Собственно говоря, у Феликса не было выбора, это ясно дали понять наиболее важные члены его семьи. На бурном совете и стар и млад указали ему, что, конечно, его главенство бесспорно, но такое положение может измениться. От него ждали действий в их интересах.
— Мы знаем, этот человек твой друг, был твоим другом с детства, — сказал Анаклейюс, родич его жены. — Нас восхищает твоя верность ему. Но мы должны напомнить тебе, что твоя верность нам занимает первое место. Как ты сможешь защищать нас, обогащать, блюсти наши интересы сто одним способом, если ты бессилен и должен всякий раз обращаться к твоему другу, выпрашивая милости? Я не сомневаюсь в его дружбе к тебе, я готов оказать ему честь и поверить, что он достойный человек — хотя бы в этом отношении. Но у него есть собственная семья. Поставит ли он твои интересы выше их интересов?
Вопрос остался без ответа. Отвечать на него не было никакой нужды. Феликс попрощался с ними сладкими словами и заверениями, а потом пошел помолиться, так как был верующим, чего Манлий понять не мог. В юности он осознал эту проблему и увидел разрыв между логикой Софии и церковной верой, отведя ее доказательствам второе место. Его вера была областью, куда ей доступа не было, тем более драгоценной, что опровергала ее рациональность.
И, кончив молиться, он понял, как ему следует поступать. Вступить в открытую вражду с Манлием было нельзя, так как это могло привести к насилию. Следовало выжидать. Что бы там ни задумал Манлий, ему надо предоставить возможность объяснить свои намерения, причем не исключалось, что он окажется достоин их поддержки. Справедливость и дружба равно требовали позволить ему высказать свою точку зрения. Их дружба получила тяжелую рану, но пока он не мог вынудить себя отказаться от нее.
Это он и сказал своим родным, притом заметив, что Кай Валерий, тот его родич, который мог стать епископом, не вмешайся Манлий, к счастью, казалось, был готов смириться со своим разочарованием.
На самом деле Кай Валерий смолчал потому лишь, что сдержанность Феликса открывала перед ним неслыханную возможность, и он решил использовать ее наилучшим образом. Много лет он про себя ярился из-за главенства Феликса в их семье, и теперь ему представился случай получить то, что он полагал своим по праву, вопреки талантам Феликса считая себя более верным христианином и более хорошим человеком. А теперь он превзойдет Феликса и в области, в которой у того прежде не было соперника, — он начнет действовать.
Вскоре после завершения этого родственного совета Манлий отправился за семьдесят километров на юг и запад к главной вилле Феликса. Он приехал один, без всякой свиты, если не считать полдесятка телохранителей. То, что он увидел, его поразило: великолепное, изящных пропорций здание, памятное ему с отрочества, неузнаваемо преобразилось. Он стоял и озирал перемены: воздушная колоннада исчезла, ее заменили массивные стены; термы были заброшены и разобраны на строительный камень; безупречные газоны и клумбы были перекопаны в защитные валы. И повсюду стоял страшный шум, и перекликались рабочие, волоча камни и устанавливая их на место. Выглядела постройка ужасно. Большие пустоты заполнялись обломками и цементом. Результат смахивал на детские сооружения из кубиков и выглядел не более прочным.
Феликс вышел поздороваться с ним и увидел выражение его лица.
— Решение было нелегким, — сказал он. — Дом этот принадлежал моей семье двести лет. Его расширяли, достраивали, любили.
— Ты уверен, что это было необходимо?
— Ты знаешь, что да. Если Клермон падет и Эйрих двинется на восток, ему этих мест не миновать. Как и ты, мы уже подвергались нападению разбойников. Лужайки и пруды — для дней мира. Эти стены непрочны, как тебе и кажется, но искусство возводить их забыто. У нас нет выбора.
— Ты уверен?
— Или нам остается попадать на спины и молить о пощаде. Я полагаю, есть и такое мнение.
— Ты меня еще не простил?
Феликс вздохнул.
— Ты оскорбил мою семью и нашу дружбу. Ты вообще не должен был действовать, не поговорив со мной.
— Я знаю. И сожалею. Я боялся не тебя, а только твоей семьи. Они, я был уверен, поставили бы тебя в невозможное положение.
— И все равно поставили. Я убедил их подождать и посмотреть. Если ты будешь всем нам полезен, они примирятся со случившимся. Но слишком на дружбу не полагайся. В Кае Валерии ты нажил беспощадного врага. Он тебя не простит, хотя, полагаю, мне удастся обуздать его гнев, а он слишком глуп, чтобы затеять что-нибудь самостоятельно. Но довольно об этом. Хочешь посмотреть, что я тут делаю?
И следующий час они лазали по новым укреплениям, осматривали стены и местность по ту их сторону, выискивали слабые места, выслушивали и давали советы. Манлий почти увлекся и вновь наслаждался дружбой в эти общие минуты, хотя и недолгие. И то, что он увидел, произвело на него впечатление. Феликс ощущал себя в своей стихии, он был прирожденным воином, и требовалась война, чтобы раскрыть лучшее в нем. Вот что его тревожило. Он искал решение, которое помогло бы ему обрести славу, показать себя. В этом крылся корень их разлада.
— Прекрасно, — сказал позже Манлий. — Но помнишь ли ты слова Диоклетиана, что крепостные сооружения надежны ровно настолько, насколько надежны воины, обороняющие их? Так какие у тебя здесь воины? Старики и женщины с серпами?
— Нет, получше, — коротко ответил Феликс.
— И насколько лучше?
— С хорошим начальником, и достаточно напуганные, они неплохо себя покажут. Но я могу только обороняться. Чтобы контратаковать, заставить обороняться врага…
— Тебе нужны наемники. Деньги. И помощь.
Феликс кивнул:
— Вот именно. А ты обеспечишь меня ими, Манлий? Если да, я в обмен покажу тебе чудеса. Вместе мы сможем добиться великих побед, о которых люди станут говорить из поколения в поколение. Так что ответь мне. У тебя теперь есть власть, владыка епископ. Фауст, а через него и все остальные епископы как будто доверились тебе. Иначе и быть не может. Не за твою же благочестивость они тебя избрали? Так на что ты употребишь это доверие? В чем тут смысл? Почему ты внезапно покинул свои тихие занятия ради дел мира?
Манлий задумался и снова почувствовал разницу между ними. Феликс как всегда был прямодушен, безыскусственен и говорил с полной откровенностью. А Манлий подбирал слова, стараясь превратить их в музыку, которую хотелось услышать его другу. Он не лгал, но знал, что он обманывает.
— Я попытаюсь обеспечить тебя тем, что сейчас даже ценнее и воинов, и денег. Я хочу купить время. Я хочу избежать войны, к которой ты готовишься тут. Это то, чего мы не можем себе позволить. Сокрушит ли нас нападение, или мы сможем его отразить, последствия будут
одинаковыми: опустошения и почти полная гибель. Посмотри на свою виллу. Ты видишь, к чему привела простая угроза войны? А что уцелеет, если тебе придется ее оборонять? Сколько работников останется у тебя, сколько полей, пригодных под посевы? Сколько овец и рогатого скота? Ну а города, которые зависят от того, что ты туда поставляешь? Кто тогда останется там, кроме привидений и памяти о былом? Если у меня будет случай избежать этого, я им воспользуюсь. А потому я буду плести слова и ковать фразы и попытаюсь сделать твою доблесть ненужной. Но если война все-таки начнется, мой старый друг, я возьму свой меч и умру плечом к плечу рядом с тобой, как отряд фиванцев перед Александром.
Феликс наклонил голову, чтобы Манлий не увидел его слез.
— Благодарю тебя, мой друг, — сказал он прерывающимся голосом. — Сделай так, и наша дружба продлится вечно.
С той минуты, когда он вернулся на юг, жизнь Жюльена текла спокойно, пока не началась война и снова ее не разрушила. Иногда он виделся с друзьями, продолжал переписываться с Юлией, иногда узнавал новости об ее отце — о его успехах и неудачах. Особого желания возвращаться туда он не испытывал, для него, как для всех кабинетных ученых, любое место, кроме Парижа, было поражением, застойной заводью. Мысль о том, чтобы покинуть столицу, была пыткой, хотя он так и не освоился с северным климатом, с длинными сырыми днями под моросящим дождем, с гнетущей серостью небес, с холодностью людей и погоды. Франция виделась ему не такой.
В Париже было все, в чем он нуждался. Профессиональная и интеллектуальная сферы, новые идеи, постоянная необходимость рваться вперед. В Провансе ждали мир и покой — безмятежные, убаюкивающие и отупляющие. Но выбор принадлежал не ему, его карьерой управляли другие. Его вознес Блок, а теперь Блок пустил его на волю волн — во всяком случае, так казалось. Великий человек, приближаясь к апогею собственной карьеры, мысленно разрабатывал дальнейшую стратегию. Для обеспечения своей репутации в Париже он ни в ком не нуждался, хотя и не был настолько глуп, чтобы уверовать в вечность этой репутации. Нет, в Париже были десятки его питомцев, вскормленные и пристроенные им. А вот вне Парижа его влияние чувствовалось слабей, и аванпосты его репутации нуждались в подкреплении. И потому один ученик был послан в Ренн, один в Страсбург, один в Клермон, а Жюльен — в Монпелье, чтобы утвердить свое влияние в департаментах и самим выпестовать учеников, распространяя слабеющее, но все же ощутимое эхо метода и стиля великого человека. Это была еще одна из форм вечности, столь жадно желаемой теми, кто меньше всех верил в нее. Избранные апостолы тут права голоса не имели — так не делалось. А сильнейшие со временем сами прогрызут себе путь в Париж.
И вот в 1932 году Жюльен забрал вещи из своей квартиры, снял другую, поменьше, чтобы оставить зацепку в Париже, и отправился в родные места, для начала вернувшись в большой пустой дом в Везоне, который после смерти своего отца сохранял из бездумного сыновнего долга. Теперь он осознал, до какой степени ненавидел этот дом, и задыхался от массивной мебели, бархатных портьер, темных обоев и тяжеловесных картин на достойные темы. В конце концов он его продал, отправил мебель brocanteur, а сам снял большую квартиру в Авиньоне напротив церкви Св. Агриколы. Странное капризное решение, поскольку было бы куда практичнее поселиться в Монпелье. Но он решил, что если уж должен вернуться на родину, так вернется по-настоящему и будет жить в городе, который хорошо знал с той поры, когда в двенадцать лет был отослан учиться в тамошнем пансионе. В самом Монпелье он жить не пожелал. Когда требовалось, ездил туда на поезде, жил в меблированных комнатах, пока преподавал, и едва только получал свободу, неизменно возвращался в свой истинный дом.
Квартира, в которой он прожил до конца жизни, находилась не в самой богатой части города, которая теперь лежала по ту сторону стен в величественных предместьях, бурно разраставшихся с последней четвертью минувшего столетия, но в той, которую он считал неизмеримо лучшей, на кольцевой авеню из красивых зданий восемнадцатого века, оживленной, полной магазинов и баров, достаточно большой, чтобы быть светлой и полной воздуха, но не настолько, чтобы привлекать автомобили, которые все больше заполняли улицы своей вонью и нетерпеливыми хриплыми гудками. Его дом был светлым, полным воздуха, построенным за углом, защищавшим его от воя зимних ветров и избыточной жары летом. В квартире он разместил свою эклектическую, тщательно подобранную коллекцию мебели и картины — своего Греза, Сезанна, которого купил на уличном рынке в Авиньоне за несколько франков, рисунки, приобретенные в Риме, картину с иерусалимскими холмами, подарок Юлии, — и все они оказались на идеальном месте, будто специально предназначались для бледно-зеленых стен и серебристо-серой изящной резьбы по дереву. Из года в год он пополнял свою коллекцию, обдуманно покупая произведения, которые мало кому нравились. К началу войны их накопилось уже порядочно, и они начали приобретать известную ценность. В том числе четыре картины Юлии, которые он отбирал с полной беспощадностью, заглядывая в ее мастерскую всякий раз, когда бывал в Париже, и почти всегда покидал ее с пустыми руками.
— Тебе очень трудно угодить, — сказала она сухо после того, как он тщательно рассмотрел работу, которой она гордилась, и все-таки покачал головой. — Что тебе нравится?
— Не знаю. Что-то особенное. Вот тебе бессмысленный ответ.
— Да, — согласилась она. — Такой интеллектуал, как ты… От тебя положено ждать больше. Почему, например, тебе не нравится вот этот? — Она указала на словно бы черновой набросок женщины в лодке. Фигура женщины переходила, сливалась с водой. Она была довольна результатом и осталась довольной вопреки ему.
— Не знаю.
Она фыркнула.
— Продолжай. Приложи побольше усилий.
— Ты насмотрелась на слишком много картин, ты знаешь слишком много. Ты слишком осознаешь, что делаешь. А также прошлое. Вот что плохо.
— Суровые слова, — заметила она. — Ну, осознавать прошлое — странный упрек со стороны классициста.
— Верно. — Он задумался, а потом виновато улыбнулся. — Я ведь не критиковал. Это была похвала.
— Неужели? Так что со мной будет, если ты решишь быть грубым?
— Я никогда грубым не бываю. Я хочу сказать, что ты по-настоящему очень хороша. И говорю так не просто потому, что безоговорочно тебя обожаю. Хотя это помогает. Но посмотри: у тебя тут есть и Мане, и Сезанн, и немножко Пювиса. И, пожалуй, чуточку Робера. Я смотрю на эту картину и вижу, из чего она сложилась. Вот что плохо.
— Вторичность и второсортность, хочешь сказать? — Она нисколько не обиделась. Одно из лучших ее качеств, Жюльену недоступное.
— Вовсе нет. Я хочу сказать, что ты излишне тщательна. Вот-вот. Картина прекрасна. И не знай я тебя, она бы произвела на меня впечатление, очаровала бы. Но я тебя знаю.
Он снова задумался, взвешивая, хватит ли у него смелости сказать, что он чувствует, так как понимал невозможность объяснить, почему эта мысль пришла ему в голову.
— Работа преданной дочери, — сказал он, опасливо вглядываясь, как она это воспримет. — Ты хочешь угодить. Ты все время ощущала, что подумает об этой картине тот, кто будет смотреть на нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60