Это было московской особенностью, выработанной именно у русских старушек необходимостью жить незаметно, не напоминать лишний раз о занимаемой ими драгоценной жилплощади и не раздражать своим присутствием других – и своих родственников, и всемогущих домоуправов, жэковских слесарей и плотников, участковых милиционеров, соседей, с упорством ожидающих освобождения желанной жилплощади; Сергей Романович, устав от своих мыслей и все так же лежа на спине на второй день к вечеру после своего возвращения, думал именно о судьбах московских стариков и старушек. Он понимал, что уходит от главного, но его зацепило; с некоторых пор он ведь и сам старался жить как можно незаметнее и давно стал похожим на ту же Настусю, – вот и все объяснение.
Он усмехнулся своему сравнению, – Настуся не могла даже в мыслях кого нибудь ограбить, здесь причина явно иная. Просто в таком чудовищном городе, как Москва, даже младенцы стали появляться на свет Божий с одинаковыми, стертыми лицами, а уж о лицах в старости, особенно после неудачной жизни, и говорить нечего. Это закон усреднения, действующий во всяком чудовищно разросшемся городе, иначе и быть не может, в противном случае и сам такой город не сможет существовать.
Какое то движение отвлекло его внимание; он скосил глаза и вначале ничего не увидел, хотя безошибочно определил присутствие рядом в комнате постороннего.
– Настуся?
Послышался чуть уловимый шорох совсем в другом месте, и он, повернув голову, различил почти слившуюся со стеной незнакомую невысокую фигуру, и уже только потом проступило знакомое лицо. Приглушенно кашлянув, Настуся изобразила улыбку и сказала:
– Я, я, Сережа… там тебя к телефону, что сказать то? Женский голос, она уже раза два или три звонила, Марией Николаевной называется, важное дело, говорит. Пусть мне, говорит, позвонит, он мой номер должен помнить.
– Ну, Настуся, ты же знаешь, меня нет, я в командировке, – недовольно сказал Сергей Романович, приподнимаясь, и от укоризны, прозвучавшей в его голосе, Настуся стала еще незаметнее, стала как бы на глазах растворяться в пространстве или сливаться со стеной, на фоне которой стояла, – ему стало жалко старушку и неудобно перед нею, и он отвел глаза.
– Я так и отвечаю, Сереженька, – заторопилась Настуся, – нету его, мол, в отъезде, а где, не помню, он мне не докладывает, дело молодое, что ему, говорю, пока то еще не переиграло, не монах, говорю… Я…
– Спасибо, спасибо, Настуся, – остановил старушку Сергей Романович, по прежнему жалея ее, и, чтобы окончательно успокоить и показать, что он и не думал сердиться, попросил сварить по чашечке кофе, и затем они сидели на кухне, и Настуся совсем преобразилась. Пахло крепким кофе и свежим лимоном, Настуся с торжеством извлекла из холодильника остатки торта, принесенного ей в подарок Сергеем Романовичем, и получилось целое пиршество, – сам хозяин даже непривычно погрустнел.
– Мама вспомнилась, – сказал он в ответ на расспросы старушки. – Я ее совсем стал забывать. Нехорошо что то…
– Грех, грех, – согласилась с ним и Настуся, осторожно отхлебывая дымящийся горячий кофе. – Только ты сам себя не терзай, Сереженька, покойные матери по всякому пустомыслию не приходят, они в свой час и срок объявляются, когда совсем уж невмоготу… Ты радуйся, значит, ровно твоя жизнь выстраивается…
Он с удивлением и пристально взглянул на нее, словно впервые увидел, и, встретив незнакомый, умный взгляд, растерянно улыбнулся.
– Вероятно, так, Настуся, – сказал он. – Хочу на кладбище съездить, цветов отвезти, все никак времени не выберу…
– А ты, Сереженька, выбери, выбери, все брось и выбери, – подхватила Настуся, окончательно оживляясь. – Как она тебя любила, Боже ты мой праведный, так ведь и не приняла ее душа никого больше, а ведь совсем молоденькой, в самой поре осталась, как Роман Андреевич, твой отец, в сорок первом сгинул… Знаешь, Сереженька, ты очень на него похож…
– Скажи, Настуся, – попросил Сергей Романович, останавливая старушку, – правда ли, что у нас в роду чуть ли не какие то князья были, древней древней крови, чуть ли не…
– Что ты, что ты, Сереженька! – испуганно замахала на него Настуся, отодвигая от себя тарелочку с кусочком торта. – Как можно в такое время! Мы с твоей матерью и заикнуться боялись про такие дела, как можно! Господь даст, придет время, все на свои места встанет, а сейчас…
– Настуся, ну полно, полно, мы же одни…
– Пережил бы с наше, по другому глядел бы, Сереженька, – вздохнула Настуся. – Окаянное время нам пришлось прожить – куда! И отец твой от того же корня оказался, где то там, еще до Алексея Михайловича, разделились, а потом, вишь, опять сошлись… Да ты погляди на себя в зеркало, разве такая порода ни за что, ни про что, с болотной кочки выводится? Чуть ли не к Шуйским да Лопатиным выходит, а то и еще дальше…
– Дальше то вроде бы и некуда, – задумчиво сказал Сергей Романович. – То то я подчас каких то чертей в себе начинаю чувствовать, так и норовят что нибудь выкинуть, мир удивить…
– Господь с тобой, Сереженька, – окончательно перепугалась Настуся. Они еще посидели и поговорили о разных пустяках, и в этот же день к вечеру Сергей Романович уже был у обрадованной вдовы Марии Николаевны Михельсон за столом, оказавшимся уже накрытым к его приходу, и, потягивая коньяк, слушал щедрые и бесконечные московские новости, а сама хозяйка, любуясь на стоявшие в вазе свежие розы, принесенные гостем, неожиданно вспомнила что то полузабытое и приятное и осторожно поднесла к глазам платочек. В ответ на беспокойство своего молодого гостя, – а она никогда не была равнодушна к его почти вызывающей мужской красоте и уму, а главное, неизвестно откуда взявшейся утонченной интеллигентности, мужественности и серьезности – в подпольном мире Москвы о нем, несмотря на молодость, давно уже ходили легенды, хотя никто ничего определенного так и не мог сказать, – в ответ она только улыбнулась. Оба, и гость, и хозяйка, хотя и принадлежали в своем мире к высшей элите, неукоснительно подчинялись неписаным законам этого беспощадного и сурового мира, предписывающего не доверяться полностью никому, даже самому себе, и поэтому они и на этот раз разморозились не сразу; Мария Николаевна, хлебнув изрядную дозу своего любимого сухого хереса и выслушивая фантастическое вранье Сергея Романовича о своем столь продолжительном отсутствии в Москве, поощрительно кивала, соглашаясь, и только глаза ее выдавали – в них нет нет да и проскакивала мудрая ироническая или даже сатирическая искорка.
– Ах, Сереженька, ах, как невероятно интересно! – внезапно воскликнула она, встала, отключила телефон, прошлась по квартире, что то еще, одной ей ведомое, поправляя, и в ответ на немой вопрос гостя кивнула: – Ничего, ничего, Сережа, не беспокойся, так, на всякий случай. Береженого Бог бережет! Врешь ты, милый мой мальчик, очень складно, только я ведь недаром тебя разыскивала и хотела видеть. Мы не чужие друг другу, прошу тебя отбросить свою вечную самонадеянность и выслушать старуху – уж я-то видела в жизни такое, что тебе и во сне не пригрезится, дорогой мой… Ты, как у нас говорят, прокололся, ступил за запретную для любого простого смертного черту, прямо на минное поле, как говорили саперы – у меня был в войну один полковник из такой команды, где то уже после победы оступился. Видный был мужчина… Ах, Сереженька, Сереженька, поверь, нет никакого смысла вот так распинаться, держать, молить…
– Вы о чем, княгинюшка, что вы! – подал голос и гость, потянулся через столик, благодарно сжал руку хозяйке, и она в ответ одарила его неким подобием улыбки – неровная тень прошла по ее крупному, ухоженному, несмотря на возраст, почти без единой морщинки, лицу. – Вы же знаете, княгинюшка, я не отношусь к таким легкомысленным людям, любое ваше слово, любой намек я ни разу не пропустил мимо ушей, что вы! Разве я похож на пресловутого Иванушку?
– Нет, Сереженька, нет, уж на дурачка ты окончательно не похож, – с готовностью согласилась хозяйка и, с какой то незнакомой серьезностью, долго молча смотрела на него в упор, точно забыв о себе и о госте, а он, как бы подпадая под ее настроение, молча ждал. Он хорошо знал хозяйку и видел, что она не только встревожена, но и напугана, и не хотел торопить события; слегка улыбаясь, он еще налил Марии Николаевне хереса, а себе коньяку, задумчиво взял сизую крупную маслину, бросил в рот, пожевал, стараясь отгадать истинную причину непривычного поведения хозяйки, обычно уравновешенной и непроницаемой.
– Сереженька, ты ее очень любишь? В самом деле цыганская страсть с кинжалами и кострами? – словно очнувшись, спросила Мария Николаевна, поднимая рюмку с хересом.
– Что то я ничего не соображу, действительно, что ли, поглупел, – попытался отшутиться, изумленный в душе, Сергей Романович. – Право, вы о чем, княгинюшка?
– Хватит, хватит петли то накидывать, – засмеялась хозяйка и отпила из рюмки. – От твоего фантастического курбета с этой высокой знаменитостью вся Москва перебесилась! Тут такое говорили и говорят – волосы дыбом! Нет, Сереженька, мальчик мой, не сносить тебе головушки! Ты что же, не знал, из какой генеральной постели ее выхватил? Ну, чего онемел? Такое, дорогой мой, никому не прощается… Ты бы мог ограбить банк или разгромить золотую кладовую – здесь все можно понять и объяснить, но такое… Как ты мог только додуматься до подобного безумства? Как тебе удалось? Да ты чего, дорогой мой, веселишься? Ты, видно, и правда с ума сошел! – расстроилась хозяйка и залпом допила свой херес.
Некоторое время она старалась удержаться, но затем замахала на своего гостя рукой с платочком и как то нервно расхохоталась, не в силах остановиться даже от резонной мысли испортить лицо; она все помахивала платочком, словно стремилась остановить его в чем то бессмысленном и недозволенном, и между приступами хохота у нее вырывались неразборчивые восклицания и слова.
– Нет, нет! – все больше изумлялась она. – Я как услышала, не поверила, едва в обморок не грохнулась! Нет, нет, говорю, да такого же быть не может! Это ведь ни в какой сказке не отыщешь! У самого Брежнева умыкнул? Да кто он такой, этого же быть не может! Это наш то Сережа, свет Романович? Господи спаси, нет, я не верю, помру от смеха! Ай да Сергей Романович!
Почувствовав, что у нее поползла краска с ресниц и бровей, Мария Николаевна мгновенно остановилась, долго рассматривала испачканный в помаде платочек, попросила налить еще вина, пожелала гостю здоровья и счастья и выпила.
– Знаешь, Сереженька, а я бы очень хотела узнать, как это все у вас получилось… Нечто невероятное. Ну, тебя я еще могу понять, но вот ее… Она что, тоже с ума сошла?
– Я был о вас несколько другого мнения, княгинюшка, – не остался в долгу Сергей Романович, и у него проступил густой румянец. – Скажите на милость, чем же я хуже какого то партийного старикашки? Вы же умная и знаете, на этом поле брани абсолютно все равны, и слава Богу, что это так! А то бы человечество давно выродилось, – именно в женщину природа и Бог, если хотите, и заложили этот спасительный инстинкт сохранения рода человеческого. Именно поэтому такие курбеты, как вы изволили сказать, княгинюшка, и происходят сплошь да рядом. Слава – женщине!
Тут Сергей Романович встал, выпятил грудь, по гвардейски поднял рюмку с коньяком и выпил; хозяйка, залюбовавшись им, спохватилась, поблагодарила от имени всех женщин и, сразу посерьезнев, с затаенной нежностью остановилась долгим взглядом на лице своего гостя.
– Я давно тебя поняла, – сказала она, – с тобой, Сереженька, не соскучишься… Молодец! Будет что вспомнить! Скажи, не стесняйся, я уже старуха, мне можно сказать, – что же ты теперь собираешься делать, как будешь жить? Моя матушка, царство ей небесное, всегда говорила, что шила, мол, в мешке не утаишь, – я так, от бабьего ненасытного любопытства спрашиваю, не думай… Дальше то что?
– А я и не думаю, княгинюшка, о таких пустяках, – засмеялся гость и закружился по комнате – сердце у него отпустило, забавная старая женщина, считавшая себя подлинной аристократкой, сама того не желая и не предполагая, вдруг возмутила в нем самое потаенное, к чему он и сам не решался прикоснуться и обходил до сих пор за тридевять земель стороной. Но так уж был устроен человек – пришла пора и больше нельзя было вертеться вокруг да около, и он, вероятно, потомок одной из древнейших фамилий на Руси, постояв перед большим напольным зеркалом в старой раме и довольно налюбовавшись на свою озадаченную физиономию, словно пытаясь отыскать в ней признаки благородных наследственных кровей, наконец, заговорщически подмигнув сам себе, вернулся к столу, еще выпил с хозяйкой и пощипал кисть винограда, красовавшуюся на столе.
– Знаете, княгинюшка, если бы я сам мог знать и объяснить! – сказал он задумчиво, с какой то затаенной теплотой и даже гордостью. – Я одно знаю, что то во мне рухнуло, сломалось, я уже не тот, я теперь сам себя не знаю и даже подчас боюсь. Только и не в этом главное, княгинюшка Мария Николаевна, не в этом! – Тут он поднял глаза на хозяйку, и она, жадно и удивленно слушавшая его, слегка отшатнулась – раньше у него никогда не было таких глаз, просветленных, лучащихся каким то чистым, почти хрустальным светом, и этот странный свет больше всего и ужаснул хозяйку. – Я раньше вроде бы и не знал, – продолжал свою исповедь Сергей Романович, – и только теперь вдохнул солнца, обжегся… Я, княгинюшка, небо увидел, знаете, в самые выси взлетел и спускаться оттуда не хочу, не могу! И жить по прежнему я уже не хочу и не буду! Что же здесь плохого или преступного, скажите мне, моя мудрая наставница и охранительница, в чем здесь преступление? Молчите?
– А что я скажу безумному? – Мария Николаевна слабо улыбнулась, по прежнему глядя на него с каким то новым, пронзительным чувством открытия, и вдруг погрустнела, поникла. – Ты меня, Сереженька, хорошо знаешь, у меня душа для друзей открытая, нараспашку. Ох, грех тяжкий, – суетливо перекрестилась она и стала в чем то похожа на тетушку Настусю, – от этого сходства гость окончательно смешался и пожалел хозяйку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55