Мы же одна из тех немногих синагог в городе, которые пользуются для этого маслом. И как шамаш я считаю своим долгом проверять светильник...
— У вас ортодоксальная синагога? — спросил Мейер.
— Нет. Консервативная, — ответил Ирмияху.
— Теперь синагоги делятся на три типа, — объяснил Мейер Карелле. — Ортодоксальные, консервативные и реформированные. Тут теперь не так просто.
— Да, — выразительно сказал Ирмияху.
— Значит, вы шли в синагогу проверить светильник, — уточнил Карелла. — Правильно?
— Правильно.
— И что дальше?
— Я увидел полицейскую машину сбоку у синагоги. Я подошел и спросил, в чем дело. И они мне сказали.
— Так... Когда вы в последний раз видели раввина живым, мистер Коэн?
— На вечерней службе.
— Служба начинается после захода солнца, Стив. Еврейские сутки начинаются...
— Это я знаю, — сказал Карелла. — В какое время заканчивается служба, мистер Коэн?
— Примерно в полвосьмого.
— И раввин был здесь? Так?
— Ну, он вышел, когда служба кончилась.
— А вы остались в синагоге. У вас были какие-то дела?
— Да. Я собирал молитвенные накидки и ермолки и надевал...
— Ермолки — это шапочки, — сказал Мейер. — Такие маленькие черные...
— Да знаю я, — ответил Карелла. — Продолжайте, мистер Коэн.
— И надевал римоним на ручки свитков.
— Надевал что, сэр? — переспросил Карелла.
— Ну, великий талмудист, — ухмыльнулся Мейер. — Даже не знает, что такое римоним. Это такие серебряные набалдашники, Стив, в форме плодов граната. Символ плодородия, наверное.
Карелла улыбнулся в ответ:
— Спасибо, объяснил.
— Человек убит, — тихо сказал Ирмияху.
Оба детектива замолчали. Их взаимное поддразнивание было самого невинного свойства — нельзя и сравнить с теми скверными шутками, которыми детективы из отдела по расследованию убийств так склонны обмениваться над трупом. Для Кареллы и Мейера был привычен легкий дружеский тон разговора, они давно сработались и давно привыкли к фактам насильственной смерти, но тут они сразу почувствовали, что обидели служку убитого раввина.
— Простите, мистер Коэн, — сказал Карелла. — Поверьте нам, мы не хотели оскорбить ваши чувства.
Старик стоически кивнул в ответ как человек, над которым тяготели годы и годы преследований, как человек, убежденный в том, что все гои смотрят на жизнь еврея, как на дешевый товар. Невыразимая печаль лежала на его длинном худом лице, как будто он один нес на своих плечах груз веков угнетения.
Синагога внезапно стала казаться меньше. При взгляде на печальное стариковское лицо Мейеру захотелось тихонько тронуть его за плечо и сказать: «Ну, ничего, цадик, ничего...» Сразу вспомнилось древнееврейское слово цадик — святой, добродетельный человек, не нуждающийся в мирских благах.
Все молчали. Ирмияху Коэн снова заплакал, и детективы, не зная, что делать, сидели на складных стульях и ждали.
Наконец Карелла спросил:
— Вы еще были здесь, когда раввин снова зашел в синагогу?
— Я ушел, пока его не было, — сказал Ирмияху. — Я хотел скорее быть дома. Сейчас Песах, наша Пасха. Моя семья ждала меня, чтобы начать праздновать седер.
— Так, так. — Карелла замолчал и посмотрел на Мейера.
— Вы слышали какой-нибудь шум в проулке, мистер Коэн? — спросил Мейер. — Пока раввина здесь не было?
— Никакого.
Мейер вздохнул и вытащил из кармана пачку сигарет. Он собирался раскурить одну, когда Ирмияху сказал:
— Вы же сказали, что вы еврей?
— А? — переспросил Мейер, собираясь зажечь спичку.
— Вы собираетесь курить на второй день Песаха?! — удивился Ирмияху.
— А... ага... — Сигарета чуть не вывалилась из пальцев, ставших такими неуклюжими. Он загасил спичку.
— Ну, Стив, вроде больше нет вопросов? — пробормотал он.
— Нет, — ответил Карелла.
— Ну, значит, вам можно идти, мистер Коэн, — разрешил Мейер. — Мы вам очень благодарны.
— Шалом, — ответил Ирмияху и понуро вышел, шаркая ногами.
— Понимаешь, нельзя курить, — объяснил Мейер Карелле, — в первые два дня Пасхи, и в последние два тоже настоящий еврей не курит, не ездит верхом, не работает, не касается денег, не...
— Вот так консервативная синагога! — воскликнул Карелла. — Да они тут самые непримиримые ортодоксы.
— Ну, он старый человек, — извиняюще сказал Мейер. — Обычаи ведь так трудно умирают.
— Да, как наш раввин, — мрачно заметил Карелла.
Глава 3
Они стояли на дорожке, где мелом был очерчен силуэт убитого. Его уже увезли, но кровь так и осталась на булыжниках, и криминалисты аккуратно обходили разлитую повсюду краску, ища следы или отпечатки, ища что-нибудь, что могло бы указать направление поисков убийцы.
"J" — читалось на стене.
— Знаешь, Стив, мне как-то не по себе с этим убийством, — сказал Мейер Карелле.
— Мне тоже.
Мейер удивленно поднял брови:
— Но почему?
— Не знаю. Наверное, потому что он священник. — Карелла пожал плечами. — Они ведь все как бы не от мира сего, они какие-то наивные, чистые — и раввин, и пасторы, и проповедники... И мне кажется, что все грязное в жизни не должно их касаться. — Он замолчал. — Хоть кого-то не должно касаться, Мейер.
— Да, наверное, так, — согласился Мейер. — Мне не по себе, потому что я еврей, Стив. — Он говорил очень тихо, казалось, исповедуясь в том, о чем бы он никому не сказал.
— Понимаю, — мягко ответил Карелла.
— Вы полицейские?
Они вздрогнули. Голос внезапно послышался с другого конца проулка, и они резко повернулись в ту сторону.
Правая рука Мейера инстинктивно коснулась оружия в правом заднем кармане.
— Вы полицейские? — снова послышался голос. Женский голос, с сильным еврейским акцентом. Фонарь был далеко за спиной женщины.
Мейер и Карелла видели только хрупкую фигуру, всю в черном, бледную кисть руки, прижатую к груди, отблеск света в почти невидимых глазницах.
— Мы полицейские, — ответил Мейер. Его рука была по-прежнему на рукоятке пистолета. Он чувствовал, как Карелла рядом весь подобрался и готов ко всему.
— Я знаю, кто убил рабби, — сказала женщина.
— Что? — переспросил Карелла.
— Она говорит, что знает, кто убил раввина, — прошептал Мейер, не веря своим ушам.
Его рука опустилась, и они пошли к началу проулка, где он выходил на улицу. Там неподвижно стояла женщина, ее силуэт вырисовывался на освещенном фонарем фоне, лицо неразличимо в тени, бледная кисть руки прижата к груди, глаза видны только по блеску.
— Кто убил его? — спросил Карелла.
— Я знаю rotsayach, — сказала женщина. — Я знаю убийцу.
— Кто? — снова спросил Карелла.
— Он! — крикнула женщина и указала на белую букву "J" на стене синагоги. — Этот сонеи Исраэль! Это он!
— Антисемит, — перевел Мейер. — Она говорит, что это сделал антисемит.
Они стояли рядом с женщиной. Три фигуры в конце улочки под фонарем, бросающим длинные тени на булыжники. Теперь они видели ее лицо. Черные волосы, карие глаза — классический еврейский тип женщины за пятьдесят лет; красота слегка померкла с возрастом, и что-то еще... Какое-то напряжение, прячущееся в глазах, в линиях рта.
— Какой антисемит? — спросил Карелла и понял, что говорит почему-то шепотом. В лице женщины, в черноте ее одежды, в бледности рук было что-то такое, что заставляло говорить шепотом.
— В том квартале, — ответила она. Голос суда и судьбы. — Которого зовут Финч.
— Вы видели, что он убивал раввина? — спросил Карелла. — Вы видели, как это было?
— Нет. — Она замолчала. — Но я сердцем знаю, что это он...
— Как вас зовут, мэм? — спросил Мейер.
— Ханна Кауфман, — ответила она. — Я знаю, что это он. Он говорил, что сделает это, и вот он сделал это.
— Что, он сказал, сделает? — терпеливо переспросил старую женщину Мейер.
— Он сказал, что будет убивать всех евреев.
— Вы слышали, что он это говорил?
— Все слышали его.
— Его фамилия Финч? — спросил Мейер. — Вы уверены?
— Финч, — подтвердила женщина. — В том квартале. Над кондитерской.
— Что думаешь? — спросил он Кареллу.
Карелла кивнул:
— Проверим его.
Глава 4
Если Америка — плавильный котел, то 87-й участок — самый его тигель. Начнем с реки Херб — северной границы территории участка. Первое, что мы увидим, — аристократический район Смоук-Райз, где обитатели белоснежных особняков живут в безупречной протестантской респектабельности, отгородившись от прочих ухоженными газонами и частными дорогами и наслаждаясь красивейшим видом на город. Выйдем из Смоук-Райза и перейдем на когда-то роскошную улицу Силвермайн-роуд, где белые престижные жилые дома уже давно начали поддаваться гнету времени и напору наползающих трущоб. Здесь все еще живут крупные служащие с доходами до сорока тысяч долларов в год, но и тут уже все ветшает, а на стенах домов начинают малевать лозунги и непристойности, которые тщетно стирают прилежные дворники.
Ничто так не вечно, как заборные надписи.
Силвермайн-парк расположен южнее этой улицы. Никто не отваживается входить в него ночью. Днем же парк заполнен боннами, покачивающими сверкающие голубые детские колясочки и праздно болтающими о том, когда же они последний раз были в Швеции. После захода солнца даже влюбленные не войдут в парк. Дальше к югу — Стэм. Этот взрывается огнями, не успеет зайти солнце. Кричаще-яркий, сияющий лампами дневного света; китайские ресторанчики чередуются тут с еврейскими кулинарными магазинами, подозрительные пиццерии — с греческими кабачками, зазывающими на танец живота. Облезлая, как рукав бедняка, Эйнсли-авеню пересекает центр округа, стараясь сохранить давно исчезнувшее достоинство своих величественных, но грязных жилых домов, меблированных комнат, гаражей и старорежимных салунов, где полы все еще посыпают сырыми опилками.
Калвер-авеню со стремительностью нечистой силы становится все более и более ирландской. Лица, бары, даже здания кажутся нездешними, как будто их украли и перенесли сюда из центра Дублина, но уж тюлевых занавесок в окнах здесь не увидишь. Бедность неприкрыто смотрит на улицу, задавая тон всей остальной части округа. Бедность сутулит спину ирландца с Калвер-авеню, оставляет следы своих когтей на белых, смуглых, коричневых и черных лицах пуэрториканцев на Мейсон-авеню, вползает в постели шлюх на Виа-де-Путас и проталкивается в самый настоящий плавильный котел — городские закоулки, где бок о бок живут представители разных национальностей — нераздельно, как любовники, и ненавидя друг друга, как враги. Именно здесь жестокая нужда заставляет пуэрториканцев и евреев, итальянцев и негров, ирландцев и кубинцев сбиваться в гетто, пестрый состав которого уже не поддается описанию, превращаясь в бессмысленную путаницу разрозненных генов.
Синагога рабби Соломона была на той же улице, что и католическая церковь. Здание баптистской миссии с окнами на улицу находилось на проспекте, ведущем к соседнему кварталу. Кондитерская лавка, над которой жил человек по имени Финч, принадлежала пуэрториканцу, сын которого был полицейским, — его фамилия была Эрнандес.
Карелла и Мейер остановились в вестибюле дома, разглядывая фамилии на почтовых ящиках. Всего было восемь ящиков. Но только на двух были таблички с фамилиями. На трех были сломаны замки. Человек по имени Финч жил в квартире 33 на третьем этаже.
Замок на внутренней двери вестибюля был сломан. Из-под лестницы, где были составлены мусорные ведра для утренней вывозки, шла вонь, от которой перехватило дыхание, заставив обоих замолчать, пока они не поднялись на следующую площадку. Поднимаясь дальше, на третий этаж, Карелла сказал:
— Что-то уж очень просто, Мейер. Не успели начать, а уж кончаем.
На площадке третьего этажа оба вытащили пистолеты. Подошли к двери квартиры 33 и встали по обе стороны ее.
— Мистер Финч? — позвал Мейер.
— Кто там? — донесся голос.
— Полиция. Открывайте.
В квартире и на площадке было тихо.
— Финч? — снова позвал Мейер.
Ответа не было. Карелла уперся спиной в противоположную стенку. Мейер кивнул. Карелла поднял правую ногу, согнув ее в колене, и распрямил ее, как спущенный курок, ударив подошвой в дверь как раз ниже замка. Дверь распахнулась, и Мейер вошел в квартиру с пистолетом в руке.
Финчу было под тридцать, волосы ежиком, ярко-зеленые глаза. В тот момент, когда Мейер вломился в комнату, он закрывал дверь стенного шкафа. На нем были брюки и нижняя рубашка, он был бос, небрит, и щетина на подбородке и щеках не скрывала белого шрама под правой щекой до закругления челюсти. Он повернулся от шкафа с видом человека, успешно сделавшего какое-то таинственное дело.
— Стой, где стоишь! — приказал Мейер.
Есть такой анекдот о старой даме в поезде, которая без конца спрашивает своего соседа, не еврей ли он. Тот пытается читать газету и отвечает: «Нет, я не еврей». Старая дама никак не отвязывается, дергает его за рукав и долдонит свой вопрос. Наконец он кладет газету и говорит: «Ладно, черт возьми! Я еврей». Тогда старая леди мило ему улыбается и говорит: «А знаете что? Вы совсем не похожи».
Анекдот, конечно, исходит из одного предрассудка, а именно, что по лицу человека можно определить его религию. Ничто во внешности или в речи Мейера не говорило о том, что он еврей. У него было круглое, чисто выбритое лицо, ему было тридцать семь лет, и он был абсолютно лыс, и у него были самые голубые глаза, какие встретишь в Дании. Ростом он был чуть ли не шести футов, может быть, излишне увесист. Единственный его разговор с Финчем заключался в нескольких словах, сказанных через закрытую дверь, и в трех словах, что он произнес, войдя в квартиру, — все на чистом английском, без каких-либо следов акцента.
Но когда Мейер Мейер произнес: «Стой, где стоишь», на лице Финча появилась улыбочка, и он ответил: «А я и не убегаю, Абрамчик».
Может быть, вид раввина, лежавшего в луже крови, уже было слишком для Мейера. Может быть, слова «сонеи Исраэль» воскресили перед ним дни его детства, когда он — чуть не единственный из ортодоксальных евреев в окружении гоев, да еще со своим двуствольным именем, которым его наградил отец, — должен был защищать себя от каждого встречного хулигана, всегда в меньшинстве против большинства. От природы он был очень терпелив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22