Но со временем он набьет руку, его движения станут точными, уверенными, и миру явятся новые шедевры.
Незаметно появился ритм — глухие медленные удары, как будто далеко-далеко в мрачной пещере за семью дверями билось чье-то исполинское сердце. Шорох струнных то усиливался, то затихал. Пару раз возникала меланхоличная мелодия, и ее по очереди перепевали все деревянные духовые — от флейты-пикколо до фагота. Задумчиво басили тубы, перекликались валторны, громогласно заявляли о себе трубы и тромбоны.
И все же звуки, раздающиеся из колонок, никак не сливались в единое музыкальное полотно. Одну тему сменяла другая, но без какой-либо внутренней логики, и все это в целом наводило на мысль о лоскутном одеяле, причем клочки ткани, разного цвета и фактуры, постоянно топорщились, грозя оторваться. Держались они, похоже, только на честном слове и проходящей через все лоскуты суровой нити ритма. Однако — странное дело! — сочинение Гудкова уже не вызывало у Ворохова отрицательных эмоций. Была здесь, при кажущемся сумбуре, какая-то изюминка, некая закономерность, которую Андрей подсознательно уже угадал, но еще не мог выразить словами.
И вдруг он понял. Музыка, которую любил слушать Ворохов, ассоциировалась у него с поступательным движением. Вперед и выше! Наиболее показательными в этом смысле ему представлялись стремительно летящие моцартовские аллегро. В произведении Леонида Сергеевича, как ни удивительно, движение тоже было, но… по спирали! Да-да, именно так! Разнородные музыкальные фрагменты сразу начинали «дружить», стоило представить, что они следуют друг за другом не по очереди, подобно костяшкам на счетах, а в более сложном порядке.
У Ворохова захватило дух. Догадавшись, в чем фокус, он как-то сразу, почти мгновенно, научил свой мозг расставлять возникающие из хаоса мелодии по местам, которые отвел им этот гениальный безумец Гудков. Гениальный? Бесспорно. Теперь в этом не оставалось никаких сомнений. Безумец? Может быть. Впрочем, и пушкинский Сальери называл Моцарта безумцем.
Даже не задумавшись о том, уместно ли вот так, с ходу, причислять никому не известного провинциального сочинителя к компании великих, Ворохов наконец-то «упился волшебством». Да, это была сильная вещь! Если бетховенскую «Аппассионату» вождь пролетариев всех стран называл нечеловеческой музыкой, то о симфонии Гудкова следовало сказать «неземная».
Раньше Ворохов просто наслаждался музыкой как сочетанием нот, не пытаясь пробудить в себе зрительные образы, которые она якобы должна навевать. «Утро» Грига, например, вовсе не ассоциировалось у него с утром. Но на этот раз все было по-другому.
Ему представилось, как в растянувшейся на миллиарды лет ночи, слегка подсвеченной огоньками других галактик, плывет гигантский звездный остров. Трудно поверить, но это — живое существо, бесконечно чуждое людям и в то же время такое понятное! Пылающее нестерпимым жаром «сердце» — ядро мерно пульсирует, гоня «кровь» по спиральным рукавам, унизанным целыми гроздьями изумительных самоцветов — желтых, голубых, оранжевых, багрово-красных… Галактика медленно вращается, рассекая тонким, почти призрачным краем черную плоть погруженной в спячку Вселенной.
Спиральные ветви… спиральная музыка… все развивается по спирали… конца не будет… мироздание вечно!
В зал очень тихо, чуть ли не на цыпочках, вошел Леонид Сергеевич. Молча вручил Марго и Андрею по чашечке кофе, затем принес еще одну чашечку себе и присел с нею прямо на груду папок где-то в углу комнаты.
А музыка продолжала творить, гудела. Когда гудели басы, Ворохов видел перед собой расползающуюся, как старая пыльная паутина, клочковатую туманность, пронзительные звуки трубы высекали из мрака ослепительные звездные скопления, бархатистый голос виолончелей срывал Андрея с места и отправлял в неторопливый полет вдоль одного из витков спирали. Но тут оркестр взрывался оглушительным tutti, и все частности мгновенно исчезали — перед глазами вновь вращалось слепленное из миллиардов светил галактическое колесо.
Удивительнее всего было то, что сознание Андрея как бы раздвоилось. Один Ворохов, покинув опостылевшую Землю, устремился в глубины космоса, на стук галактического «сердца», как мотылек на пламя свечи. Второй по-прежнему восседал в кресле и пытался взвесить происходящее с ним на весах здравого смысла.
«Это не может быть совпадением, — думал он. — Никогда не поверю, что буквально бок о бок могут жить два не знакомых даже человека, которые пишут абсолютно об одном и том же, только один буквами, а второй — нотами! Нет, сдается мне, что музыка Гудкова универсальна. Я, фантаст, воспевающий цефеиды и квазары, слышу в ней пульс Вселенной, а какой-нибудь алкаш дядя Гоша… Что же он слышит? Неужели бульканье водки, наполняющей граненый стакан? Тьфу, мистика какая-то. Так не бывает. Музыка — не доллар, нельзя одной симфонией угодить всем. Да и насчет дяди Гоши, признаться, я загнул. Сам-то поначалу никак не мог „въехать“ в эту музыку, а для большинства моих соотечественников даже мазурка Шопена — все равно что дифуравнение для первоклассника. Им подавай каких-нибудь танечек, манечек, женечек, коленек — блестящих, хрустящих, шуршащих, изливающих в публику тонны словесной патоки, положенные на стандартные мотивчики из двух-трех нот. Впрочем, я отвлекся. Интересно, а что видит Марго? Готов поспорить, что не звездную карусель!
Тем временем музыка начала принимать драматический характер. Вскоре духовые уже звучали зловеще, а струнные безутешно рыдали. Из таинственной бездны вынырнула другая галактика — такая же живая, чувствующая, но обреченная стать убийцей и самоубийцей одновременно. Неумолимые законы небесной механики начертали ей губительный маршрут, и свернуть с него было также невозможно, как предотвратить взрыв Сверхновой.
Галактики столкнулись! Их огромные раскаленные «сердца» вздрогнули и, чувствуя близкий конец, забились в учащенном судорожном ритме. Спиральные ветви слегка прогнулись, затем надломились и, наконец, распались на части, стряхивая с себя бесчисленные бриллианты звезд.
Как можно было вместить гибель миллиардов миров в закорючки, испещрившие нотные линейки? Непостижимо! На какое-то время Ворохову даже показалось, что он перестал слышать музыку, как будто она, едва успев слететь со струи и клавиш, вылиться из прямых и изогнутых трубок, отскочить от тугих барабанных боков, тут же неуловимо перетекла в зримые образы.
Разбившись друг о друга, как два огромных великолепных торта-безе, галактики превратились в бесформенное скопище светящихся крошек. Одни из них группировались, образуя новое ядро, другие постепенно удалялись и гасли, как будто сама энтропия, гигантская черная корова, меланхолично слизывала их шершавым языком.
Духовые смолкли, и клубящееся звездное облако тут же исчезло, утонуло во мраке. Какое-то время еще слышался шорох струнных, затем наступила тишина.
Ворохова вывел из оцепенения голос Леонида Сергеевича:
— Молчание, конечно, золото, но все же осмелюсь попросить вас высказать свое мнение. Вам понравилось?
— Необычайно! — выдохнул Ворохов.
— Правда? Вы пейте кофе, пейте. Даже не притронулись! А позвольте вас спросить, Андрей Витальевич: что вы ощущали, слушая мою музыку? Видите ли, я задаю этот вопрос всем и собрал уже целую коллекцию ответов.
— Думаю, сейчас она пополнится, потому что… — Черт возьми! Не знаю, как вы этого добились, но я как будто увидел эпизод из своей же книги. Причем самый трагический — столкновение двух галактик. Описывая эту катастрофу, я выжал из себя все, на что был способен. Но теперь, послушав то, что сотворили вы… Снимаю шляпу!
— Столкновение галактик… Очень любопытно! А вы, Маргарита Николаевна?
Марго неожиданно засмущалась.
— Знаете… Это тоже была катастрофа, но, смею вас уверить, ни одной звезды не пострадало. Не могу рассказать, что именно я увидела, потому что это… потому что это очень личное.
«Неужели моя безумная гипотеза об универсальной музыке подтверждается?» — подумал он.
— Есть рассказ о человеке, который задался целью сочинить абсолютную мелодию. У него, правда, ничего не получилось. Пытаетесь идти тем же путем?
— Ну что вы! Даже голову себе никогда не забивал подобной чепухой. Ничего абсолютного быть не может.
— Тогда скажите, что же именно вы хотели изобразить. Каков был ваш замысел?
— Вы можете мне не поверить, но никаких программных задач я перед собой не ставил. А эту вещь назвал совершенно нейтрально: «Композиция номер семь». Не «Шторм», не «Горный поток», не «Извержение вулкана» и уж тем более не «Гибель галактики».
— Вы хотите сказать…
— Вот именно! Ни о каких космических катастрофах я не задумывался, вообще не пытался создать какой-либо зрительный образ. Музыка сама возникала у меня в голове, и мне оставалось только переносить ее на нотные листы. Бывало, так творили и великие композиторы — им казалось, что кто-то вкладывает в их мозг готовую мелодию. Конечно, на самом деле это не так. Любое удачное сочетание нот — это результат огромной умственной работы, порой на уровне подсознания, что многими и воспринималось как общение с «мировым разумом».
— Но у меня-то образ возник!
— Ничего удивительного. Это исключительно ваша субъективная «картинка». Знаете, что, например, вижу я, когда слушаю «Героический этюд» Скрябина? Ни за что не догадаетесь. Вращающуюся спираль ДНК! Как вы понимаете, замысел Александра Николаевича был несколько иным…
Ворохов наконец-то отхлебнул остывший кофе.
— Вы тут упомянули о великих. А не хочется самому встать в эту почетную шеренгу? Мне кажется, если бы вы широко пропагандировали свою музыку, посылали сочинения ведущим музыкантам, их бы уже исполняли по всему миру.
Леонид Сергеевич улыбнулся — очень странно, как будто знал некую высшую тайну.
— А зачем? — спросил он. Ворохов опешил.
— Как это зачем? Да я бы ничего не пожалел!.. Гудков снова улыбнулся:
— Суета сует и всяческая суета!
Таким же тоном Эйнштейн мог бы сказать: «Да что там теория относительности, вы лучше послушайте, как я играю на скрипке!»
— Уверяю вас, — продолжал Леонид Сергеевич, — на всей планете найдется не так много людей, способных воспринимать мою музыку. Во всяком случае, никак не больше нескольких сотен человек. Те, кому она по зубам, рано или поздно все равно ее услышат. Многие уже слышали. А слава, положение в обществе… Не знаю, может быть, для вас это и важно. Для меня — нет. Я живу, как хочу, сочиняю то, что хочу — чего же больше? Работа у меня есть, ни в чем особенно не нуждаюсь. Общаюсь с приятными мне людьми, иногда путешествую. Думаю, — что немало!
Гудков говорил загадками. Откуда он мог знать, сколько меломанов примут на «ура» его «спиральную» музыку? Проводил социологические исследования? Смешно! Руководствовался интуицией? Но это слишком уж ненадежная штука, тут немудрено ошибиться на порядок-другой. И почему он был так уверен, что его творения, никем не афишируемые, дойдут до тех, кому предназначены? Несколько сотен человек — и он этим доволен… Да, некоторым художникам присущ такой мазохизм: пусть меня освистывают и оплевывают профаны — это лучшее подтверждение того, что я гений, доступный лишь вкусам интеллектуальной суперэлиты.
Андрей посмотрел на Марго и поразился: она улыбалась так же таинственно. «Точно — гнездо заговорщиков! — вспомнил он свои недавние опасения. — Конечно, литературные интересы — это только прикрытие. Наверное, они действительно собирают под свое крыло всех непризнанных гениев, до которых могут дотянуться. Вот забавно! Значит, и Кирилл Ильич — гений? И Марго? Черт, а почему бы нет? Вот только бы знать, в какой области…»
— Если не возражаете, — прервал его размышления Гудков, — я поставлю еще одну свою композицию. Впрочем, вы, кажется, хотите у меня что-то спросить?
— Хочу. Сдается мне, Леонид Сергеевич, что вы ведете здоровый образ жизни, ненавидите телерекламу и популярную музыку, в грош не ставите прорицателей, презираете политиков. Угадал?
— Рад, что вы начинаете кое-что понимать. Со временем узнаете больше. Хочу добавить, что я материалист до мозга костей — так же, как и вы, верно?
Рука Ворохова непроизвольно дернулась, и часть кофе немедленно выплеснулась ему на брюки.
— Дьявольщина! — выругался он. — Слушайте… Вы что, хотите сказать, что я один из вас? Может, мы все — клоны?
— Да нет, что вы! — Композитор улыбнулся. — Сразу видно — фантаст! Я ведь уже сказал, что со временем вы все узнаете. Кстати, могу сообщить о себе еще одну вещь.
Леонид Сергеевич допил свой кофе и поднялся.
— В придачу ко всему, — сказал он, — я не верю, что человечество когда-нибудь поумнеет.
Глава 10. «ЧИСТКА»
Паша Ростовцев закурил новую сигарету. Кромптон с трудом скрыл раздражение. Нелепая, идиотская привычка! Подумать только, табаку во всем мире поклоняется больше людей, чем любому отдельно взятому богу!
— Вы много курите, — сказал Кромптон. — На мой взгляд, весьма сомнительное удовольствие. Кстати, руководство «Пирс энд Гарретт» практикует драконовские меры против курильщиков. Они там — в высшей степени униженные существа. Отвыкайте!
— Успеется, — беззаботно ответил Паша и со вкусом затянулся. — В конце концов я же не завтра отчаливаю.
Разговор, конечно, шел на английском — местные кудесники клавиатуры, как правило, изъяснялись на нем свободно, а писали подчас даже грамотнее, чем на своем родном. Это устраивало Кромптона, не знавшего и десятка русских слов.
Ресторан был небольшой, уютный, довольно тихий. Любители гульнуть на широкую ногу явно предпочитали другие заведения — более шумные, где сама атмосфера побуждала «отрываться». Сюда же, судя по всему, приходили просто насладиться отменной кухней, а заодно и поговорить. Кухня действительно впечатляла. Кромптон убедился, что «русские» блюда, которые ему доводилось пробовать в Европе и Америке, не шли ни в какое сравнение с приготовленными в Москве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36