Он привстал, легко подтянулся к спинке кровати, взял рюмку, и они, оба ощущая трепет и загадку момента, выпили в странном молчании, что заставило их еще сильнее почувствовать необычайность их свидания – оба они подумали о совершенном своем одиночестве в мире, о случившейся близости, о том, что именно чувство одиночества, несмотря на разницу в возрасте и положении, крепко, как заговорщиков, связывает их сейчас друг с другом.
Он поцеловал ее руку у локтя, на сгибе, уронил рюмку на ковер. Ксения тихо засмеялась, склонилась над ним и поцеловала его куда то в висок, ее грудь коснулась его плеча, – он давно не ощущал такого прикосновения и потянулся было к ней, но она неуловимо отстранилась.
– Приходит и глядит, – сказала она, вздохнув и повергая его в легкое недоумение. – Именно так: глядит, глядит, молча и как то мудро. У меня предчувствие, еще один шаг и – обрыв… Знаешь, Лео, такой блестящий, черный, весь сквозной – конца краю нет…
– Подожди, подожди, кто приходит? Кто глядит? – спросил Брежнев с некоторым интересом, в то же время с мыслью о бесконечной и капризной женской игре. – Зачем?
Она коротко вздохнула, приподняла плечи.
– У него нет лица, одна пустота, – сообщила она. – На прошлой неделе в гримерной сижу, готовлюсь на сцену, идет Шекспир, готовлюсь встретить свой последний час… сладкий час в объятьях ревности… И чувствую плечами взгляд… Поворачиваю голову – стоит у двери, высокий, в темном костюме, в больших очках. Затемненных… Еле удерживаюсь от какого то мистического ужаса, у него лица нет – одна пустота. Очки есть, а лица нет…
– Ну, Ксения, вот именно – сплошная мистика, – сказал Брежнев, чувствуя в плечах тихий, сквозящий холодок. – Слишком воображение расходилось. А я-то вначале всерьез…
– А ты верь, я тебе очень серьезно говорю, Леонид Ильич, – сказала она опять с коротким, задавленным вздохом. – Он и раньше являлся, очень настойчиво. А однажды пригрозил – приказал убираться из Москвы в неизвестном направлении. Представляешь? Я опять не смогла рассмотреть его лица. Мне кажется, многое здесь связано и с тобой, Лео, с нашими отношениями… Ходит, ходит следом – дышать нечем!
– Чушь! – сказал Брежнев беспечно и успокоенно, безоговорочно уверенный сейчас в непререкаемости своих слов. – Бояться нечего, пустяки! Никто ничего не посмеет, ни одного шага не посмеет сделать… Ты, загадочная и гордая, тоже могла бы быть со мной более откровенной, открытой. Ты мне слишком дорога, чтобы многое узнавать от других. Согласись…
– Ага! – сказала она и налила себе вина. – Значит, все таки мои опасения и страхи не напрасны? За мной следят?
– Ксения, я хочу еще немного выпить… Там пожевать что есть? Орешки? Можно тебя попросить?
– С удовольствием, – с готовностью отозвалась она. – Странно, я столько вчера съела и опять проголодалась, уничтожаю бутерброды. Безобразие, можно ведь и в два счета растолстеть…
Накинув на себя прохладное кимоно, она зажгла ночной светильник, вновь наведалась к холодильнику и вскоре вернулась с большим расписным подносом, нагруженным всякой всячиной, устроила его прямо на кровати.
– Я отыскала тут что то вкусненькое, жареных перепелов, слушай, Лео, мы недурно устроились, – сказала она и под его взглядом, прикрывая ноги, запахнула полы кимоно. – Хочу тебе предложить выпить за тех, кто всегда в пути, в поиске, за их вечную любовь к странствиям души. Мне кажется, я сама с некоторого времени именно в таком состоянии – иду, иду куда то, а куда – не знаю, да и не хочу знать. Зачем? Самое ведь главное – не останавливаться до самого края…
Она подняла бокал, посмотрела на розовато нежное вино на свет и, немного отпив, чему то улыбнулась и бросила в рот соленый миндаль; Брежнев молча последовал ее примеру и, устроившись поудобнее, подложив под локоть подушку, еще больше придвинулся к спинке кровати.
– Смотри, Лео, не поранься, – предупредила она, – не раздави хрусталь, рюмка, по моему, под тобой…
– Да нет, вот она, рядом. – Он поставил рюмку на поднос, закурил; ожидая, Ксения отпила вина и, Необычайно ясно представив себя со стороны, почему то именно глазами няни Устиньи Прохоровны, сама ужаснулась, осуждающе покачала головой и что то задавленно в страхе пробормотала. Затем так же, без всякого перехода и усилия, вернулась назад. «Да ты, милая моя, пьяна, – подумала она. – Смотри не осрамись, вот будет потеха…»
Она ощутила на себе особенно тяжелый и пытливый мужской взгляд.
– Как там у вас в театре? – спросил Брежнев, наслаждаясь покоем, хорошей сигаретой, близостью любимой и умной женщины и, главное, мыслью о двух свободных днях впереди, предстоящей возможностью сесть за руль сильной и послушной машины и отдаться стремительному и непрерывному движению, раствориться в нем и уже совсем окончательно обо всем забыть. – Как ваш знаменитый… ну, Задунайский, перестал вязаться?
Допив вино, Ксения переставила поднос на столик, поправила подушки и легла, вытянув ноги.
– Ты, Лео, заелся, жареного перепела не хочешь…
– Не хочу, что там есть? Одни кости.
– И мне самой почему то расхотелось… Знаешь, Лео, я всегда, с самого рождения, пожалуй, любила театр, а вот повзрослев, я просто стала растворяться в его атмосфере, – призналась она, стараясь продлить свое путешествие в неслышно льющуюся фантастическую ночь и понимая неизбежность и неотвратимость ее продолжения. – Ты, Лео, даже представить себе не можешь, какое всепоглощающее и всеотражающее зеркало – театр… Мир вдохновения, возможность прожить десять, сто, тысячу жизней и в каждой из них открывать в себе новую личину. А выходя из очередной судьбы, вновь обрушиваться в грубую реальность, правда, к сожалению, с очередными необратимыми изменениями уже в самой себе – такое странное, иллюзорное чувство… Впрочем, что это я, Лео, совсем неинтересно! На твоих подмостках разыгрываются такие трагикомедии – никакому Шекспиру не снилось! Какой там Рашель Задунайский!
– Нет, почему же! – возразил он весело. – Все твое касается и меня, мне не только интересно, мне это дорого и близко, неужели ты сомневаешься?
– Если бы ты видел, как на меня сейчас смотрят в театре! – засмеялась Ксения. – Ты, Лео, был бы просто восхищен!
– Как на всемирный потоп, – предположил он, втягиваясь в забавную и давно забытую им игру. – Так?
– Угадал! Стра ашными глазами, – протянула она с некоторым тайным удовлетворением. – Сам Рашель Задунайский на той неделе целый час советовался со мной по репертуару на следующий год, он ни за что не хотел меня отпускать, пока я все не одобрю.
– Вот как! – простодушно удивился Брежнев, пребывающий в приятном расслабленном состоянии. – Раньше было иначе?
– В театре знают все, дорогой Леонид Ильич! – строго и со значением сказала Ксения и вздохнула. – И раньше, следовательно, было не так… Далеко не так. Знаменитый на весь мир Рашель Задунайский преследовал и упорно изгонял меня из театра за мою чрезмерную, как он изволил браниться, русскость и мое пристрастие к ложным якобы национальным ценностям. Здесь он всегда был беспощаден, – о о, даже страшен в своем праведном гневе…
Тут Ксения запнулась, приподнялась, глаза ее как бы сблизились, стали маленькими и сверлящими буравчиками – она одним взмахом ладони смахнула с себя волосы, вторым неуловимым движением той же ладони заставила свои уши увеличиться и обвиснуть, и в то же время подбородок у нее выпятился, стал массивным и почти квадратным, и она превратилась в какого то весьма неприятного зануду, плешивого, с небольшой заостренной головкой, все время шумно сдувающего с себя и нервно стряхивающего длинными пальцами с плеч какие то невидимые пылинки. – И что вы, дорогуша, все время твердите «русский» да «русский»? Запомните, ваше назойливое и настырное словечко далеко не главное в лексиконе человечества, дорогуша. Запомните, очень советую! И никогда оно, сие словечко, главным не будет, а мы с вами служим в реалистическом театре, поэтому и должны оставаться высокими реалистами! Вы выбиваетесь из моего общего режиссерского рисунка, из ансамбля намеренно, заметьте себе – намеренно! Рашель Задунайского не проведешь! Или подыщите другое место, или извольте приобрести естественные для моего театра цвета! – И без того тоненький и менторски занудный голос говорящего, звучавший как бы откуда то из за шторы на окне, приобрел нечто змеиное, свистящее и жалящее, и изумленно слушавший Брежнев невольно слегка отодвинулся. – Да, да, дорогуша, чуждые нашему прославленному театру идеи и систему поведения вы можете воплощать где нибудь в другом месте, хотя бы у того же давно спятившего Равенских! Но только, позвольте вас еще раз предупредить, не здесь! Не здесь, в нашем светлом храме, основанном великими корифеями! Слышите, дорогуша, нашими корифеями! – Щеки у говорившего гневно округлились, и он с силой дунул себе на грудь, затем на одно плечо и на другое и сразу как то неуловимо опал и лежал бездыханный, с пустым мертвым лицом, открытыми, но незрячими глазами, затянутыми мглистой пленкой, и нос его тоже прямо на глазах вытягивался и заострялся, и лицо окончательно деревенело.
Невольно стараясь остановить происходящее, не выдержав, Брежнев привстал.
– Ксения…
Она взмахнула рукой и накинула на себя сразу рассыпавшуюся у нее по плечам волну темно русых волос, небрежно тронула их, открыла глаза, привстала на локоть и тихо вздрогнула. И почти мгновенно, на глазах, стала прежней, молодой, очаровательной, в ее лице заиграли свежие краски, и Брежнев, бесповоротно уверенный, что эта ночь принадлежит только ему и весь остальной мир уже смирился с таким распределением и потому ничего неожиданного и неприятного не отчебучит, потребовал еще коньяку, выпил, привлек ее к себе и, чувствуя медленно и упорно разгоравшееся желание, стал целовать ее грудь, раздвигая лицом полы кимоно и жадно вдыхая теплый запах манящего женского тела.
10
Оба не хотели и даже не могли спать – обоим мешало длившееся и, пожалуй, все усиливающееся перевозбуждение. Вино тоже больше не действовало. У Брежнева пробудилось незнакомое досель чувство ревности; забыв обо всем остальном, даже о предстоящей наутро поездке в Завидово, он думал, что встречаются они с Ксенией редко и нерегулярно, а ведь между их короткими встречами у молодой красивой женщины остается уйма свободного времени, вот и лезут в голову сомнительные идеи. Ну, репетиции, ну, театр, всякая там борьба с Рашель Задунайским. А дальше? Женщине нужен рядом постоянный спутник, твердая дружеская рука, способная в нужную минуту поддержать и выправить, и надо было бы что либо придумать, помягче, поосторожнее предложить. Почему бы ей не организовать детскую театральную студию или что либо подобное?
– Ты не спишь, Лео? – спросила Ксения, повернувшись на бок, придвинулась, положила узкую ладонь ему на грудь. – Какая то странная, летящая ночь… почти бесконечная… Я не мешаю?
– Нет, нет, я думаю сейчас о тебе.
– Что же ты думаешь?
– Да вот думаю, как я мало, оказывается, тебя знаю, – не стал он лукавить. – Почти совсем ничего не знаю…
– А тебе не кажется, что это и есть самое замечательное в наших отношениях? – подумала она вслух. – Я ведь тоже о тебе ничего не знаю, даже и не стремлюсь узнать. Зачем? Можно взглянуть на сие и весьма неодобрительно, так? Я бы сочла себя даже оскорбленной – рыться в прошлом. Вот именно – зачем? Прошлое может исцелить, но может и умертвить…
– Ну, Ксения, никто не говорит, чтобы зарыться с головой в прошлое. Есть ведь и настоящее, ты вот посещаешь какое то общество, то ли словесности, то ли изящных искусств… Погоди, дай припомню – ага, какой то старины…
– Не мучайся, не трудись, Леонид Ильич, – сказала она с некоторым любопытством, приподнявшись, и поглядела ему в глаза. – Оказывается, ты не так уж и мало знаешь обо мне. Ничего особенного – просто собираются единомышленники, раз в неделю, а то и в две, и делятся друг с другом своими мыслями. Естественно, о самом заветном, размышляют, спорят…
– Издают некий подпольный журнальчик, – подсказал Брежнев, и в его голосе прозвучала легкая, почти отцовская ирония. – Кстати, самоиздат у нас запрещен по закону. Пишут под псевдонимами, пророчествуют, вещают…
– Ого! – одобрила она, принимая вызов, легкую дремоту как рукой сняло. – Зря, зря, Леонид Ильич, вы так иронизируете, оскорбляете лучшие и чистые чувства женщины, русской женщины… зря! Да и что в том зазорного, что соберутся тоскующие душой, поговорят о русской судьбе? Вы посмотрите, это же единственный в мире народ, лишенный права на выражение национального самосознания и упорно, намеренно разрушаемый… А во имя чего? Ради химеры интернационализма? Ради этого миража?
– Химеры? Миража?
– Прости, это из одной современной пьесы…
– Погоди, погоди, – остановил ее Брежнев. – Боже ты мой, что у тебя в такой прелестной головке! Химеры! Надо же…
– Прошу тебя, Лео, пожалуйста, я с детства не выношу никакой политграмоты, у меня от нее мигрень получается. Не надо, не комиссарствуй, – попросила она, смиренно прикрыв глаза с заплясавшими в них дьяволятами. – И чем уж так провинился русский народ, русский человек? За что их прямо таки на дух не переносят? Вроде бы и статью, и умом не хуже других, – чем же он такое заслужил?
Не воспринимая пока всерьез неожиданного и ненужного разговора, Брежнев блаженно потянулся, закинул руки за голову.
– Неужели для тебя нет ничего интереснее? Ну, хотя бы на данный политический момент? – спросил он лениво. – Для меня такого вопроса вообще никогда не существовало и не существует. У нас один единый народ – советский. И моя мечта, если хочешь, узаконить такое положение раз и навсегда. Ты что, не веришь?
Она вздернула носик, вытянулась, устремив широко открытые глаза в потолок, отяжеленный чуть ли не по всему пространству аляповатой и безвкусной лепниной.
– Дорогой учитель, да, не верю, – призналась она, и затаенная улыбка, далекая и отстраняющая, проступила у нее на лице. – Посмотрела бы я, как обрадуются сему новшеству, допустим, грузины, армяне, узбеки или хотя бы наши симпатичные и вездесущие милые евреи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55