Она шла с больным дядей, который совсем выбился из сил и задыхался от кашля. В первые дни Клементе наблюдал за ней издалека, не решаясь даже приблизиться. А она подходила то к одному, то к другому, разговаривала с людьми, помогала им, утешала.
По ночам в каатинге, где много змей и где человека невольно охватывает страх, Клементе брал гармонику, и звуки ее прогоняли тоску и одиночество. Негр Фагу идее рассказывал о подвигах и похождениях бандитов - он раньше был связан с жагунсо и убивал людей. Фагундес подолгу смотрел на Габриэлу своими серьезными кроткими глазами и поспешно вскакивал когда она просила его сходить за водой.
Клементе играл для Габриэлы, но не осмеливался обратиться к ней. И вот однажды вечером она подошла к нему танцующей походкой и, сверкнув своими невинными глазами, завела разговор. Ее дядя неспокойно и прерывисто дышал во сне. Габриэла прислонилась к дереву. Негр Фагундес рассказывал:
– С ним было пять солдат - пять макак, которых мы прикончили ножами, чтобы не тратить зря патронов...
В темноте жуткой ночи Клементе остро чувствовал близость Габриэлы, но не находил сил даже взглянуть на дерево, к которому она прислонилась. Звуки гармоники затихли, голос Фагундеса громко раздавался в тишине. Габриэла прошептала:
– Продолжай играть, иначе они заметят.
Он заиграл мелодию сертана, горло у него перехватило, сердце замерло. Девушка тихонько запела. Уже была глубокая ночь, и угли костра умирали, когда она легла рядом с ним так, будто в этом не было ничего особенного. Ночь была такой темной, что они почти не видели друг друга.
С той чудесной ночи Клементе жил в постоянном страхе потерять ее. Поначалу он думал, что, раз так случилось, она уже не бросит его, пойдет с ним искать счастье в лесах края какао. Но вскоре он начал тревожиться. Она держалась, словно ничего между ними не произошло, вела себя с ним так же, как и с остальными. Габриэла всей душой любила смех и веселье, шутила даже с негром Фагундесом, всем улыбалась, и никто не мог ей ни в чем отказать. Но когда наступала мочь, она, уложив дядю, приходила в далекий уголок, где устраивался Клементе, и ложилась рядом, будто весь день она ни о чем другом и не думала.
На другой день, когда Клементе почувствовал, что привязался к Габриэле еще больше, когда ему казалось, что она стала частицей его самого, он хотел поговорить с ней о планах на будущее, но она лишь рассмеялась, чуть не издеваясь над ним, и ушла к дяде, который за последние дни все сильнее уставал и страшно похудел.
Однажды после полудня им пришлось остановиться: дядя Габриэлы был совсем плох. Он харкал кровью и уже не мог идти. Негр Фагундес взвалил его себе на спину, как мешок, и нес часть пути. Старик задыхался, и Габриэла не отходила от него. Он умер к вечеру, когда у него пошла горлом кровь. Урубу кружили над его трупом.
И вот Клементе увидел ее сиротой, грустной и одинокой, нуждавшейся в помощи. Впервые ему показалось, что он понял ее: она просто бедная девушка, почти девочка, которую нужно поддержать. Он подошёл к ней и долго говорил о своих планах. Ему много рассказывали о крае какао, в который они идут. Он знал людей, вышедших из Сеары без единого тостана, а всего через несколько лет приезжавших погостить домой битком набитыми деньгами. Так будет и с ним. Он хочет вырубать лес, сажать какао, иметь собственную землю, прилично зарабатывать. Только бы Габриэла пошла с ним, а когда там появится падре, они поженятся. Она покачала головой, она уже не улыбалась насмешливо, а лишь сказала:
– На плантацию я не пойду, Клементе.
Еще многие умерли в пути; тела их остались на дороге на растерзание урубу. Каатинга кончилась, начались плодородные земли, пошли дожди. Габриэла по-прежнему ложилась с Клементе, по-прежнему стонала и смеялась и спала, припав к его голой груди. Клементе становился все мрачнее. Он рисовал ей радужное будущее, но она только смеялась и качала головой, опять и опять отказывая ему. Однажды ночью он грубо оттолкнул ее от себя:
– Ты меня не любишь!
Внезапно, откуда ни возьмись, появился, сверкая глазами, негр Фагундес с ружьем в руке. Габриэла сказала:
– Ничего, Фагундес.
Она ударилась о пень, возле которого они лежали.
Фагундес наклонил голову и ушел. Габриэла засмеялась, злоба в душе Клементе росла. Он подошел к ней, схватил ее за запястья, она упала на кустарник, оцарапав лицо.
– Я готов убить тебя, да и себя тоже...
– Почему?
– Ты не любишь меня. - Дурак ты...
– Но, боже мой, что мне делать?
– Все это неважно... - сказала она и притянула его к себе. Сейчас, в последний день похода, растерянный и страстно влюбленный, он наконец решился: он останется в Ильеусе, откажется от своих планов - ведь ему нужно только одно: быть рядом с Габриэлой.
– Раз ты не хочешь идти на плантации, я постараюсь устроиться в Ильеусе. Правда, у меня нет ремесла, я ничего не умею, умею только землю обрабатывать.
Она неожиданно взяла его за руку, и он почувствовал себя счастливым победителем.
– Нет, Клементе, не оставайся. Зачем?
– То есть как зачем?
– Ты шел сюда, чтобы заработать денег, купить плантацию, стать фазендейро. Это тебе по вкусу. Зачем же тебе оставаться в Ильеусе и терпеть лишения?
– Чтобы видеть тебя, чтобы мы были вместе.
– А если мы не сможем видеться? Нет, уж лучше иди своей дорогой, а я своей. Когда-нибудь мы, может быть, встретимся. Ты станешь богатым человеком и не узнаешь меня. - Она говорила спокойно, как будто ночи, которые они провели вместе, ничего не значили, как будто они были просто знакомы.
– Но, Габриэла...
Он не знал, что ей возразить, забыл все доводы, все оскорбления, забыл о своем намерении побить ее - чтобы она знала, что с мужчиной нельзя шутить. Он едва смог выговорить:
– Ты не любишь меня...
– Хорошо, что мы встретились, путь показался мне короче.
– Ты в самом деле не хочешь, чтобы я остался?
– Зачем? Чтобы терпеть лишения? Не стоит. У тебя своя цель, добивайся ее.
– А у тебя какая цель?
– Я не хочу идти в лес, не хочу работать на плантации. Остальное одному господу богу известно.
Он замолчал. Страдание терзало его грудь, ему хотелось убить Габриэлу и покончить с собой, прежде чем они дойдут до места. Она улыбнулась:
– Все это неважно, Клементе.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Одиночество Глории (вздыхающей в своем окне)
Отсталые и невежественные, неспособные понять законы нового времени, прогресс и цивилизацию, эти люди уже не могут управлять...
(Из статьи доктора в "Диарио де Ильеус")

ЖАЛОБА ГЛОРИИ

У меня в груда огонь.
Ах, огонь мне грудь сжигает!
(Кто сгорит в моем огне?)
Дал полковник мне богатства,
дал красивый дом и сад,
мебель во французском стиле,
стулья хрупкие под зад,
шелковые дал сорочки,
пеньюары из батиста,
только нет таких корсажей
из атласа ли, из шелка ль,
из тончайшего ль батиста,
чтобы усмирили пламя
в моем сердце одиноком.
У меня есть яркий зонтик,
деньги - на ветер бросать,
покупаю в лучших лaвкax,
все велю в кредит писать.
Что хочу - куплю, но только
жжет огонь, в крови бушуя:
для чего мне всё, когда
нет того, чего хочу я?
Издали глядят мужчины,
женщины отводят взгляды:
я ведь Глория, я девка,
я полковничья услада.
Простыня бела льняная,
пламя в сердце, пламя в теле.
Одиноко мне в постели:
груди, бедра полыхают,
рот мой высох, истомлен,
я от жажды умираю.
Я же Глория, я девка,
пламя в сердце, пламя в теле,
и на белом льне постели
снова одинок мой сон.
Глаз мой - колдовской, зазывный,
грудь моя лавандой пахнет,
и в груди моей огонь.
Про живот не расскажу я
и про уголь раскаленный,
что всечасно полнит жаром
одиночество мое.
Тайну Глория не выдаст,
ничего не расскажу
я про уголь раскаленный.
Ах, красавчика-студента
полюбить бы я хотела,
ладного солдата-хвата
я б хотела полюбить.
Полюбить бы я хотела,
это пламя погасить,
одиночество избыть.
Отворите мои двери
я откинула засовы,
ключ не буду я вставлять.
Кто придет мой жар унять,
пламя Глории принять?
Кто слова любви мне скажет?
Многое могу я дать.
Кто на лен мой белый ляжет?
У меня в груди огонь.
Ах! Огонь мне грудь сжигает!
(Кто сгорит в моем огне?)

О СОБЛАЗНЕ В ОКНЕ
Дом Глории находился на углу площади, и во второй половине дня она обычно сидела у окна, выставив напоказ свою пышную грудь и как бы предлагая себя прохожим. Это шокировало идущих в церковь старых дев и ежедневно в час вечерней молитвы вызывало одни и те же замечания:
– Позор!
– Мужчины грешат, сами того не желая. Стоит им посмотреть...
– Ее вид совращает даже детей...
Суровая Доротея, одетая во все черное, как это принято у старых дев, зашептала в святом негодовании:
– Полковник Кориолано мог бы снять дом для этой девки где-нибудь на окраине. А он посадил ее на виду у достойнейших людей города. Прямо под носом у мужчин...
– Совсем рядом с церковью. Это оскорбление для бога...
Начиная с пяти часов вечера мужчины, сидевшие в переполненном баре, пялили глаза на Глорию, видневшуюся в окне на той стороне площади. Учитель Жозуэ, надев синюю в белую крапинку бабочку и намазав голову брильянтином, высокий и прямой ("как печальный одинокий эвкалипт", - писал он про себя в одной поэме), со впалыми чахоточными щеками, переходил площадь и шествовал по тротуару мимо окна Глории, держа томик стихов в руке.
В дальнем углу площади, окруженный небольшим аккуратным садом, в котором росли чайные розы и белые лилии, возвышался новый дом с кустом жасмина у ворот; он принадлежал полковнику Мелку Таваресу и служил причиной долгих и ожесточенных споров в "Папелариа Модело". Дом был выстроен в стиле модерн - первое творение архитектора, которого выписал из Рио Мундиньо Фалкан. Мнения местной интеллигенции о его достоинствах разделились, и споры велись без конца. Своими четкими и простыми линиями он контрастировал с неуклюжими двухэтажными домами и низкими особняками в колониальном стиле.
Ухаживала за цветами единственная дочь Мелка, ученица монастырской школы Малвина, по которой вздыхал Жозуэ. С мечтательным видом опускалась она на колени перед цветами и была прекраснее цветов.
Каждый вечер после занятий и неизменных бесед в "Папелариа Модело" учитель шел прогуляться по площади; раз двадцать проходил он перед садом Малвины; раз двадцать его жалобный взор устремлялся на девушку с немой любовной мольбой. Завсегдатаи бара Насиба наблюдали это ежедневное паломничество, отпуская колкие замечания:
– А учитель настойчив...
– Хочет завоевать независимость и получить плантацию какао, не затрудняя себя работами по посадке.
– Отправился на покаяние... - говорили старые девы при виде запыхавшегося учителя, который появлялся на площади. Они симпатизировали ему, сочувствовали его горячей страсти, остающейся без взаимности.
– Да она просто ломака, хочет изобразить из себя важную особу. Что ей еще нужно, чем для нее не пара этот ученый юноша?
– Так ведь он бедный...
– Брак по расчету не приносит счастья. Такой хороший молодой человек, такой начитанный, даже стихи сочиняет...
Подходя к церкви, Жозуэ умерял свой торопливый шаг и снимал шляпу, низко кланяясь старым девам.
– Такой воспитанный. Такой изысканный...
– Но у него слабая грудь...
– Доктор Плинио сказал, что легкие у него в порядке. Просто он хрупкий.
– Кривляка она, и больше ничего. А все потому, что у нее смазливое личико и у отца много денег. А юноша, несчастный, так страдает... - Из плоской груди старой девы вырывался вздох.
Сопровождаемый доброжелательными замечаниями старых дев и насмешками посетителей бара, Жозуэ приближался к окну Глории. Он шел, чтобы увидеть прекрасную и холодную Малвину. Ради нее он каждый вечер совершал эту прогулку медленным шагом с книгою стихов в руках. Но мимоходом его вдохновенный взгляд останавливался на пышной, высокой груди Глории, покоившейся на подоконнике, как на голубом подносе. От груди взгляд Жозуэ поднимался к смуглому, загорелому лицу с полным, чувственным ртом и лучистыми, зовущими глазами. Мечтательные очи Жозуэ загорались грешным низменным желанием, а его бледное лицо розовело всего лишь на мгновение, ибо, миновав пользующееся дурной славой окно, оно снова становилось бледным, а взор обращался к Малвине.
Учитель Жозуэ в глубине души тоже не одобрял злополучной идеи богатого фазендейро полковника Кориолано Рибейро поселить свою столь соблазнительную и столь открыто предлагающую себя любовницу именно на площади Сан-Себастьян, где жили лучшие семьи, в двух шагах от дома полковника Мелка Тавареса. Живи Глория на какой-нибудь другой улице, более удаленной от сада Малвины, он, возможно, в одну из безлунных ночей рискнул бы получить то, что обещали зовущие глаза Глории и ее полуоткрытые губы.
– Ишь как пялит глаза на парня!..
Старые девы в длинных черных глухих платьях, с черными шалями на плечах казались ночными птицами, опустившимися на паперть маленькой церкви. Они видели, как, поворачивая голову, Глория следила за Жозуэ во время его прогулок перед домом полковника Мелка.
– Он порядочный молодой человек. Смотрит только на Малвину.
– Я буду молиться святому Себастьяну, - сказала толстенькая Кинкина, чтобы Малвина полюбила его. Я поставлю святому самую большую свечу.
– И я... - вставила худенькая Флорзинья, во всем солидарная с сестрой.
Вздохи Глории, сидевшей у окна, походили на стоны. Тоска, печаль, негодование сливались в этих вздохах, которые оглашали площадь.
Она была преисполнена негодования против мужчин вообще. Все они были трусы и лицемеры. Когда в часы послеобеденного зноя площадь пустела и окна домов закрывались, мужчины, проходя перед открытым окном Глории, улыбались ей, умоляли ее взглядом и приветствовали ее с явным волнением. Но если кто-нибудь оказывался на площади, хотя бы одна-единственная старая дева, или мужчина шел не один, он сразу отворачивался, упорно смотрел в другую сторону, как будто ему было противно видеть Глорию с ее пышной грудью, выпиравшей из вышитой батистовой блузки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67