Свет наш Мария Николаевна, – говорили о ней ее многочисленные знакомые, или же и того ласковее – наша арбатская заступница и княгинюшка Мария Николаевна, и стоило только упомянуть эти слова, как тотчас становилось понятно, о ком идет речь, на лицах говоривших появлялись мечтательные и теплые отблески, и собеседникам как бы припоминались самые лучшие минуты собственной жизни.
Как у каждого нормального человека, у Марии Николаевны были и тайные, скрытые от всеобщего обозрения и внимания, горизонты. Так, например, она со временем оказалась каким то образом, непостижимым и для нее самой, крепко связанной и с властями предержащими, и к ней время от времени порассуждать о жизни, узнать о здоровье и нуждах одинокой женщины, а то и испросить совета наведывались официальные лица в немалых чинах. Разумеется, о кровавом Феликсе со временем было почти забыто, и важные люди приходили к Марии Николаевне запросто, хотя почти всегда неожиданно и вроде бы по самым незначительным поводам; в редких случаях и саму Марию Николаевну приглашали для разговора в театр или куда нибудь в консерваторию, а то и на ипподром, – одним словом, Мария Николаевна с годами все больше ощущала свою нужность и необходимость самым противоположным и даже враждующим сторонам; как говорили, она действительно была нужна всей Москве, и втайне этим гордилась.
Под крышей у Марии Николаевны было совершенно безопасно, здесь еще никто и никогда не пострадал, и Сергей Романович, сидя за столом напротив хозяйки и поглядывая на ее красивые до сих пор, холеные руки, унизанные старинными перстнями, про себя отмечал ее живые острые глаза, правда, несколько уже обесцветившиеся, и в который раз пытался хоть что нибудь понять в натуре этой удивительной женщины, и в свои семьдесят лет сохранившей способность преображаться в присутствии молодого мужчины.
Они пили чай с маковым калачом, еще на столе стояла бутылка хереса и два фужера. Сергей Романович то и дело подливал хозяйке. Сам он сладких вин не терпел, а водку и коньяк здесь с утра не давали. Шел легкий и привычный разговор о последних событиях на Москве, но и Сергей Романович, и хозяйка словно чего то ждали и время от времени начинали как бы к чему то прислушиваться.
– Ах, Сереженька, ну что ты меня нынче все пугаешь? – сказала наконец Мария Николаевна. – Я тебя, милый друг, не узнаю! Успокойся. Меня еще никто и никогда не обманывал, и никто никогда не посмеет допустить подобной неосмотрительной глупости. Это была бы его последняя глупость!
Мария Николаевна говорила весело и с неколебимой решительностью, и Сергей Романович, хотя его последнюю неделю и одолевали тайные сомнения, рассмеялся.
– Надоело взаперти, простору хочется, – пожаловался он, и хозяйка, лукаво взглянув, легонько погрозила пальчиком – точь в точь невинная, капризная девочка.
– Знаем мы, чего вам хочется, дорогой мой! – сказала она и опять мило и успокаивающе улыбнулась. – Придется еще подождать чуть чуть, деньги всегда успеешь на ветер пустить. Ох уж современная молодежь! Все куда то рвутся, рвутся, то целину осваивать мчатся, то в космос сломя голову несутся, вроде бы на земле, в той же Москве, ни дела, ни целины им нет! Глупости! Одни глупости!
– Ну, за такие проценты могли бы и поживее поворачиваться, – подумал вслух Сергей Романович и вновь вопросительно глянул. – Билеты не забудут? Давненько я у теплого моря не был…
– Ах, молодость, молодость! – вновь вздохнула Мария Николаевна. – Сказано же было, друг мой, у нас ничего забывать не положено и нельзя, – ты у меня не в первый раз. Да и проценты для такого дела самые обычные. Сам знаешь, сюда входит и квартирка, икорка, коньячок, Сереженька, а ты его за месяц здесь, дай Бог памяти…
– О чем вы, княгинюшка Мария Николаевна? – спросил Сергей Романович с некоторым изумлением. – Подобные мотивы в нашем общении до сих пор отсутствовали, мы с вами слишком высоко взлетели.
– Сереженька, браво, браво, ты такой умный для своих лет, – польстила хозяйка на всякий случай, хотя и не совсем поняла гостя. – А что же с тобой будет в зрелые годы?
– Если нам суждено будет достичь столь манящих вершин, мы, скорее всего, поглупеем и остепенимся. Хотя, дорогая княгинюшка, судя по результату вашей собственной жизни…
– Негодник! – полыценно воскликнула хозяйка и выпила еще хересу. – Мой трагический супруг, незабвенный Давид Самойлович, бывало, говаривал мне, будучи в хорошем настроении, нечто подобное. «В тебе, Машуня, говорил он, есть что то от искусительного, затаившегося бесенка, нечто такое запретное есть, знаешь. С тобой, Машуня, никогда не соскучишься…» И тебе, Сереженька, не надо сейчас скучать, приглашаю тебя сегодня в театр, в Академический, вот вечерок и скоротаем. А завтра уж обязательно все прояснится. И мне, милый мой юный друг, лестно будет с таким кавалером в свете появиться. Загадочно и таинственно! Мы должны были с приятельницей идти, а она прихворнула. Соглашайся, милый мой, поскорее, пока я не передумала.
– А я согласен, меня не надо упрашивать, – решительно заявил Сергей Романович; ему недавно из самых надежных рук стало известно о том, что происшествие на даче у знаменитой народной певицы не получило никакой казенной огласки, все осталось под спудом, а день тому назад, на концерте по телевидению по первой программе, Евдокия Савельевна Зыбкина выполнила свое обещание, исполнила, что вызвало массу догадок и пересудов в московских артистических кругах, да и не только в артистических, в честь некоего ночного незнакомца «Пуховый платок», и даже Мария Николаевна, давно и прочно настроенная в отношении певицы весьма скептически, была удивлена теплотой и проникновенностью ее голоса и признала в разговоре со своим гостем, что Зыбкина сама из себя выскочила. А Сергей Романович даже почувствовал некое угрызение совести и, растроганный до крайности, предложил за ужином выпить за подлинные русские таланты. И Мария Николаевна, проницательно глянув, согласилась; все таки, если бы заглянуть поглубже, пришлось бы признать, что хозяйка была несколько влюблена в своего временного квартиранта.
К вечеру, облачившись в бежевую пару, повязав галстук, Сергей Романович еще больше помолодел; он был предупредителен и вежлив со своей дамой, и Мария Николаевна окончательно растрогалась и еще до спектакля попросила пригласить ее в буфет и угостить хорошим шампанским, а когда они заняли свои места в третьем ряду партера, она совсем разволновалась, достала платочек и бережно притронулась к глазам.
– Мне кажется, Сереженька, сегодня какой то особенный день, – призналась она проникновенно. – Грустно, милый мой мальчик, жизнь стремительно проносится!
– Я слышал, время не имеет значения для женщины, – улыбнулся Сергей Романович и прищурился на тяжелый занавес, слегка колышущийся от скрытого движения воздуха, отчего эмблема прославленного театра – широко раскинувший острые крылья по всему занавесу альбатрос или буревестник – тоже приобрела законченную устремленность и даже нечто еще более пророческое: птица словно готовилась вот вот возвестить о чем то окончательном, касающемся судеб всего мира и человечества. Подумав об этом, Сергей Романович пришел в еще более хорошее и веселое настроение; он положил ладонь на руку своей дамы, лежавшую на подлокотнике кресла и сверкавшую крупными красивыми камнями.
– Сложись судьба иначе, дорогая княгинюшка Мария Николаевна, я бы не отказался промчаться вместе с вами на лихих рысаках по этому нашему великому времени, пусть бы это длилось хоть несколько мгновений! Рысаки в яблоках, вы – в дорогих мехах и алмазах! – торжественно возвестил он, и Мария Николаевна легонько стукнула его по руке.
– Шалун, Сереженька, шалун! – сказала она и слегка погрозила, хотя ей и было приятно, – Однако, дорогой мой, я сегодня все таки предчувствую далеко не ординарный день, что то случится!
Сергей Романович не успел ответить, хотя на языке у него вертелась еще одна любезность; по театру прошло особое, предшествующее только исключительно важным событиям, движение воздуха, и тотчас весь зал, до предела заполненный празднично настроенными людьми, пришел в некоторое приятное возбуждение и волнение. Пошли приглушенные шепотки, понеслись многозначительные взгляды, многие головы повернулись к центральной ложе, задрапированной тяжелым вишневым бархатом; дружно, ряд за рядом, и партер, и в амфитеатре, и на балконах, все встали, и раздались гулкие аплодисменты. В центральной ложе появился сам Брежнев, за ним смутно светлело еще несколько лиц, среди которых угадывались Суслов и Громыко. Приветливо улыбаясь, Леонид Ильич кивнул в пространство перед собой и сел, и тотчас послышалась негромкая музыка, пошел занавес, буревестник ринулся вверх и исчез, и на сцене в старых боярских хоромах стали ходить и разговаривать важные царские и государственные мужи, почти все в бородах и шапках, в парче и самоцветах. Давняя, уже два с лишним столетия тому назад отшумевшая жизнь потекла в притихший зал, и, естественно, каждый воспринимал ее по своему. Многие в этот вечер пришли поглядеть на разгоравшуюся все ярче звезду обворожительной Ксении Дубовицкой, игравшей Ирину, жену царя Феодора Иоанновича, и не пожалели; и сам царь, и царица были ослепительной парой, людьми не от мира сего, стоявшими и державшимися против накатывающегося вала ожесточения и злобы только добром и своей беззащитностью; вдруг в зале пахнуло всепокоряющим чувством какой то особой человеческой нежности, вздымавшейся до самоисступления, когда приходилось защищать и отстаивать самое дорогое – любимую женщину.
Следившая краем глаза за своим кавалером Мария Николаевна тотчас отметила его повышенный интерес именно к Ксении Дубовицкой; как только она появлялась на сцене, Сергей Романович вжимался в кресло и уже не отрывался взглядом от умной, одухотворенной царицы, от ее любящего, страдающего, почти пророческого лица, – однажды ему показалось, что царица смотрит именно на него, что их глаза встретились в каком то немом узнавании и приятном изумлении, и он ощутил, как сильно и жарко забилось сердце. Ему представилось затем и вовсе невероятное, словно бы она ждет его и он приходит, и они одни в чудных палатах, и она поднимается к нему навстречу и медленно протягивает руки…
Несколько покосившись в сторону Марии Николаевны, он замер, и в антракте, вновь угощая свою даму шампанским и мороженым, он сказал:
– Низко вам кланяюсь, княгинюшка, хороша царица, знаете, не женщина, какой то бес, вроде бы молчит, не смотрит, а у тебя по сердцу так и скребет… А фигура! А? Да вы не ревнуете ли, княгинюшка Мария Николаевна?
Отхлебывая холодное шампанское и заедая его еще более холодным мороженым, что указывало на отменное здоровье, Мария Николаевна загадочно посмотрела на своего кавалера и, еще более разжигая его интерес, интригующе улыбнулась.
– Милый мой мальчик! Не надо! – сказала она с материнской заботой. – Сие деревце не по тебе, да и зелен ты еще, не дотянешься до такого яблочка. Видел, кто в театр то пожаловал, в центральную ложу? Думаешь, ему делать больше нечего, только царя Феодора смотреть?
– Как? Да он же старик, труха сыплется! – возмутился Сергей Романович, тотчас все схвативший и понявший и даже картинно вознегодовавший. – Какая самонадеянность и безнравственность! Не может такого быть!
– Еще как может! – заверила его Мария Николаевна, довольная его непритворным изумлением, и отхлебнула шампанского. – Жизнь, она и есть театр, мой милый юноша, не надо заблуждаться. Ты только только вступаешь на подмостки, ну, и слава Богу, не заглядывайся слишком уж высоко…
– Вы меня сразили, княгинюшка, – вздохнул, явно мрачнея, Сергей Романович. – А я ведь человек отчаянный, вы знаете, у меня своя ахиллесова пята, порой мне становится отчаянно скучно, мне требуется забыться. Я ведь по своей природе поэт, да еще лирический, иногда на стихи тянет, пишу, пишу, и – в огонь. Я под настроение и в пропасть могу шагнуть с самой светлой улыбкой…
– Не пугай, Сереженька, что ты! – запротестовала Мария Николаевна. – Не надо завидовать старшим, грех, грех непростительный! У тебя впереди вечность, а у него… Старость, Сереженька, такая угрюмая штука! Я его понимаю и приветствую! – выразительно повысив голос, она трагически устремленно вскинула голову, словно увидев привидение, и вновь отпила глоток шампанского.
– К нему, вероятно, и следует быть снисходительнее, – возразил Сергей Романович, потеплев и окончательно размораживаясь и отлично понимая, о чем и о ком идет речь. – Ну, а к ней? Невозможно и нельзя такое прощать, уверяю вас, оскорбительно для самой жизни!
– Ох как высоко! Не смеши, Сереженька, какой ты еще зеленый! – восхитилась Мария Николаевна. – Я тебе завидую, тебе еще предстоят самые изумительные открытия… И одно из них, пожалуй, друг мой, самое великое, – попытаться совершить невозможное – постичь душу женщины. Боже мой, какой восторг! Тебя ожидает такой бешеный, влекущий ад! И никакой возраст мужчине здесь не помеха – так до самого конца, жизнь ведь не останавливается никогда, даже если ты, не дай Бог, помираешь…
Пожав плечами, Сергей Романович проводил свою величественную даму в фойе и, попросив разрешения, отправился в курительную. Раздумывал над словами своей давней благодетельницы, прозвучавшими как то особенно уж неожиданно, он недолго; он действительно был еще слишком молод для таких мудрых обобщений, дающихся порой только опытом долгой и трудной жизни. Но если бы он мог сейчас одновременно присутствовать в самых различных помещениях и закоулках хотя бы одного Академического театра, он бы убедился в правоте и трезвости слов своей спутницы, многоопытной и мудрой женщины, – жизнь в самом деле никогда и нигде не прекращалась и не останавливалась, и если в артистических уборных отдыхали, злословили по поводу присутствия в театре самых заоблачных верхов государства и пытались определить, какими последствиями обернется это в театре для каждого лично, причем каждый из занятых в спектакле стремился как бы невзначай попасться на глаза именно Ксении Дубовицкой и переброситься с ней одним двумя ничего не значащими словами, то сам признанный глава и движитель прославленного театра Аркадий Аркадьевич Рашель Задунайский был приглашен в особую залу, соединенную только с центральной ложей и, как правило, всегда закрытую и находящуюся на особом режиме и под постоянным спецконтролем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55