Я же утверждаю, что театр начинается – а подчас и заканчивается – буфетом. Многие театроманы нынче более всего в спектакле ценят антракт, и недалёк тот день, когда под неизбежным давлением театральных масс, кроме антракта, в театрах более ничего стоящего не будет. Зашёл в буфет – и порядок. Приложился, так сказать, сполна к чаше театрального искусства, и, осушив её, закусил лимоном, ах, да если бы лимоном… а то и просто рукавом вечернего платья элегантной спутницы.
Птичка-Синичка не просто танцевала, как многие другие балерины, что заученно подёргивают конечностями, иногда в такт, а иногда и не очень. Вовсе нет! Она жила в танце и, импровизируя свою собственную хореографию, дарила созерцающим её искусство неповторимое чувство присутствия рядом с чем-то искренним и уникальным, добрым и спонтанным, правдивым и дорогим.
Семья Барачкиных построила для Птички-Синички отдельный театр. В нём было три колонны, небольшой буфет с самообслуживанием и вешалка. Однако едва на сцене появлялась Птичка-Синичка, все зрители замолкали, позабыв о бутербродах. Вот какова бывает сила искусства! Порой потребность в глазении преобладает перед потребностью в жевании, и именно в этот час своим изысканным глазоблудием человек превращается из жвачного существа в существо возвышенное.

Конечно, такой талант невозможно было удерживать взаперти, и вскоре Барачкины повезли Птичку-Синичку на гастроли. К её миниатюрным танцующим пуантам в восторге пали Лондон и Париж, Одесса и Армавир.
Дальше – больше. Птичка-Синичка стала танцевать среди звёзд, туманностей и галактик.
Но всему есть предел. Как только Птичка-Синичка вырастет, она собирается стать адвокатом, потому что это ведь так правильно и естественно, когда балетный талант применяется в суде, для защиты разгулявшихся подонков, пропившихся мужей и неверных жён…
– Моя жена – неверная!
– Что, она вам изменяет?
– Нет, я просто выбрал себе в жёны неправильную женщину…
Смотрите, не выбирайте себе неверную судьбу, потому что если с неверной женой можно, на худой конец, развестись, то судьба может оказаться гораздо привязчивее…
Глава 27
Кашатка, Версачи и Тамагучи
Если балетно-адвокатская судьба Птички-Синички всё-таки по большей части была головной болью семейства Барачкиных, то Кашаткино будущее волновало Маськина чрезвычайно, ибо он считал себя ответственным за неё непосредственно.
Вечные вопросы воспитания девочек… Чему их учить, а чему нет? Баловать или не баловать? Хвалить их внешность или не хвалить? Воспитывать в духе скромности или в духе настырности, более соответствующем реальности? Прививать романтику или открывать глаза на грязную правду жизни? Покупать игрушечных принцев или плюшевых мишек? Давать затягиваться вашими длинными томными дамскими сигаретами и потчевать винцом или с выражением лица эсесовца шарить в их сумочках в поисках контрацептивного компромата? А может быть, наоборот, подкладывать им в эти самые сумочки надёжное средство для безопасной любви? Пугать жадными до разврата мужчинами или готовить к полноценным отношениям между полами? Ориентировать на счастливый ранний брак или убивать в самом зачатке веру в возможность безмятежной семейной жизни в обозримом будущем? Готовить становиться матерью или юристом? Водить в Большой или в анатомический театр? Закалять нервы или изнеживать чувства? Давать читать Толстого или Камасутру?
В наше время смешались все возможные течения и убеждения. Можно встретить любой подход – от строгой чадры до тошнотворной наготы. И ничто не считается совершенно верным или абсолютно неверным. Если раньше общество ожидало, что родители будут придерживаться определённых рамок в воспитании своих отпрысков, то теперь обществу наплевать, или, по крайней мере, оно делает такой вид, и ему трудно не поверить, потому что наплевательство выходит особенно убедительным. Совершенно сбитые с толку родители, буквально помешавшись на этой своей свободе выбора, выдают такие уродливые формы идиотической заботы или приблатыканного равнодушия, что впору воскресать Бальзаку и заново переписывать свою «Человеческую комедию», переименовав её в «Нечеловеческую трагедию».
Общество намеренно пытается подольше удержать подрастающее поколение в инфантильном состоянии. Если раньше в двенадцать лет выходили замуж, в пятнадцать – шли в море, а в восемнадцать – руководили полками, то скоро придёт пора, когда в двенадцать лет будут учиться говорить, в пятнадцать – отвыкать от горшка, а в восемнадцать – затягивать себе шнурки (дай бог, не на шее).
В Соединённых Штанах, например, мужчина, вернувшийся с войны, в свои двадцать лет не может выпить кружку пива, не нарушив закон. Этому головорезу – после двух лет беготни по аду с автоматом, потерявшему полроты боевых товарищей под перекрёстным огнём, побывавшему в плену и вырвавшемуся оттуда, задушившему голыми руками пять охранников, – не наливают пива по малолетству!
Да будет проклята такая современность, где глупости и мракобесия не меньше, чем в самые тёмные века! Просто безумие переместилось на другое ложе! Только и всего! Раньше попирали в правах рабов, потом недоразвитые народы, и во все времена – женщин. Теперь пришло время повсеместного попрания прав молодых людей, насильно оставляемых в детстве, с засовываемой им обществом в рот соской, которую молодые люди выплёвывают, неизбежно заменяя её на косячок с травкой… А что им делать? Когда у вас уже всё давно сформировалось – идеи, мнения, устремления, – а вас держат за молокососов? Идеи рассасываются, мнения выветриваются, а устремления – тоже весьма скоропортящийся продукт. Поступи с вами, взрослыми, так, как поступают с нашей молодёжью, вы тоже потянетесь за бутылкой, а то и за чем позаковыристее. И не из протеста даже, а просто для забвения пронзительной несправедливости и дури гнетущего вас взрослого мира.
Вот они, взрослые, сидят во всей красе, насупившись. Такие солидные – просто хоть плачь от зависти! А приглядишься – ни ума, ни совести, ни надежд. Всё просрано, профукано, разбазарено, разбито, забыто, предано, растеряно, поломано, покошено, прожито, потрачено, подмочено, испачкано, просвистано, прохлопано, истрёпано, обгажено, замарано, занюхано, засижено, застирано, зачёсано, покрошено, обмануто, покинуто, покусано, прокурено, пропито, провонено, про…
И это всё должно служить примером? И это , сидящее на помоечном диване, ещё будет нас поучать? Увы, всё сказанное в равной степени имеет отношение к обоим полам…
Вот Маськин, хотя и был не совсем взрослым (есть такие индивидуумы, которые так никогда и не взрослеют) и ни к каким партиям и движениям не принадлежал, всё же в какой-то мере был феминистом. Он верил, что пол не имеет значения, хотя сам почему-то предпочитал пол деревянный дощатый, потому что с ковровым покрытием или с линолеумом, знаете ли, хлопот не оберёшься, особенно при наличии большого количества домашних животных.
Маськин теперь целыми днями не отходил от спасённых им коз, гладил их, чесал козьи бока и вообще не мог нарадоваться. Козы блаженствовали и воспринимали слово «свобода» как нецензурное ругательство… Достаточно, видать, насвободились…
А Плюшевый Медведь был сторонником предоставления всем максимальных свобод, в чём его поддерживал Левый Маськин тапок: от свободы пуканья до свободы хрюканья (и то и другое сейчас считается крайними формами свободы слова). И всё время оставлял дверь Маськиного дома приоткрытой, невзирая на сквозняки. Он твёрдо верил, что Бог, наладив мир в самом начале, намеренно оставил его развиваться без своего повсеместного вмешательства, а посему и нам следует брать с Всевышнего пример. Плюшевый Медведь предоставлял свободу всему и вся. Однажды он даже выпустил на улицу золотого кота Лисика, которого, после его неудачного бегства в Париж и на Северный Полюс, больше не пускали гулять за пределы двора. Предварительно Плюшевый Медведь, конечно, провёл с котом вдумчивую разъяснительную беседу, между прочим сообщив, что он, Плюшевый Медведь, не рекомендует золотому коту шляться без присмотра за оградой, поскольку его могут сожрать лиса, или волк, или, упаси боже, настоящий медведь, которых полно водилось в лесу.
Однако золотой кот делал вид, что Плюшевый Медведь вообще разговаривает не с ним, и смело направлял свои розовопяточные стопы к неизвестности зазаборных приключений.
Плюшевый Медведь сначала расстроился, но потом обратил внимание, что кот, хотя и шляется за забором, но держится неподалёку от путей бегства к безопасности и насторожённо вздрагивает при каждом шорохе.
«Э!» – подумал Плюшевый Медведь, – значит, божья тварь, предоставленная сама себе, обычно имеет достаточно благоразумности, чтобы заботиться о своей, хотя бы минимальной, безопасности».
Да, это очень страшно – предоставить несмышлёному существу полную свободу, но дело в том, что существо это никогда не станет смышлёным, пока оно несвободно. Единственное, чего будет добиваться божья тварь, – так это свободы, прямо или исподтишка, подчас даже ценой собственной жизни.
Какой бы ни казалась тихоней ваша младшая сестрёнка, дочурка или внучка, не давайте себя обмануть. В ней живёт древняя и неизбывная страсть к свободе, которая заставит её рано или поздно пуститься в такие сальто-мортале, что мир вам покажется с булавку, небо – с овчинку, а ваши сбережения – с маковую росинку, и более того, потом уже поздно будет предоставлять свободу, потому что привычки несвободы очень сильны, и научиться думать свободно совсем непросто!
Наш ласковый Создатель заложил в своих тварей импульс стремления к свободе, сделав свободу выбора основным законом мирозданья. Этот импульс стремления к свободе – невероятной силы. Да-да, подчас он сильнее самой жизни! А посему не стоит ограничивать ничью свободу, ибо, как говорил старик Руссо: «Поработители сами становятся рабами, и, порабощая других – порабощают себя…»
Вы скажете: «Ну хотя бы предостеречь-то мы имеем право?» Предостережения – это завуалированные кандалы. Фразы в духе: «Ты можешь, конечно, поступать как хочешь, но я тебя предостерегаю…» – лишь интеллигентная форма, означающая: «Я тебе запрещаю…». Так же действует и шантаж любовью: «Ты меня очень расстроишь, если…», и так далее. Ещё менее ценно заявление в самом конце истории: «А я ведь тебе говорил!» или «Я тебя предупреждал, а ты меня не послушалась!»
Просто поразительно, с какой несерьёзностью подходим мы подчас к вопросу будущего наших чад! Нам кажется это шуткой какой-то, чем-то далёким и ещё малоразличимым в туманных горизонтах, но не успеешь оглянуться – а решать уже поздно, всё уже навалилось гуртом, и нет больше времени на пространные рассуждения.
Конечно, тянет по старинке предложить деткам стать продолжателями дела поколений. Но у многих ли из нас такое дело имеется? Ведь для этого такое дело надо либо создать, либо перенять у прадедов и донести до внуков! А это ой как не просто! Сколько их, потомственных купцов да королей, осталось? Ну и кем стал бы Александр Великий без отца своего Филиппа, который расчистил ему место для великих подвигов, сломив непокорных? А кем бы правил Карл Великий, если бы не усилия его отца Пипина Короткого? Великие нередко строят своё величие на усилиях предков, и у каждого великого должен быть короткорослый предок, который подготовит благодатную почву для его величия. Всякому Карлу нужен свой Пипин.
Нынешнее общество вовсе не желает, чтобы мы становились Александрами Филипповичами и Карлами Пипиновичами. Оно устало от великих, оно пытается позабыть наше отчество и всё чаще обращается к нам на «ты» если не на словах, то на деле. Оно желает иметь много мелких, отдельных, исправно платящих налоги крошечных «ты» – без родственных уз, без кланов и мощных независимых родов, и без особых уникальных воззрений. Так удобнее, чище и лучше. Как на птицефабрике. Спереди корм принял, сзади – яйцо выдал. И чему же мы можем научить своё потомство, мы, гордые несушки с птицефабрики?
С чего мы взяли, дорогие мои наставники и наставницы, что хоть что-нибудь понимаем в этой жизни? Любые занятия в ней, которые мы делаем за деньги, всё равно рано или поздно нам опротивят. Но мы не обращаем на это внимания и чаще всего ждём в лице наших детей исполнения наших собственных несбывшихся мечтаний. С детьми всё будет не так. Всё будет лучше!
«Хотела я стать дрессировщицей – не сложилось. Моя дочь обязательно станет знаменитой дрессировщицей!»

И нам плевать, что, может быть, гены и наклонности дочери так ей выпали, что она, сама того не подозревая, на дух не переносит животных, даже нарисованных. Но сказать вам она об этом не смеет, потому что с младых ногтей ей планомерно внушали, что она обязательно станет дрессировщицей – скажем, укротительницей львов. И вся комната у неё в игрушечных львах, и книжки только об этом, и взрослую жизнь свою она иначе и представить уже не может…
Нет страшнее насилия, которое диктуется родительской любовью. Никто от этого не свободен. Никто не может действительно воспитать ребёнка в гармонии с тем, что он из себя представляет, а не с тем, что мы хотели бы, чтобы он из себя представлял. Мы можем научить только тому, что умеем сами. А нужно ли это нашим детям? А хотят ли они повторить наш путь? А достоин ли наш путь повторения?
Мы тянем сквозь десятилетия, которые нередко знаменуют собой целые отдельные эпохи и отличаются друг от друга ещё более, чем времена Римской империи от времён французских революций, наши мшистые представления о морали семидесятых годов двадцатого века, свои соображения о карьере, основывая их на опыте восьмидесятых, убеждения о политике – на основе канувших в Лету девяностых, а о школьных отметках и дружбе – и вовсе на пропахших ужасом бомбёжек сороковых и чернильно-перьевых пятидесятых…
На дворе совсем другая эра, всё давно поставлено даже не с ног на голову, а просто зиждется в иных измерениях, но мы упорствуем, что наш жизненный опыт ценен и единственно верен, находим тихие заводи, в которых, кажется, остановилось время, и тянем туда за собой своих несчастных чад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40