воздухе. Его сестра, такая миловидная женщина, стояла посередине комнаты и тихо плакала, только ее лицо как бы сияло счастьем. Кстати, ее муж работал на Урале вместе с этим ее братом, и в тот раз, когда там случилось несчастье, погиб… Я, конечно, мог чего то не заметить, но, право же, согласитесь, подобное хоть кого поставит в тупик.
С явной заинтересованностью выслушав необычные сведения, хозяин кабинета стал откровенно серьезным и, казалось, забыл о времени.
– Странно, очень странно, Нил Степанович, – признался он. – А если совсем откровенно, я тоже ничего не понимаю… Если бы рассказывали не вы…
– Да, но самого главного я вам еще не сказал, – сообщил Игнатов, почему то оглядываясь на дверь. – Буквально через минуту после этого загадочного действа появились, как снег на голову, вполне осязаемые и реальные блюстители порядка и стали допрашивать о некоем беспаспортном и опасном бродяге. Я еще не успел уйти. Хм, все весьма и весьма малообъяснимо.
– Я не забуду ваш почти фантастический рассказ, – пообещал Суслов, окончательно прощаясь, и затем, оставшись один и отдыхая от тяжелого и утомительного гостя, некоторое время ходил из угла в угол, изредка останавливаясь и что то обдумывая.
5
Вот уже достаточно долго Брежнев то и дело возвращался к одному довольно неприятному вопросу, возникавшему и обретавшему все более непредсказуемые очертания и размеры; вопрос этот выбивался из привычных рамок повседневных забот и проблем, несколько лет катившихся по накатанному пути незаметно и как бы само собой. Глава государства и партии пытался более конкретно определить свое место в общем процессе жизни, наметить четкие границы своей деятельности, с тем чтобы никогда их не переступать. Он отлично понимал, что один человек, даже самый работоспособный, не в силах охватить и контролировать несметность событий, людей, движений самых разнородных сил, переплетающихся в хаотическом множестве не только в мире, но и в любом отдельном государстве, и вызывающих тем самым новые непредвиденные сложности и проблемы. Руководить всем и вся одному было нельзя, можно было лишь делать вид, что ты волей неволей являешься неким центром, вызывающим своей волей действия и движения вокруг себя и в государстве, как внутренние, так и внешние, а точнее, нужно было просто не отставать от самого процесса жизни, неизвестно кем и куда направляемого, и не мешать этому, не пытаться влиять на таинственное варево жизни – в сей простой истине и заключался весь смысл верховного руководства и его успех. Конечно, исповедовать данную истину, удобную для любого, отмеченного судьбой и оказавшегося на вершине власти человека, – одно, и совсем другое – удержаться в том же убеждении в реальной, повседневной и, как это в основном и бывает, рутинной работе, – здесь уже нужна большая воля и выдержка. И в данном особом случае, когда не по дням, а по часам разгорается чуть ли не общегосударственный ненужный скандал, он с некоторой долей иронии велел своим помощникам переправлять все относящееся к неприятному делу в ведомство Михаила Андреевича, тем более что в последнее время натиск лично на него усилился. Пришло коллективное письмо видных академиков, писали отставные генералы, возмущались известные писатели и артисты, все требовали от него вмешаться лично и расставить точки, – требовали по наивности невозможного в его положении. Он даже принципиально не стал читать скандальную статью, лишь ознакомился с ее сутью в кратком изложении, и уже на другой день после своего распоряжения, взглянув на вошедшего Суслова, сосредоточенного и целеустремленного, с тоненькой папкой в руках, он сразу, по одному его виду и выражению лица понял, что вел и ведет себя единственно правильно и что хорошо иметь рядом неподкупных и честных соратников вроде Михаила Андреевича или Юрия Владимировича, знающих дело людей, прошедших большую и трудную школу партийной борьбы и жизни.
– Прости, я попросил нам не мешать, – сказал Суслов, здороваясь. – Нужно без помех обсудить, дальше, пожалуй, тянуть нельзя,
– Ну, что там у тебя, пожар разгорелся? – спросил Брежнев, стараясь с самого начала придать разговору полуофициальный, полудружеский тон. – Никак не возьму в толк, отчего столько шуму? Главное, что за этим кроется, – добавил он, приглашая садиться и внимательно наблюдая за Сусловым, расстегнувшим папку, извлекающим из нее какие то бумаги, письма и вырезки из газет и аккуратно, по одному ему известному порядку, раскладывающим их перед собой. Лицо второго человека в партии было спокойно и выражало легкую иронию – история, по его мнению, выеденного яйца не стоила, но в нее на полном серьезе втянулось множество известных людей и нужно было, хочешь не хочешь, реагировать, хотя дело было в другом – завязывалась сложная и далеко идущая интрига.
– Знаешь, Михаил Андреевич, давай всю эту писанину отодвинем подальше, – неожиданно предложил Брежнев, все с той же, несколько расслабленной, добродушной усмешкой, все чаще появляющейся у него в последнее время. – Лучше объясни мне на пальцах, как говорится, отчего сыр бор расшумелся, дело то пустяковое, на мой взгляд. Ну, мало ли кому какая дурь в голову втемяшится? Я сейчас попрошу принести кофе с рюмочкой коньяку. Рабочий день кончается, а я сегодня и без того вымотался. Ох и скользкий тип Чаушеску, точно угорь, так и выворачивается из рук, ни за какое место не удержишь… Давай, Миша, как между нами повелось, без особых чинов…
Быстро и коротко взглянув, Суслов выпрямился, еще раз передвинул бумаги, но убирать их не стал – они его как то привычно успокаивали, поддерживали и настраивали в нужном тонусе, да и сидевший перед ним человек был далеко не прост, хотя и любил и умел прикинуться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55