Отвлекаешь.
— От чего тебя отвлекать? — Хатхи морщился каждый раз, когда его машина издавала очередной жалобный звук. — От чего тут можно отвлекать, когда у тебя даже рессор не осталось!
— Не твое дело. Моя машина, что хочу, то и делаю.
— Никогда ты ее не берег!
— Моя машина! А ты свою вообще разбил, — привел окончательный довод водитель.
Хатхи только крякнул и искоса посмотрел на меня. Мне стало его жаль. Большой и сильный, он напоминал сейчас мокрую собаку, которую я видела как-то раз в Петербурге во время большого биржевого кризиса. Промокшее животное сидело у подъезда огромного дома и невероятно тоскливыми глазами смотрело куда-то вверх. Там, на фонарной перекладине, висел человек. В то время Петербург больше напоминал фильм ужасов. Страшный город.
Мы загнали разбитую машину в гараж, попрощались с водителем и закрыли двери. При свете прожектора “линкольн” выглядел совсем плохо. Бампер перекосило и вмяло внутрь, радиатор совсем вывалился и теперь лежал одним концом на полу. С трудом открыв капот, мы обнаружили, что двигатель сорвало с опор, и держался он на одном честном слове, а генератор вообще остался на месте аварии.
— Я думаю, что ее еще можно починить, — простонал Хатхи.
— Нельзя, — покачала я головой.
— Нельзя, — согласился он. — У меня таких денег нет.
— А нам и не надо. Завтра берешь какую-нибудь отчаянную голову из числа своих знакомых и даешь, ему пятьсот рупий на автомобиль. У этой машины будет два обязательных условия: она должна быть на ходу и застрахована. Причем застрахована максимально. И вот еще что: за завтрашний день ты должен найти место в городе, такое, какое я скажу.
— Зачем?
— Потом узнаешь. А машину ты должен привести в порядок.
— Как? — Хатхи схватился за голову, но я поспешила пояснить:
— Чтобы она выглядела нормальной. Фары, решетку, бампер, капот… Все это выправить, покрасить, поставить на место. Но без сварки и без дополнительных болтов и гаек. Хоть на клей сажай, но сделай. “Линкольн” должен двигаться. То есть колеса должны крутиться. Завтра ночью за мной заедешь. Понятно?
— Понятно.
Видно было, что Хатхи совершенно обалдел и тихонько прикидывает, не собираюсь ли я его надуть или посмеяться. Ничего, пусть сомневается. Все равно ему деваться некуда.
— Только, сестра, скажи мне одно: у тебя есть план?
— Есть.
— А зачем ты это делаешь?
Я задумалась. Потом дернула плечами.
— Я сама не знаю. Просто ты человек, честно выполняющий свое дело. Мало того, ты не стоишь в Системе, если понимаешь, о чем я… Ты пытаешься что-то делать сам. Этим ты мне нравишься.
Хатхи покивал задумчиво, а потом вдруг выпалил:
— Я женат, сестра, а то бы за тобой приударил… Да. — Он встряхнул головой и продолжил, сменив тему на совсем неожиданную. — Но стоять вне Системы человек не может. Система — это описание мира, где мы живем. Система — это все, что окружает нас теперь…
Мне показалось, что я ослышалась или рядом с нами стоял кто-то еще. От Хатхи я не ожидала услышать подобное. Он стоял около прожектора. Я ясно видела, как шевелятся его губы. Но что-то неправильное казалось мне в его образе. Как будто изменилась, сдвинулась тонкая граница между честным и нечестным, между реальным и выдуманным. Что же не так? Что? Пойми…
— На определенном этапе развития общества Система способна осознать сама себя, как нечто отдельное, почти божественное по отношению к человеку. Уже сейчас можно видеть, как работают те или иные системы. Пока, может быть, отдельные друг от друга, независимые, но все-таки уже имеющие один общий вектор.
Что же не так? Что? Голос? Нет, я слежу за губами Хатхи, он говорит, и я будто вижу тени от слов, вылетающих из его рта. Неправильные слова. Такие слова не могут выходить из губ простого таксиста из Джайпура. Не сочетается он с ними. А кто сочетается?
— Не стоит думать, что Система — это просто общество, в котором живет тот или иной индивидуум. Хотя косвенно это так. Но все-таки Система — это нечто большее, чем общество. Большее, чем правительство, государственный строй, политика. Большее, чем экономика, чем валютный фонд. Большее, чем человек. Значительней, чем философия, и убедительней, чем религиозная система. Все это лишь составляющие Системы.
Нет, это не тени слов. Меня обманул яркий свет прожектора. Это же…
— Как внутренние органы человека составляют его организм, так все перечисленное создает Систему. И уже сейчас можно видеть, какие функции у тех или иных органов. Кто поддерживает функционирование Системы, кто вовлекает в нее новые составляющие, кто удерживает все это внутри нее. Все это развилось постепенно, от одного к другому, в процессе эволюции. Если смотреть очень внимательно, то можно увидеть реакции, разумные или пока еще нет, но реакции. Так живой организм, вроде амебы, реагирует на раздражители. Но, правда, раздражители не внешние, а внутренние. Потому что все окружающее нас — внутренности этой огромной амебы, которая развивается, приближаясь к своей цели. К осознанию себя! К обожествлению себя!
…пена! У него изо рта летят маленькие кусочки пены! Вдруг, как пелена упала, я увидела, что глаза у Хатхи закатились, зрачки выплясывали бешеный танец где-то под бровями, изредка показываясь наружу, но там, посреди лба… вспухало нечто круглое, светящееся изнутри, распирающее кожу.
А слова все летели и летели, пополам с клочьями пены, из безвольно приоткрытого рта.
— Это не может быть оценено ни положительно, ни отрицательно. Это явление совсем другого разряда, не относящегося к абсолютным категориям хорошего и плохого, черного и белого. Осознание Системы — только вопрос данности. Единственное, что позволяет судить об этом явлении, это позиция субъективного добра и зла. Субъект — это человек, который является низшей ячейкой-составляющей Системы.
— Хатхи… — позвала я. — Хатхи…
— Если человек должен оставаться человеком, — затараторил он в ответ, стараясь сказать по возможности больше, — то не имеет никакого значения тот факт, что Система осознает себя как мощную индивидуальность. Потому, что человек навсегда останется лишь ячейкой, малым зерном. Это его потолок, это его пик, его максимум, его вершина. Субъективно Система для такого человека — добро, положительный фактор теплого аквариума. Но ошибкой было бы… ыыы… ыыы… ыыы… было…ыыы…
Ноги Хатхи подкосились, он начал падать. Из-под его век потекла тонкой струйкой кровь. Я подхватила его, с трудом удерживая грузное тело. Он был очень тяжел, но мне бы удалось удержать его, не взгляни я на стену. Там, на освещенной прожектором металлической стене гаража, медленно таяла многорукая тень.
Мои руки разжались, тело грохнулось на пол. Хатхи треснулся головой о штатив. Прожектор качнулся и медленно, как в дурном сне, упал. Стало темно.
Хатхи был тяжел.
С превеликим трудом мне удалось взвалить его тушу на небольшую зеленую тачку, что стояла возле дверей. Парные колесики жалобно скрипнули и я, как ломовая лошадь, потащила своего водителя к дверям его дома, который, слава всем индийским богам, примыкал к гаражу.
Стучать пришлось недолго, видимо, жена сильно волновалась за своего уехавшего в ночь мужа и не спала. Сначала что-то мелькнуло за высоким окошком на втором этаже, потом зажегся свет на первом, качнулись жалюзи.
Наверное, она увидела своего мужа, лежащего на тачке, признала в этой груде мышц то единственное, что ценнее жизни. Когда распахнулась дверь, меня легко ударило по лицу воздушная ткань наспех замотанного сари и что-то темноволосое, смуглое и стремительно-гибкое кинулось к безмолвно лежащему телу.
Женщина голосила, заламывала руки, но делала это осторожно, мягко, наверное, стараясь не разбудить соседей, не привлекать излишнего внимания. Что было, в общем-то, верно, если учитывать наши ночные приключения.
В этой немолодой, сухой женщине, казалось, таилась большая сила. Вдвоем мы сравнительно легко занесли бесчувственного Хатхи в дом. Не затащили или заволокли, а именно занесли, аккуратно и бережно. Один раз я стукнула его рукой о косяк, была облита гневным взглядом черных глаз и оставшийся путь относилась к чужому мужу с особым вниманием.
Потом мы поливали Хатхи холодной водой в ванне, подносили к носу какую-то исключительно вонючую жидкость, хлопали по щекам. Я порывалась вызвать врача, но женщина остановила меня. Мокрый и продрогший водитель, наконец, забулькал, закашлялся и открыл глаза.
До гостиницы я добралась уже к утру, когда полусонный портье пытался заварить себе кофе, рассыпая его по столу. Видимо, спросонок он не слышал моих шагов и вздрогнул, выплеснув воду из кружки, когда раздался сигнал прибывшего в холл лифта. Я махнула ему рукой и подмигнула, оставив в легкой растерянности.
Аиша спала. Я некоторое время полюбовалась изгибами ее тела и пошла в душ.
— Что желает госпожа? — спросила Аиша, когда я вышла из ванной.
Она успела собрать постели, одеться и прибрать в комнате. Шустрая девочка, нечего сказать. Ее влажные глазки преданно смотрели на меня, бередя что-то темное в душе.
— Завтракать, — ответила я, стараясь поймать за скользкий хвост то темное, что шевельнулось внутри. — Завтракать…
Аиша исчезла, а я села в кресло, осторожно нащупывая дорогу, по которой едва не пошло мое сознание. Что-то было не так. Плохо. Неправильно. Что?
Аиша сказала: “Чего желает госпожа?”. Что же было дальше? Дальше…
Я закрыла глаза и представила эту сцену снова. Со всеми деталями. Я выхожу из ванной, вижу Аишу в синем сари, с аккуратно закрученными в узел черными волосами, она стоит передо мной, спрашивает… А я отвечаю… Нет, я не сразу отвечаю, я медлю. Почему?
Наверное, я слегка покраснела. Потому что поняла. Мне захотелось ударить Аишу, поставить ее на колени. Желание было неосознанным, скользящим. И, вероятно, именно поэтому не было исполнено. Мне просто понравилась роль госпожи. Мне понравилось владеть живым существом, прижать его к земле за холку и смотреть, как оно заискивающе лижет мне ноги.
Вот те раз! Гадкое чувство. Сладкое и гадкое одновременно. Как-то один мой клиент во время приступа откровенности поделился со мной своими сексуальными фантазиями. Ничего особенного, бывало и покруче, но одна особенность мне запомнилась.
— Знаешь, — сказал он мне, садясь в постели. — У нас по делу о развратных действиях в отношении несовершеннолетних проходил один мужик. Мы потом сунули его материалы в камеру, где он сидел, через нашего подсадного. Пока его в одиночку не перевели… Там изнасилования, садизм, извращения всякие. Детей любил, падла. Гнусь редкая. Его прозвали Скат. Игра слов своеобразная. Все на видео снимал. Интересно вот что: поначалу ему одной кассеты надолго хватало. Снял и наслаждается: полгода, год. Два года даже перерыв был. Ну, а когда надоедает, снова на охоту выходит. Сделал кассетку — и на дно. А потом у него, словно у наркомана, промежутки между делами стали все меньше и меньше. На том и погорел. Когда его повязали, он уже кассеты не просматривал, только снимал, снимал… Фильмотека там была, я тебе скажу, не в каждой порностудии увидишь. Впрочем, студий, где такое снимают, и нету… Snuff', одним словом. В камере, когда узнали, чем он занимался, очень веселились. У нас половина отдела туда ходила, на монитор посмотреть, что зеки с этим гадом выделывают. Я тоже ходил. Но суть в другом. На этом деле пять следователей сменилось. Тяжело очень. Я только до конца довел. Смотрел все его кассеты. Фотоархив его. Материалы всякие… Сначала все смотрел, а после того, как выблевал на стол, стал по касательной проглядывать. И представляешь, смотрю я, как он там какую-то девчонку терзает, смотрю, тошно мне вроде бы, погано, а член стоит. В штаны кончил. Я так подозреваю, что остальные следователи бросили это дело по похожим причинам. Я вот так до сих пор и не понял, неужели внутри меня такая же гадина живет? Неужели и я, если очистить меня от шелухи всякой, от комплексов там разных, от моральных установок, запретов, границ, таким же буду? И что же выходит, человек состоит из одних запретов и табу? Не состоит, а определяется ими, что ли… Убери эти табу — и нет человека?! Есть гнусь, грязь, мерзость, гадина?! Не животное даже. Много хуже. Только пошевели там, в глубине, копни — и вот оно! А еще мне интересно стало, кто же из нас двоих более честный? Я или Скат? Он-то сразу всем показал, что сволочь, а я вроде бы прячусь. За табу, за запретами… Я ведь удовольствие лолучал тогда… У самого Ската я это выяснить не смог: он на тот момент уже говорить разучился.
1 — Snuff — элитное порно, если дословно: “запрещенное удовольствие” — пытки с убийством на сексуальной почве.
Я тогда ничего ему не ответила. Собственно, он ответа и не ждал. Болтал больше сам с собой. Рассуждал о скотской природе человека, о том, что внутри у всех найдется какая-то гнильца, только, мол, непонятно, что же эту гниль наружу выворачивает. От чего зависит такое изменение: был человек нормальным — и тут бац! Готово! Я в то время как-то не особенно задумывалась о его словах, а вот теперь они всплыли в памяти и все расставили по своим местам.
Если в человеке есть гниль — а есть она обязательно, как семечки в яблоке — то власть, любая, даже самая мелкая, ее обязательно на свет вытащит. Сколько есть, столько и вытащит. А там неизвестно, как дела пойдут. Размножится гниль или отвалится кусками…
Вот и у меня вылезло, плеснулось изнутри волной мутной, грязной, жирно поблескивающей, и спряталось. И если бы не события этой ночи, обострившие мое восприятие, я, может быть, и не заметила бы ничего. Не обратила внимания на этот след, блестящий и липкий. А оно бы накапливалось и накапливалось, покрывая душу слизью, перекрывая дыхание, воздух. Может быть, так оно и было с тем гадом по кличке Скат? Как там говорят зеки: раз — не педераст, два раза — не привычка?
— Госпожа, — вошла в комнату Аиша, — завтрак готов…
Я посмотрела на нее, и в черных глазах привиделось что-то знакомое.
Власть.
“А ведь ей нравится… Лишая ее этого, я лишаю ее удовольствия. Что же получается?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39