В уборную ей принесли роскошный букет свежих роз, бархатно темных, почти траурных, и она, поблагодарив, облегченно вздохнула; кроме цветов и очередного подарка, красиво упакованного в глянцевитую плотную бумагу, других неожиданностей не было.
– Машина вас ждет, Ксения Васильевна, – сказал ей посланец, приятный и уже знакомый молодой человек. – Я, если не возражаете, провожу вас домой.
– Очень признательна, – кивнула она. – Я сейчас, только переоденусь. Моя Устинья Прохоровна отправилась навестить больную подругу, хорошо будет сейчас побыть одной… Не пускайте ко мне, пожалуйста, никого, мне трудно разговаривать…
– Слушаюсь и повинуюсь! – Высокий посланец с готовностью исчез за дверью, и через полчаса он, внеся в переднюю ее квартиры цветы и подарок, молча раскланялся и, минуя лифт, бодро застучал каблуками, сбегая по лестнице вниз, а Ксения, бессильно опустившись в старое уютное кресло прямо в передней, застыла; глядела в высокое трюмо в раме черного дерева напротив и ничего не видела, даже себя, рыхлой грудой отражавшуюся в начинавшем мутнеть от времени толстом стекле.
«Надо бы дверь закрыть», – мелькнуло у нее в голове, но время остановилось, и она, отдавшись покою и тишине, с наслаждением откинула голову на спинку кресла; странный, непостижимый вечер, такого еще не случалось. Ей явлен знак, несомненно, что то должно произойти, что то переломное…
Она вздрогнула, открыла глаза и подумала, что ей померещилось, но стук в дверь повторился. Стянув на шее ворот плаща и тут же подумав о вернувшейся от больной подруги нянюшке, она обрадовалась и, сразу успокаиваясь, сказала:
– Входи, баба Устя, входи! Что я тебе расскажу… Боже… что это значит?
Она хотела встать, но не смогла, очередной приступ слабости разлился по всему телу, ноги онемели и не слушались – она лишь сильнее вжалась в кресло.
В дверях стоял высокий молодой человек в светлом костюме с букетом оранжевых хризантем, и на лице у него дрожала неуверенная улыбка, белели ровные зубы, глаза были широко распахнуты и лучились. В следующий момент сердце у нее вспыхнуло и оборвалось; незнакомое, мучительное чувство охватило ее. От незнакомца словно шли волны теплой, ободряющей энергии, он был красив какой то особой, завораживающе строгой мужской красотой, и она почему то решила, что раньше уже видела его, не могла не видеть. И притом совсем недавно.
– Не пугайтесь, – услышала она негромкий приятный голос. – Я просто должен взглянуть на вас, сегодня вечером вы душу мне перевернули. Иначе я не мог…
Она нашла в себе силы спокойно, даже безмятежно улыбнуться; происходящее нельзя было объяснить, но этого и не требовалось, глаза незнакомца, светившиеся нежностью и обожанием, сказали ей обо всем. Не желая того, она потянулась на непреодолимый зов, и все в ней смешалось и рухнуло, и невозможное стало реальным, необходимым и мучительно простым. «Боже, не смей, не смей! – попыталась она оборвать. – Не сходи с ума!» – и в то же время каким то безошибочным чувством знала, что в лице этого одуревшего от внезапно вспыхнувшей страсти молодого незнакомца к ней пришло спасение и сопротивляться бессмысленно и невозможно.
– Верю, так тоже бывает, – проронила она негромко, не отрывая от молодого человека взгляда и заставляя себя встать и шагнуть ему навстречу. – Раз уж вы пришли, помогите мне снять плащ. Цветы предназначены, надо думать, мне? Спасибо… признательна…
Он передал ей букет, ухитрившись задержать ее руку в своей и поцеловать, губы у него были сухие и жаркие.
Он осторожно снял с нее плащ, стараясь не прикасаться к плечам, и повесил на стоявшую у двери старинную круглую вешалку, увенчанную шляпками и зонтиками; он не знал о предстоящем даже через минуту, но все равно он не смог бы только попрощаться и уйти, он уже знал, что эта женщина, неожиданная и до сих пор совершенно ему чужая, была теперь его судьбой. Чувствуя ее неотступный взгляд спиной, он повернулся.
– Благодарю, – сказала она, теперь уже с некоторым удивлением, зарываясь лицом в хризантемы. – Пожалуй, теперь не помешало бы представиться…
– Сергей Романович Горелов, – тотчас отозвался он. – Коренной москвич, скоро стукнет тридцать… Так, вольный художник. До сих пор – вольный…
Слегка склонив голову и внимательно выслушав, Ксения замерла в раздумье с полуулыбкой на губах, словно осуждая самое себя за что то недозволенное.
– Значит, Сергей Романович, – вслух подумала она, и от новой неожиданной мысли об очередном, ворвавшемся в ее жизнь темном вихре, в один миг взбунтовавшем всю ее душу, отозвавшемся потаенной дрожью в каждой клеточке тела, она еще больше похорошела. – Вы живописец, композитор или пишете пьесы?
– Пишу пьесы? – переспросил он и, раздумывая, морща лоб, круто сдвинул брови. – Пожалуй, хотя, простите, скорее всего, я работаю маслом. Люблю неуловимые переходы от света к тени… И густые тона мне тоже нравятся… знаете, сочный мазок…
Стараясь понять и привыкнуть, Ксения еще больше склонила голову, – теперь ее глаза превратились в темные бездонные провалы, и в них лишь слегка угадывался потаенный горячий блеск.
– Очень интересно, значит, маслом, – сказала она. – Знаете, Сергей Романович, я хочу предложить вам выпить чаю. Глупо, правда? Лучше выпить вина, прошу в гостиную, там в баре что либо обязательно отыщется. Проходите же, проходите! Я только поставлю в вазу цветы, жалко будет, если они умрут… Прекрасные хризантемы, никогда не видела таких рыжих… и крупных…
Она помедлила, по хозяйски пропуская неожиданного гостя впереди себя в гостиную, большую, просторную, со светлым, под слоновую кость, роялем, со старинными темными картинами, затем она принесла в ковшике воды, осторожно, по одной, опустила в высокую вазу хризантемы.
Все это время Сергей Романович молча стоял, делая вид, что заинтересованно рассматривает Левитана, с ветром в вершинах берез и беспокойной весенней водой, разлившейся по начинавшей освобождаться от снега земле, хотя на самом деле он ничего не видел. Все ненужное и запретное в его жизни отхлынуло, как бы перестало существовать, и он просто боялся оглянуться и выдать себя. Он сказал себе, что эта женщина должна и будет принадлежать только ему и что это бесповоротно изменит его жизнь. В следующий момент он вздрогнул, в тишине прозвучал и поплыл тихий, медленный аккорд – Ксения мимоходом тронула клавиши радиолы.
Он оглянулся. Хозяйка уже поставила на стол несколько бутылок и цветные фужеры; она тоже двигалась словно в каком то тумане, усталость прошла, и тело, в предчувствии чуда, обрело девичью легкость и стремительность. Ей опять стало страшно.
Поставив на стол вазу с виноградом, она попросила:
– Налейте же вина, Сергей Романович. Я вас не оскорбила? Кажется, это мужское дело… Вот штопор. Коньяк тоже открывайте, немножко не помешает. Где то был еще соленый миндаль…
Окончательно привыкая друг к другу, они выпили густого темного вина, и Ксения, пристально глядя на него, вновь подумала о своей такой странной беззащитности и незащищенности.
– Ах, Сергей Романович, Сергей Романович! – сказала она, придвигая к нему вазочку с соленым миндалем. – Ничего не понимаю. Мне бы надо просто попросить вас уйти, а я почему то не хочу… Вот вы возникли из московской ночи, и я вам верю… сразу поверила. А ведь вы можете оказаться каким угодно страшным злодеем… Ваше здоровье, Сергей Романович! – Она подняла бокал, темное вино в нем задрожало, мглисто заискрилось.
– Разве злодеи появляются таким образом? – спросил он и тоже слегка приподнял бокал. – За вашу красоту, за вашу душу, за ваш повергающий любую гордыню Божий дар, Ксения Васильевна! И за счастье видеть вас сейчас, быть с вами рядом!
Она почувствовала прилившую к лицу кровь.
– Не надо, я и без того сама не своя, не понимаю, что это со мной творится. И потом, так поздно, совсем глухая ночь, все нормальные люди в Москве давно уже спят. А что же мы с вами творим? Простите, а вас никто не заметил, не окликнул, когда вы входили в подъезд? – неожиданно поинтересовалась она, и он ответил понимающей усмешкой.
– Нет, – сказал он успокаивающе. – Я ведь просто миную двери, прохожу…
– И опять не надо, Сергей Романович! – попросила она, но ее глаза, полуоткрытые губы говорили другое, – они уже оба не могли всего лишь раскланяться и расстаться.
– Может быть, и не надо, – отозвался он, не отрывая от нее горячего взгляда. – Только так будет нехорошо, не по божески. Хотите, я расскажу о себе все, все, самое тайное…
– Ах, зачем? – остановила она. – Мне все равно, кто вы и откуда появились. Разве дело в этом? Вы должны танцевать, – предположила она, окончательно решаясь и отбрасывая все мешающее и ненужное сейчас. – Я приглашаю вас, Сергей Романович, на погубительный и прелестный «Венский вальс». Нам нужно успокоиться, музыка для этого самое верное средство.
Она обошла стол, положила руку ему на плечо, – у него были радостно сумасшедшие глаза. Они прильнули друг к другу, их подхватило, втянуло в себя, закружило и понесло медленное, завораживающее движение; они ощутили ждущие, напряженные, звенящие тела друг друга, зовущие, молодые и жадные. Она уронила голову ему на плечо и тепло дышала ему в шею. Они тихо скользили вокруг стола с хризантемами, и хрустальная, в бронзе и позолоте, люстра под высоким потолком тоже стала кружиться.
Сергей Романович наклонил голову, прикоснулся жаркими губами к высокой точеной шее.
– Я больше не могу, – прошептал он ей в самое ухо. – Можно вас взять?
Не отрывая головы от его плеча, она еще плотнее, всем телом прильнула к нему.
– Конечно. Чего же вы ждете? – спросила она тоже шепотом.
14
На следующий день к прославленному режиссеру Аркадию Аркадьевичу Рашель Задунайскому ворвалась немыслимо потрясенная завтруппой, обычно милая и сдержанная женщина, Марьяма Гасановна, все, касающееся своего театра, знавшая и всегда все успевавшая. На этот раз у нее были белые глаза, и она молча сунула чуть ли не под нос Рашель Задунайскому изрядно помятую и неопрятную бумагу. Тот от неожиданности откинулся, хотел было разразиться своим знаменитым русским матом, только опытная Марьяма Гасановна опередила.
– Нет, нет, Аркадий Аркадьевич, нет, вы сначала ознакомьтесь с новым, необыкновенным шедевром! – повысив голос, потребовала она. – Эпохальный документ, войдет во все театральные анналы! Читайте, читайте! Возмутительно! Неслыханно! Что она о себе возомнила, эта гениальная и незаменимая?
Близоруко поднеся к глазам предъявленную бумагу, Рашель Задунайский, едва скользнув глазами по первым строчкам, почувствовал удушье, затем резво вскочил, затряс руками, дунул себе на грудь, на плечо, одновременно затопав, и возопил:
– Вон! Вон! Все вон!
– Господи Боже мой! Аллах всемилостивейший! – взмолилась Марьяма Гасановна, и глаза у нее сузились, стали как два сверкающих бритвенных лезвия. – Вы на кого кричите? Немедленно прекратите хулиганить, а то я на стол положу и свое заявление! Опомнитесь, Аркадий Аркадьевич! Я ее, что ли, заставила писать? Я этого больше не потерплю – все мне на голову!
– Машину, немедленно! – вторично задохнулся Рашель Задунайский и стал пугающе багроветь. – Я сам к ней поеду, посмотрю в глаза! Я взову к ее совести! Пусть она со мной поговорит! На ней репертуар держится! Машину, машину!
– Напрасно, Аркадий Аркадьевич! Уже звонили… нет ее в Москве! Не надо было некоторым недальновидным деятелям ручки ей целовать и падать на колени! – не удержалась от давно копившегося в душе сарказма Марьяма Гасановна и для большего впечатления взглянула прямо в бешеные зрачки Рашель Задунайского. – Отбыла, изволите видеть, в неизвестном направлении, вот так ведут себя настоящие знаменитости! – вновь не удержалась от колкости завтруппой. – Ее работница отказалась что либо определенное сообщить, – вы, очевидно, забываете, с кем нам приходится иметь дело… Захотелось ей в отпуск за собственный счет – и все, никаких проблем! Плевала она на коллектив, на театр, на репертуар, на нас с вами! У нее ведь даже сегодня «Гроза»… Надо снимать спектакль, вот до чего доводит целование ручек! Я, если помните, говорила, что даже ей необходим дублер…
Окончательно перепугав женщину, Рашель Задунайский рухнул обратно в кресло и, пытаясь что то выговорить, несколько раз беззвучно показал превосходную вставную челюсть кремлевской работы, открывая и закрывая рот, затем обрушил на стол перед собой сокрушительный удар кулака, внезапно примолк, ошалело повел глазами, дунул себе на грудь и на плечи и, немного придя в себя, вдоволь набушевавшись и у себя в кабинете на срочном совещании с директором, и на очередной репетиции, он все таки примчался к коварно исчезнувшей знаменитой актрисе на квартиру, добился, чтобы Ульяна Прохоровна ему открыла, и постарался хоть что нибудь выведать и понять. Хитрая старуха на все его вопросы отделывалась ничего не значащими словами, слезливо ныла о сатанинском помрачении, несла бабью околесицу о всяческих злобных происках врагов бедной одинокой женщины, кляла мужское коварство и неблагодарность.
– Не могла же она вот так взять и исчезнуть! – не выдержал наконец измученный трудным днем Рашель Задунайский, и в его голосе послышался демонический клекот. – Упорхнула неизвестно куда непорочной голубкой и ничего не оставила? Ни клочка бумаги, ни слова? Пардон, любезная, кто в такую несуразицу поверит?
– Ничего Не оставила, – скорбно закивала, сокрушенно вздохнув, Устинья Прохоровна и в подтверждение своей искренности всхлипнула. – Уж не приключилось ли с нею чего смертельного? Женщина беззащитная, видная, мало ли злодеев на свете, мало ли завистников… Слабую женщину каждый обидеть норовит, много ли ей надо? Вторые сутки глаз не могу сомкнуть, только только прижмурюсь, такие страсти в голову лезут, кровь леденят, – жуть, жуть! Собралась нынче в церкву, свечку поставлю Божей матери заступнице…
– Ну, а может, кто заглядывал к вам последнее время, кто нибудь из таких, не совсем привычных, а, Устинья Прохоровна?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55