старуха Салтычиха, известная богомолка и праведница, божилась, что с год назад видела ее на троицу на лугу в одной исподней рубахе, с голыми ногами да с распущенными до подколенья волосами, будто бы собирала она березовым веником перед солнцем росу в ведро, приманивала своей корове молоко. Напротив Захара сидел его крестный, Игнат Кузьмич Свиридов, мужик в хорошей силе (в прошлую осень перевалило за пятьдесят), единственный в селе водил он пасеку и бегло умел и читать, и писать, и знал Псалтырь и Библию; по его настоянию, с его помощью и Захар закончил три класса церковноприходской школы и считался на селе грамотным; крестный, человек набожный, водки не пил и укоряюще-грустно глядел сейчас на Захара, опрокидывавшего в себя стакан за стаканом, хмурился; хозяин щедро выставил на стол еще одну четверть, заткнутую кукурузной кочерыжкой, обмотанной тряпицей; крестный встал и напомнил, что пора по домам расходиться, всего зелья не перепьешь.
– Погоди, крестный, – заупрямился Захар, – знаешь хорошо, на улице одна мгла, скука по своим углам тараканами сидеть.
– Дождик – божье дело, – отозвался Игнат Кузьмич, недовольно опустился на лавку, не желая оставлять Захара без своего глазу. – Он может и неделю и две поливать, так на такой срок ни водки, ни нутра не хватит. И что-то такое ты, Аким, раскошелился ноне, к добру ли?
– Да что ж, Игнат, человек каждый – гость на земле, покойницу вот зарыли, а она живую душу в мир принесла. Пойдет та душа теперь по миру мыкаться, ежели ее доля такая. Потому и пьем, путь ей подмасливаем.
– А куда ей мыкаться-то? – спросил Захар, чувствуя в словах у Поливанова потаенную, злившую его глубь. – Есть трое, ну, четверо будет, времена-то новые пошли, не пропадем.
За столом при его словах затих разговор, мужики дружно уставились на него; хозяйка у печи, отодвинув от себя гребень с куделью, приоткрыла рот, озадаченно протянула:
– Мужик завсегда прыток, не ему пеленки-то в прорубь таскать, по ночам болагучиться.
– Дело решенное с моей бабой Ефросиньей Павловной, – сказал Захар твердо, довольный всеобщим вниманием и даже молчаливым осуждением, хотя ни слова об этом он с женой не сказал и знал, что дома теперь неспокойно и тяжело, и, может, потому он не хотел так скоро уходить из-за этого широкого дубового стола, гладко и чисто выскобленного и уставленного обильной едой; Игнат Кузьмич в ответ на эти речи долго пялился куда-то в угол, затем натужно кашлянул.
– Послушай-ка, Захар, не егозись так-то, – сказал он. – Лишний рот – это тебе не лишний раз к бабе подвалиться, это тебе на всю жизнь тягость и суета. Тебе самому тридцать, сил тебе, понятная осьмина, не занимать, да тебе и жить еще захочется. Может, его в город, по начальству доставить, ребеночка-то?
Выслушав его с тайным уважением, как человека старше себя и умного, Захар невесело засмеялся.
– Ты бы уж, крестный, так и рубил, – сказал он, – может, его нужно было в могилу с маткой опустить, а?
Игнат Кузьмич перекрестился, и лицо у него пошло пятнами; говорить он ничего больше не стал, и разговор сам собою затих; в Захаре весь этот вечер копилась какая-то особая тоска – от дождя, от самогона, от своей молодости, уже накрепко связанной по рукам и ногам детьми, и оттого, что Поливанов егозит перед ним и Захар знает, почему он егозит, и крестный знает, оттого не уходит.
– Давай, мужики, по последней, – сказал Захар. – Пoра, засиделись. Хозяйка вон носом клюет. Аким, погоди, а где это батька твой?
– А где же ему быть, на печи лежит, ты разве не видел, Захар Тарасыч, при тебе полез. Корму скотине давал и продрог. Эй, батя, – позвал он, поворачивая голову. – Ты бы к нам сошел, погрелся, эт-то покрепче-то будет. – Его широкая темная ладонь с глухим шлепком опустилась на широкое горло четверти. – Слезай, батя, право, – продолжал Поливанов, – экий ты, не допросишься.
С печи, выставляя тощий зад, слез юркий, белый, ширококостный старик в холщовой длинной рубахе, в таких же портках, сунул босые ноги в отрезанные от изношенных валенок головки.
– Брось, дедушка Макар, хмурость-то напускать, – сказал ему Захар весело, – давай садись, выпей, расскажи нам что-нибудь про турков, а то как тебя женил-то барин Авдеев… а…
Перекрестившись на божницу, дед Макар хмуро глянул в сторону невестки, приказал:
– Лукерья, лампаду зажги… человека похоронили… безбожие в мир-то вломилось… зарыли, вроде так и надо… Не собака же, крещеная душа…
Ни слова не говоря, хозяйка подставила к божнице табуретку, сняла стекло, зажгла от лампы лучину и перенесла огонек на медную лампадку; когда она встала на табуретку и потянулась с огнем вверх, Захар, увидев ее полные белые икры, тотчас безразлично перенес взгляд выше. Серая тьма переднего угла, шевельнувшись, чуть развеялась от слабого, тайного огонька, проступили строгие лики святых, проглянули откуда-то непроницаемой черноты глаза, и позолота на окладах смутно замерцала; дед Макар, за ним и Игнат Кузьмич перекрестились.
– Эх, Захарка, – огорчился дед Макар, беря в жилистую, непомерно длинную и еще сильную руку стакан с самогоном, – сами вы ноне все турки. Православный крест с церкви стянули, нехристи, батюшку выслали, а чем он вам, опричникам, мешал?
– Ну, ну, дед! – сказал Захар примирительно, но в то же время со строгостью в голосе к такому случаю. – Поп – это классовый враг на селе, от него разные вражеские слухи и ползли. Ты вон всю жизнь горбом своим детей растил, посмотри, руки землей взялись, а он, долгогривый? Вошь у него в гриве водилась и кубышка в доме пухла, – прибавил он больше от озорства.
– Ты не очень-то на стариков нукай, не запряг пока. А у батюшки дело такое, божеское, – обиженно сказал дед Макар, намеренно не замечая Захарова богохульства. – Он моей мужицкой темноте праздником был. А счас что? Душу негде отвести, пакость одна. – Подслеповато прищурившись на стакан, дед Макар вздохнул: – Выпить аль нет проклятую? У меня от нее теперя цветы какие-то с узорами в глазах являются. Дюже чудно, первый-то раз увидел прошлым годом, в Гараськину свадьбу. Так прямо живмя цветут.
– Выпей, батя, – поторопил Поливанов: старик любил поговорить, мог и на всякую ненужность наткнуться. – Поцветут да отвянут, поспишь подоле: завтра сам скоту сена намечу.
Все с интересом наблюдали за тем, как старик, задрав жиденькую, свалянную в лежании на печи бородку, уже приготовился пить и стакан поднес ко рту, но, вспомнив, по какому случаю, сначала привстал, помолился на иконы и только тогда, сказав «ну, за упокой души, заблудшей во мраке мирском», выпил до дна, огладил бороду и стал со стариковской обстоятельностью жевать сало.
– У тебя еще, дедушка Макар, зубов полон рот, – сказал Захар с невольным восхищением. – Крепок же дуб!
– А чего, мне и восьми десятков нету, – сказал дед Макар с еле приметным неудовольствием на Захара за этот разговор. – Мой батюшка сто двенадцать отсчитал один к одному, меня шестым десятком родил. Такая порода поливановская, без гнили. Мы с испокон веку у земли да в солдатах, это вот ты теперь начальство, говорят, а у начальства всегда иной срок богом отмерен, сладко едят, много спят, вот оно и того… не гнездится.
– Сами же вы меня в начальство-то упекли, – хмуро пошутил Захар, стараясь не думать, что дома теперь Фрося возится с найденышем, и еще о том, что рядом, в другой половине избы, поставленной по достатку через сени, спит здоровая, горячая девка в самой поре, и оттого ей спится неспокойно и душно.
– Начальствуй, Захарка, начальствуй, вон на днях свояк проезжал из города, сказывает, мол, мужиков-то покрепче на Соловки куда-то гонят, что ж, и у нас такое ждется-то али как?
По дрогнувшему лицу Поливанова Захар тотчас понял, что такой разговор заходит в этой избе не первый раз; и тут же понял, по какому случаю выставлено такое богатое угощение и почему именно к себе настоятельно звал с погоста Аким Поливанов; сознание своей силы и значительности невольно переменило лицо Захара, сделало его еще более размашистым, но в неожиданной складке на лбу проступила веселая злость.
– Да уж и у нас такие найдутся, – сказал он равнодушно и этим равнодушием как бы показывая, что разговор этот особый, от него не зависящий и затеяли его не к месту.
– Вроде особых богатеев на селе незаметно, – осторожно вставил Поливанов, бросив на осоловевшего отца злой взгляд.
– Это как сказать, – не удержался Захар. – Хотя бы вон Макашины да Черепановы. Вишь, как складно, Макашины да Черепановы, справно пожили. Соки-то из народа тянули по-паучьи, втихаря. – Понимающая усмешка мелькнула на лице Захара. – Моли своего бога, Аким, в свой час ты остановился, а одно время ты после гражданской-то за ними резво приударил. – Захар, поймав быстрый, как удар ружья, взгляд Поливанова, задавил усмешку. Он намеренно сказал о Макашиных – «пожили», словно все у них было кончено на этом свете, и Поливанов отяжелел, спрятал глаза, чтобы Захар и другие как-нибудь не догадались о ненависти в нем. Как был, так и остался кобылятником, думал Поливанов, не в силах отделаться от Захаровой кривой усмешки, засветившейся перед ним.
Он спокойно потянулся к четверти, налил себе, Захару, передал четверть в руки Володьки Рыжего.
– Пей, мужики, – теперь уж откровенно подзуживал Захар, – раз хозяин нонче размахнулся. В другой раз с него не сорвешь много.
– Бог с тобой, Захар, мы же соседи, – с неприятным смешком дохнул ему куда-то в ухо Поливанов. – Ну, Черепановы, может, и богатеи, не знаю, и уж мы-то… Двух сынов в последнее время год за годом отделили… Опять же, у Буденного они за Советскую власть были, да и в артель первым заявлению отнес, двух коней отвел, ну и всю сбрую на них, как значится, если надо, остатное берите. Молотилка у меня конная лежит, так ты знаешь, не моя она, а ваша… Мы тоже закон знаем…
– Ладно, ладно, Аким, – Захар опустил глаза, – я не велика шишка. Я-то знаю, хозяин ты хороший, да о тебе и разговору нету, а каждому рот не зажмешь.
– Вот хороших-то вы всех на Соловки и упекаете, – опять с деловой готовностью встрял дед Макар. – А с голытьбы-то жира богато не наскоблишь. Они, голодранцы, только жрать и умеют, а поработать…
– Замолчи, батя! – с сердцем прикрикнул на него Поливанов. – Если спать хочешь, полезай, полезай назад, поздно…
– Не хочу я спать, – возмутился дед Макар, шибко двигая косматыми бровями. – Акимка, что ты родного отца гонишь из-за стола, сукин сын? Туретчина-то какая, крест скинули, к старым почету, как к черту… Господи, прости меня, грешного, в полночь, в нечистый час язык осквернил.
Поливанов ничего больше не сказал отцу и, дождавшись, пока старик сам угомонится и замолчит, словно ненароком вставил:
– Недаром вчера до чего чудной сон видел. – Его жена, продолжавшая мыкать кудель, сразу насторожилась и опустила руки. – Выхожу во двор, а жеребец, тот, что свели на общий двор, навстречу вышагивает и скалится, подлый, точь-в-точь человек. Потом привстал на задние копыта да как жахнет в меня из обреза, аж пороховая вонища пошла. А сам глядит и все скалится.
– Жалко коня, оно и грезится, – сказал Захар и стал подниматься. – Ну, мне пора, спасибо хозяйке с хозяином.
– Сиди, Захар Тарасович, – почти в один голос сказали Поливановы, муж и жена. – Ночи-то ноне с коломенскую версту, ворочаешься, ворочаешься, а все конца нет. – Поливанов взглянул на тикающие, густо усиженные мухами за лето ходики. – Десятый час.
– Сам вижу, что десятый час, – сказал Захар, но оставаться не стал и, распрощавшись со всеми, вышел за крестным. За ними выбрались из-за стола отяжелевшие от сытной еды и самогона Микита Бобок с Володькой Рыжим; на крыльце они, провожаемые хозяином, еще потолклись, покурили, приглядываясь к черной тьме вокруг, прислушиваясь к успевшему стать привычным шелесту дождя; в поливановском саду от сильного ветра стоял непрерывный стон, на улице не светилось больше ни одного огонька, и только с другого конца села донесся короткий перебор гармошки, и опять были только ветер и дождь. Нырнул с крыльца в темноту с веселым, бабьим вскриком Микитка Бобок; за ним тяжело зашлепал по лужам большими лаптями Володька Рыжий; крестный, которому было по пути, пошел рядом с Захаром и на повороте, у большой, выгнившей с середины ракиты, придержал Захара за плечо.
– Знаешь, Захарка, Поливанов обхаживает тебя, смотри, крестничек, не зацепись за эту кошку-то. Крючья навострены до блеска, вмиг пронзит.
– Боится, вот и обхаживает, – неприятно хохотнул Захар и тотчас замолк, прижимаясь к раките мокрой спиной, но холода не чувствуя. – А ты, крестный, погляжу, вроде и подтолкнуть его готов, а?
– Слышал я, Захар, его тоже к высылке назначили, – сказал, помедлив, крестный. – Вот я и задумался, когда ты согласился к нему заскочить после похорон. Смотри не промахнись, мир тебе, молодому, доверие оказал, а споткнешься – трудно будет очиститься, грязь, она липучая.
– Мир, крестный, миром, власть – властью. Дед Макар хорошее слово сказал: земле-то жадный до нее хозяин нужен, да и какие Поливановы богачи? Лишняя лошадь у Акима завелась? Работает мужик за четверых, помнишь, крышу-то ставили на конном дворе? Я, к примеру, такого разговора не слышал, а люди наговорят. Ни по каким статьям Аким не подходит на выселение.
– Смотри, смотри, тебе виднее, – опять с деланным безразличием отозвался крестный. – Коли так, хорошо. Я к тебе завтра забегу, так вот и занесу медку. Что такое у старшего?
– Заходи, крестный. Бегает в мокроте, простуду и подхватил, по ночам кашлем спать не дает. Как распогодится, хочу в город свозить к доктору.
Крестный больше ничего не сказал и ушел, и Захар некоторое время стоял под гудевшей ракитой один; в свою душную и тесную избу, где теперь прибавился еще один рот, возвращаться не хотелось, и все сильнее оживала в нем какая-то звенящая тоска; от выпитой водки изнутри грело, плещущий мрак кругом, придавленное им, безмолвное, даже без собачьей брехни, затаившееся, утонувшее в потоках воды село вызвали желание громко, во всю мочь ругаться; что-то словно давило на плечи; распаскудная такая жизнь, подумал Захар в минутном отупении, в городе небось огни горят и бабы красивые бегают по улицам, где-то море есть, а тут всего-навсего речка Густь в непролазных болотах, да лес, да поле;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124