– Да, здесь кожух ствола имеет отверстия, а у второго образца он обтянут кожей лилового цвета.
– Изумительно…
– Так что у вас стряслось, – резко перешел к делу антаер. – Настоящий переполох, как я погляжу.
– Не могу понять, – честно сказал шеф жандармов, сразу посерьезнев. – Один из доставленных с места катастрофы, которой, как я понимаю, вы были свидетелем, устроил настоящий, как вы удачно выразились, переполох. К счастью, никто из сотрудников серьезно не пострадал. Но я не знаю, что и думать.
– Я помогу вам, – серьезно сказал Кантор, и это было не предложение, а констатация факта. – Я возьму это дело в свое производство. И приобщу к расследованию, которое веду.
– Дело о беглеце из тюрьмы Намхас?
– Да.
Уилморт Тревор прошелся по кабинету вразвалку, сухо потирая руки. Он был озадачен этим предложением не меньше, чем обстоятельствами дела.
– Юридически это снимет многие проблемы, – согласился он. – Поможет нам сохранить достоинство. Но вам-то какой интерес? Вы думаете, беглец и этот… Наш прыгун…
– Прыгун? – вскинул бровь Кантор.
– Сами посудите, – начал шеф жандармов и вкратце поведал историю о том, как некий человек, сперва оказавший неоценимую помощь спасателям, потом беспричинно напал на одного, другого, третьего и так далее жандармов, перепрыгнул с одной крыши на другую, похитил бричку извозчика и был таков. – Так вы думаете, это и есть ваш беглец? – спросил он в заключение своей речи.
– Пока не знаю. Приметы не сходятся, да и ведет он себя странно для беглеца, – честно признался Кантор, – но с другой стороны… Какая-то связь, не могу понять какая, есть.
Шеф жандармов славного города Нэнта Хэс Уилморт Тревор Маркхэм был потрясен таинственными и необъяснимыми обстоятельствами этого дела, но держался хорошо.
– Признаю, что мы упустили его самым позорным образом, – сказал он.
– Вам не нужно говорить мне об очевидном, – жестко сказал Кантор, – у вас были все основания задержать этого человека для выяснения личности и предъявить обвинение в оскорблении действием и присвоении собственности, пусть он был бы трижды героем в глазах ваших сотрудников. У вас же с утра лежит циркуляр, обязательный для ознакомления всех постовых и дежурных. А он еще и разгуливает как ни в чем не бывало, в куртке, снятой с человека, жестоко избитого им. И в штанах, снятых с другого человека, тоже пострадавшего от его рук. И никто не обращает на это внимания. Да если бы ваши сотрудники заглядывали в циркуляры происшествий, то ничего этого просто не было бы!
От чуткого уха Лендела не ускользнуло то, что сыщик запнулся, когда произносил «этого человека».
Он говорил ровно, но твердо, не повышая голоса, не позволяя себе ни жеста, ни интонации, дававших бы повод оскорбиться, но Уилморт Тревор помрачнел лицом и смотрел исподлобья.
– Мои люди заглядывают в циркуляры, – попытался возразить главный жандарм Нэнта, – более того, они знают их наизусть. Это выучка, вошедшая в непреодолимую привычку. Просто обстоятельства…
Однако, как писал Лендер, проницательный сыщик из Лонг Степ Альтторр Кантор не дал сбить себя с толку оправданиями.
– Обстоятельства созданы были благодушием ваших людей. И добрые привычки им не помогли. Скорее уж помешали. Скажу больше. Если бы не привычки ваших людей, всё могло бы повернуться и по-другому, – сказал сыщик.
– Но этот… – возмущенно начал шеф жандармов.
– Человек-саламандра, – подсказал Кантор.
– Он… Он не человек!.. Он… Саламандра! – зло выкрикнул его оппонент. – Ни один человек не может разложить по лестнице от холла до крыши десять здоровых тренированных мужчин, будто это кегли какие-то! И среди них Горна Диксона! Горна Диксона!
– Это какого Горна Диксона? – оживился Кантор. – Бескера?
– Его самого!
– Скандал, – не удержался от усмешки Кантор, и Лендер подумал, что тому, пожалуй, начинает нравиться этот возмутительный, дерзкий, асоциальный человек-саламандра.
– Да, я буду признателен, если вы заберете от меня это дело, – сказал главный жандарм, – и я еще поработаю со своими людьми, но в глубине души я уверен, что мне не в чем их упрекнуть. И никому, как и мне, их упрекнуть не в чем.
– Грейт Шедоу призывал познавать самого себя, познавать ближнего своего, как самого себя. Это мы помним. Но мало кто вспоминает, что было дальше. А что дальше? – хитро прищурился Кантор.
Уилморт Тревор поморщился.
– Кажется, познай врага своего… – припомнил Лендер.
– Познай врага своего в себе самом, – с усмешкой поправил Кантор. – Вот такое простое напутствие.
– Мои сотрудники окажут вам всяческую поддержку, – сказал шеф жандармов, давая понять, на правах хозяина кабинета, что разговор окончен.
На том и раскланялись.

– Как Иван-дурак на перепутье! – сказала Лена и решительно повернула на левую дорожку.
Без приключений она миновала диковинный сад и вступила под своды леса.
Дорожка вилась, выбирая какие-то естественные направления, будто это звериная тропа, только вымощенная для удобства.
Лена быстро поняла, что лес (парк?) куда больше, темнее и глуше, чем ей представлялось, и что не будь этой дорожки – она непременно заблудилась бы.
Ей попался мостик через ручей. Ручей журчал, сверкая бликами в лучах, что пробивались через кроны. А мост был так сложен из каменных глыб, что выглядел скорее естественной аркой над ручьем, нежели творением рук человеческих. И только деревянные перила, водруженные на толстых резных столбиках, окультуривали его, придавая ему некоторую связь с цивилизацией.
Однако когда она миновала мостик, то легкомысленное отношение к прогулке сменилось тревожным.
«А сумею ли я вернуться? – подумала она и тут же одернула себя: – А как же? Вот же ведь она – дорога». Но это не выглядело таким уж однозначным. Чудилось, что дорожку, вьющуюся по склонам холмов, бережно обходящую корни деревьев, можно и потерять ненароком и сгинуть в лесу.
Дав себе слово с дорожки этой не сходить ни при каких обстоятельствах, Лена чуть успокоилась, но тревога не отступала.
Вдруг всё в лесу стало казаться важным. Каждая ветка, каждый лист казались теперь исполненными глубокого тайного смысла.
Она всматривалась, но не видела ничего особенного. Никаких тайных знаков не удавалось прочитать. Однако бредовая идея, что вот-вот что-то случится, что откроет какие-то новые горизонты, становилась всё более навязчивой.
Можно было бы повернуть обратно, но это ни разу не пришло в голову.
Лес завораживал.
Причудливые извивы дубовых веток, так волшебно сочетающиеся с резными листьями этого дерева и с движением листьев, которые будто в воде (где-то это уже было с Леной?) покачивались, выписывая сложные фигуры. И перед глазами застывали на мгновение многие-многие проекции каждого листа. Это гипнотизировало, создавало странное состояние ожидания чуда.
Лене всё больше казалось, что за ней наблюдают. Впрочем, это ощущение было уже привычным, оно и в доме не покидало. Но здесь оно было схожим с тем странным чувством, какое у нее возникло в «кенди-рум» – комнате с двумя бассейнами и нарисованным пейзажем. Только теперь это чувство не угнетало. Мир, обжитой гномами, не казался таким уж чуждым. Он вполне мог быть гостеприимным, если человек придет в гости, побудет и уберется восвояси.
Вязы манили своими терпко-жилистыми листочками, а салютом вырывающиеся вверх из одной точки кусты орешника приветствовали гостью.
Лес казался уже не просто важным, но торжественным.
На ум приходили какие-то благоглупости типа:
«Вещи должны служить человеку, а не человек вещам»,
или:
«Природа – храм, а не мастерская».
И произносить подобное хотелось громко с серьезным видом и патетической интонацией.
И очень могло случиться, что в ответ бодрый голос грянет с незримой трибуны:
– Ура, товарищи!
И дубы с вязами захлопают в листочки, а орешник взорвется всамделишным салютом и выйдет на орбиту через (сколько там?) минут нормального полета.
И что-то сказочное нагрезилось.
Когда Ленке бывало плохо по жизни, то она лечила свою депрессию фантазией. Идет она по улице, а представляет себе, что едет на белом «кадиллаке». И рулит, и переключает передачи на горке, небрежно перемещая рукоятку под рулевым колесом. И все смотрят.
И легче становилось. И уже казалось всё не таким скверным, как минуту назад. Ну какое может иметь значение тройка по алгебре, по сравнению с белым «кадиллаком»? Решительно ничего она не весит в этой жизни, жалкая тройка. Она не может омрачить бытия для девушки на белом «кадиллаке» с открытым верхом.
И будто взаправду московская улица уже стелилась под широкие колеса могучей машины длиной с полквартала. И будто бы ощущались под ладонями и выступы для пальцев на гладком и теплом рулевом колесе и приятная на ощупь белая кожа сидений…
И Лена даже видела стежки ниток на этой коже. И реализм картинки становился настолько вопиющим, что на ветровом стекле различалась даже тень, оставленная дугообразным движением стеклоочистителей. И жизнь становилась окончательно прекрасной и удивительной.
В лесу с ней произошло нечто подобное, только получилось это совершенно несознательно. Как-то само.
Только вместо белой машины привиделся ей волк. Как в сказке про Ивана Царевича… Она въезжала в лес, сидя на огромном сером волке. Сидела в своем изумрудном платье, как на лошади, бочком. И даже спина мохнатая будто бы чувствовалась через ткань платья.
И это действо было изумительно правильным.
Только так и нужно было являться в этот лес.
Но вот вдруг волк остановился, поджал хвост и завыл, вскинув морду. И Лена соскользнула с его спины.
Вновь всплыло в памяти:
«Созвездие Волка».
И Лена встрепенулась.
Зверя нигде не было.
И прямо навстречу ей вышел человек.
Человек из леса.
Он не выглядел старым, но почему-то казался древним, как скалы. Старше дубов и вязов. И уж конечно старше сада с реликтовыми какими-то яблонями. И деревья будто бы в почтении замерли.
Ни один листочек не дрогнул.
Ни дуновения.
Тишина.
Изумительная значительность была в этом человеке.
Он был одет в нечто такое, что могли бы носить, если верить описаниям, «веселые ребята» из Шервудского леса. Только вместо сапог из оленьей кожи на ногах его были обувки, похожие на валенки. Только искусно сплетенные, как лапти из лыка или еще чего-то похожего.
И пояс, плетенный из лохматой веревки, но какой-то элегантный и стильный тем не менее. А в остальном – ну прямо Робин Гуд. И капюшон, и свитер-куртка до середины бедра, и штаны, какие-то трикотажные.
Вязаная куртка застегивалась на прихотливые замочки в ряд, вырезанные из темных, отполированных кусков дерева. Два куска дерева на ремешках прихотливо и плотно встраивались, вкладывались друг в друга, будто врастали.
Прикольно…
Пепельная с белыми прядями борода живописно лежала на груди незнакомца. В руке был посох, причудливо вырезанный из сучковатого ствола темного с прозеленью дерева.
Плечи чешуей покрывали деревянные пластинки с хитрым узором.
«Бывают металлисты, все в заклепках, – подумала Лена, – а этот как же тогда называется? Деревенщик? Деревняк? Древень? Дубняк?»
И от этого гаданья на ее лице появилась сама собой улыбка.
И друид улыбнулся в ответ.
– Шумите, юная леди, – сказал он нараспев, – пугаете лесных обитателей. Слышите, как всё затихло?
«Это же где же я шумлю-то? – удивилась Лена. – Я же тише мыши…»
– Не думайте, что лес слышит только громкие звуки, – будто подслушав ее мысль, сказал человек из леса. – Лес и те звуки, что вы только думаете издать, слышит.
– Sorry! – искренне сказала Лена. – I am so sorry!
– Не о чем жалеть, – строго сказал друид. – Но зверем-то стращать лес незачем!
«О чем это он? – удивилась девушка. – Волк, что, был на самом деле? Атас».
– Но всё же мило, что вы навестили меня, – сказал он и, пригласив жестом за собой, пошел по дорожке дальше в лес, а Лена за ним. – Вам нужен совет?
– Хороший совет никогда не помешает, – сказала Лена уклончиво. – Я тут, как бы это сказать… – она помешкала, подбирая слово, – застряла…
– Ну, тогда нам легче будет разговаривать, – совсем как когда-то академик, проговорил человек из леса. – Задать вопрос уже полдела. Сейчас люди разучились задавать вопросы, хотя ответов ждут всё так же нетерпеливо.
Странное дело – он говорил еще более непонятно, еще более тягуче, чем Огустина, например. Но понимала его Лена лучше, будто бы он говорил не на английском времен Шекспира, а то и древнее, а прямо на русском.
Но с другой стороны, Остин, так почитай, вовсе не говорил, а Лена и его понимала. Какой коммуникабельный здесь народ!
И в этом последнем выводе было некое открытие, которое промелькнуло, но пока не задержалось в голове.
– Умение формулировать задачу стоит больше, чем умение ее разрешать, – сказала Лена.
– Вы удивляете меня…
Вот тут он и озадачил ее, назвав каким-то сложным, даже сложносоставным именем, которое по звучанию напоминало немецкий язык, славный своими сверхдлинными неологизмами. А ведь только порадовалась пониманию!
– Как вы меня назвали? – не чинясь с церемониями, спросила она, потому что девушки всегда больше всего волнуются из-за того, что о них думают и как их называют.
– Дева Талой воды, собравшейся в Лесном озере, стихия пробуждения и чистоты.
– Ну, ни фига себе комплимент! – обалдела Ленка.
Но тут же вспомнила, что как-то так же вот про нее говорила странная женщина с двумя кинжалами.
«Во что они все играют со мной? – снова озадачилась она. – Что я им?»
– Вы странная юная леди, – сказал друид. – Вам не приходилось замечать, что звери и птицы даже в преклонном возрасте уделяют внимание играм? Если для детенышей игра – это учеба, так же как и для человеческих детей, тогда что есть в игре для взрослых животных?
– Не знаю, – честно призналась Лена.
– А вот взрослые люди совершенно забывают об играх, хотя и не теряют возможности учиться.
– Потому, наверное, что взрослые могут учиться сознательно. По-серьезному…
– Сознательно? – с интересом переспросил друид.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44