Будет лучше, если там не узнают о моих связях в Риме, хотя, поверь, я очень высоко ценю твое расположение.
Мне кажется, Терций Валерий понял, что я хочу оставить за собой право выбора и в зависимости от обстоятельств — стать сторонником или противником Рима. Но он так любил свой город, что не верил в возможность предать его.
Он положил мне руки на плечи и сказал, что спешить с путешествием не следует, ибо другу всегда найдется место у его очага. Но несмотря на дружелюбный тон, которым это было сказано, я понимал, что он радуется моему отъезду. По какой-то причине оба они с Арсиноей хотели, чтобы я побыстрее покинул Рим.
Мое самолюбие было задето, и я твердо решил не брать у него денег, а обойтись своими сбережениями и за время странствий даже увеличить свое состояние. Вот как получилось, что из-за Арсинои я лучше узнал жизнь, ибо отправился скитаться и вынужден был собственными руками зарабатывать себе пропитание, чего прежде мне делать не приходилось. В результате мое путешествие стало своеобразной школой и помогло мне познакомиться с жизнью простых людей цивилизованного мира.
Я сменил свою красивую обувь на римские сандалии с толстыми подошвами, надел простой хитон и серый шерстяной плащ. Волосы у меня уже отросли, и я собрал их на затылке в пучок. Арсиноя смеялась до слез, увидев мое новое обличье. Ее веселье немного скрасило нашу разлуку, печальную для нас обоих. Терций Валерий сказал:
— Ты прав, Турн: внизу, на земле, можно иногда увидеть больше, чем сверху, с крыши храма. В твоем возрасте и у меня были мозоли на руках, а ладони шириной с лопату. В этой одежде я начинаю уважать тебя еще больше, чем раньше.
5
В Вейи, ближайшем из этрусских городов, я пробыл до лета; все там у меня сложилось весьма удачно. Я остановился на приличном постоялом дворе, где никто не проявлял излишнего любопытства и не спрашивал, куда я хожу и чем занимаюсь, как это принято у греков. Прислуга, молчаливая и вежливая, очень меня устраивала. В общем, у Вейи не было ничего общего с шумными и яркими греческими городами; казалось, я очутился в другом мире. Постоялый двор был довольно скромный, что соответствовало моему внешнему виду, но, несмотря на это, там не было принято есть пальцами, и слуга ежедневно клал около моего блюда серебряную вилку с двумя зубьями; видимо, ему даже в голову не приходило, что ее могут украсть.
Я старался не заводить лишних знакомств, много бродил по городу, наслаждался свежим воздухом. Люди там вели себя скромно и были вежливы и предупредительны. Я чувствовал себя замечательно, постоянно сравнивал Рим с Вейи, и первый казался мне городом варваров. У меня сложилось впечатление, что жители Вейи были того же мнения, хотя я ни разу не слышал, чтобы они плохо отзывались о Риме; вернее сказать, они жили так, как будто Рим вовсе и не существовал и не было у них с этим городом мирного договора на двадцать долгих лет.
В первое же утро, выйдя на прогулку подышать воздухом, который после насыщенного болотными испарениями воздуха Рима был как чудодейственный бальзам, оказался я на небольшой площади и сел там на истертую каменную скамейку. Люди спешили куда-то по своим делам; торговец вел осла с красивой бахромой на голове и с тюками овощей на спине; крестьянка разложила на чистом полотенце головки сыра на продажу. У меня захватило дух — я вдруг осознал, что раньше пережил уже мгновения подобного счастья. Узнал я также барельефы из глины, украшавшие дома. Потом я встал со скамьи и решительно свернул за угол хорошо знакомой мне улицы. Передо мной предстал высокий храм; его фасад с колоннадой я уже когда-то видел.
Удивительные по красоте, разрисованные яркими красками глиняные скульптуры на крыше храма изображали Артемиду, защищающую лань от Геракла. Другие боги окружили их и, улыбаясь, смотрели на происходящее. Я поднялся по лестнице и через ворота направился к колоннам.
Сонный служитель храма покропил меня из священного источника, обмакнув в него веточку. У меня больше не оставалось сомнений; все это я пережил в какой-то другой жизни.
В глубине храма во внутренней целле возвышалась статуя богини Вейи. Из отверстия в потолке на нее падал свет. Она была обворожительно прекрасна; мечтательно улыбаясь, она держала на руках ребенка, а у ног ее замерла длинношеяя гусыня. Мне не надо было обращаться к служителю, чтобы узнать ее священное имя, потому что с ребенком и гусыней изображали одну-единственную богиню. Но вот объяснить, откуда мне было известно, что ее зовут Уни, я не мог. Я приложил левую руку ко лбу, воздел правую и склонил голову в знак приветствия. Что-то в глубине моего существа подсказывало мне, что то место рядом со статуей богини, где я стоял, было священным с древнейших времен — куда раньше, чем появился этот храм, и этот город.
Жреца не было, и служитель, поняв по моей одежде, что я чужестранец, стал рассказывать о дарах и о святынях, расставленных вдоль стен. Но я не стал слушать и отослал его прочь кивком головы. Меня притягивала к себе только Уни, богиня, олицетворявшая женскую нежность и доброту.
Только потом я вспомнил, что пережил все это несколько лет назад в храме богини в Эриксе. Тогда я видел чудесный сон и отлично запомнил его. Со мной, конечно, и прежде случалось наяву то, что раньше я переживал во сне, но для меня было загадкой, какая связь существовала между святилищем Афродиты в Эриксе и этим храмом милосердной любви и счастья материнства. Возможно, богиня попросту зло смеялась надо мной.
Летом до Вейи дошли слухи, что вольское войско под командованием Кориолана двинулось на Рим, желая отомстить за оскорбления и гонения, которым подвергаются вольски в этом городе. Но римское войско не вышло навстречу вольскам на поле сражения, хотя римляне, как правило, предпочитали принять бой и разгромить врага. Поэтому поговаривали, хотя звучало это и неправдоподобно, что Рим готовится к осаде.
Дорога до Рима заняла бы у меня всего один день, но я не поехал туда, а отправился на север, к озеру Вейи, а оттуда по пастушьим тропинкам через горы в город Цере, который раскинулся у самого озера. Впервые предстало передо мной блестящее, светлое зеркало воды и розовая дымка заката над великим озером. Сам не знаю, что так умилило меня при виде окруженной горами водной глади. Я слушал шум камышей и наслаждался свежим запахом, так непохожим на запах соленого моря. Но сердце подсказывало мне, что я не просто путешественник, который хочет посмотреть то, чего раньше не видел. Я знал, что раньше мне уже доводилось тут бывать.
В Цере я побывал в городе умерших, расположенном по другую сторону глубокой долины, и понял там, как велика и едина семья этрусков. По обеим сторонам священной аллеи возвышались большие могильные холмы, укрепленные каменной облицовкой. В их сводчатых склепах покоились древние владыки городов в окружении жертвенных даров. Кладка склепов была выполнена из больших каменных плит; когда я сказал, что прибыл из Рима, стражник города умерших показал мне могилу одного знатного римлянина. Представители рода Тарквиниев, который в то время правил в Риме, считали свой город с его смешанным населением грешным и хоронили усопших в этрусском городе. Поэтому все цари из рода Тарквиниев лежат на кладбище в Цере, за исключением последнего, который был изгнан из Рима и умер в греческих Кумах.
В отличие от Вейи жизнь в Цере била ключом. С утра до вечера в многочисленных мастерских ремесленников раздавался страшный грохот; по улицам бродили рулевые и моряки из разных стран, с интересом осматриваясь вокруг в поисках развлечений. Порт, правда, находился довольно далеко от города, но слухи о веселой жизни и достатке этрусков распространялись с быстротой молнии, и чужеземцев не отпугивала крутая дорога в горах, которую надо было преодолеть, чтобы попасть в Цере. Этот небольшой город жил за счет того, что продавал в далекие страны ремесленные изделия, которыми издавна славился. Тамошние мореплаватели бывали в неизведанных краях, и я встретил там рулевого, который даже утверждал, что собственными глазами видел между столпами Геркулеса пролив, ведущий в океан; правда, его охраняли карфагенские сторожевые суда, которые не пропускали даже тирренов.
Прогулка по вековой аллее города мертвых доставляла мне большее удовольствие, чем бесцельное шатание по шумным городским улицам. Горный воздух был насыщен запахами мяты и лаврового дерева. Стражник гробниц объяснил мне, что круглая форма усыпальниц не изменилась с древнейших времен — этруски тогда жили в круглых остроконечных строениях. Круглыми были и древние храмы, например, храм Весты в Риме. Рассказывая, он ни словом не обмолвился о царях, а говорил только о лукумонах, и в конце концов я попросил объяснить мне, что, собственно, обозначает слово «лукумон». Стражник, которому часто приходилось сопровождать чужеземцев по святыням этрусков и который поэтому знал иностранные языки, сложил руки, как это делали греческие путешественники, и ответил:
— Трудно объяснить чужаку. Лукумон — это лукумон.
Я ничего не понял, а он только покачал головой и объяснил по-другому:
— Лукумон — это священный царь.
Я недоуменно поднял брови, и тогда он показал мне несколько больших холмов и сказал, что это гробницы лукумонов. А потом кивнул на свеженасыпанную могилу, на которой еще даже не росла трава, и, как бы отделяя жестом руки эту могилу от предыдущих, пояснил тоном, которым разговаривают с тугодумами:
— Это могила не лукумона. Это всего лишь могила владыки.
Моя настойчивость рассердила его; ему не хватало слов, чтобы выразить нечто, что для него самого было очевидным.
— Лукумон — это владыка, которого избрали боги, — проворчал он сердито. — Его находят. Его узнают. Он самый главный жрец, самый главный судья, самый главный законодатель. Обыкновенного владыку можно свергнуть, он передает свою власть по наследству. Лукумона нельзя свергнуть, так как он и есть сама власть.
— Но как его находят, как его узнают? — спросил я, по-прежнему ничего не понимая. — Разве сын лукумона не является лукумоном тоже? — Я протянул стражнику серебряную монету, чтобы задобрить его.
Но он так и не сумел объяснить, каким образом узнают лукумона и выделяют его среди других людей. Он только сказал:
— Сын лукумона чаще всего вовсе не лукумон, но, конечно же, может им стать. В древнейшие времена лукумоны рождались из поколения в поколение, но теперь все изменилось к худшему, и лукумоны появляются на свет все реже.
Он указал на гробницу, мимо которой мы как раз проходили. Перед ней возвышалась белая колонна, а ее вершину венчало изображение некоего странного головного убора.
— А это гробница царицы, — улыбнулся страж и рассказал, что Цере — один из немногих этрусских городов, где давным-давно правила женщина. Это время церейцы называли золотым веком, так как город стал намного богаче и сильнее. Стражник утверждал, что царица властвовала в Цере целых шестьдесят лет, но я подозревал, что, общаясь с греческими путешественниками, он научился преувеличивать.
— Разве может женщина править городом? — удивленно спросил я.
— Она была лукумоном, — ответил стражник.
— Но разве может женщина быть лукумоном?
— Конечно, — терпеливо разъяснял он. — Это случается редко, но по капризу богов женщина может стать лукумоном. Было же так когда-то в нашем Цере!
…Я часто приходил на эту аллею и подолгу стоял у величественных гробниц, излучающих таинственную силу.
Однажды в городе мертвых произошла встреча, которая растрогала меня до глубины души. Вдоль стены там располагались лавочки гончаров. Большинство из них продавали дешевые обожженные до красноты погребальные урны. В Цере не хоронили умерших, как в Риме, а сжигали их и насыпали прах в круглые урны. Богатые заказывали урны из бронзы, украшенные замысловатыми узорами, бедняки же удовлетворялись простыми глиняными изделиями. На крышке этих сосудов обычно была ручка или какая-нибудь фигурка, служившая ручкой.
Я как раз разглядывал урны для бедняков, когда к лавке подошла пара простых крестьян выбрать урну для умершей дочери. Им понравилась та, на крышке которой был поющий петушок с вытянутой шеей. Увидев его, они заулыбались радостно, мужчина достал медную пластинку и, не торгуясь, расплатился. Удивленный, я спросил гончара:
— Почему они не торгуются?
Тот с улыбкой покачал головой и ответил:
— Не принято торговаться, покупая священные вещи, странник!
— Но ведь урна вовсе не священна, это просто глиняный сосуд!
Он снисходительно объяснил мне:
— Когда урну вынимают из гончарной печи, она, конечно же, нe священна. Не делает ее таковой и мой прилавок. Но как только в ней окажется прах дочери этих бедных людей и ее закроют крышкой, она тут же превратится в святыню. Вот почему урну продают по твердой цене.
У греков было принято обязательно торговаться, и подобное я видел впервые. Показав на ручку урны с поющим петухом, я спросил крестьян:
— Почему вы выбрали петуха? Разве не больше он подходит для свадебного торжества?
Они странно посмотрели на меня и, перебивая друг друга, стали объяснять:
— Но он ведь пел!
— Как это пел? — Моему удивлению не было границ.
Они переглянулись и загадочно улыбнулись, несмотря на траур. Мужчина обнял женщину за талию и ответил:
— Петух всегда поет, когда воскресают усопшие. Крестьяне ушли, а я долго еще смотрел им вслед, и на глазах у меня были слезы. Их ответ так поразил меня, что эту встречу в Цере я запомнил на всю жизнь.
Лучшего примера для объяснения разницы между характерами греков и этрусков, пожалуй, не найти: для греков пение петуха означает радость жизни, для этрусков символизирует воскрешение усопших.
Из Цере я намеревался морем отправиться обратно в Рим, но ходили упорные слухи, что Кориолан во главе вольской армии освобождает один за другим города, занятые римлянами, и покорил даже Лавиний, считавшийся стратегически важным римским городом. Поговаривали, что соляные бассейны в устье реки того и гляди попадут в руки вольсков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71