«Ты ли это?» — спросил тем же шёпотом Аратов. Голос вдруг умолк.
Аратов подождал… подождал — и уронил голову на подушку. «Галлюцинация слуха, — подумал он. — Ну, а если… если она точно здесь близко?… Если бы я её увидел — испугался ли бы я? Или обрадовался? Но чего бы я испугался? Чему бы обрадовался? Разве вот чему: это было бы доказательством, что есть другой мир, что душа бессмертна. Но, впрочем, если бы я даже что-нибудь увидел — ведь это могло бы тоже быть галлюцинацией зрения…»
Однако он зажёг свечку — и быстрым взором, не без некоторого страха, обежал всю комнату… и ничего в ней необыкновенного не увидел. Он встал, подошёл к стереоскопу… опять та же серая кукла с глазами, смотрящими в сторону. Чувство страха заменилось в Аратове чувством досады. Он как будто обманулся в своих ожиданиях… да и смешны ему показались эти самые ожиданья. «Ведь это наконец глупо!» — пробормотал он, снова ложась в постель — и задул свечку. Опять водворилась глубокая темнота.
Аратов решился заснуть на этот раз… Но в нём возникло новое ощущение. Ему показалось, что кто-то стоит посреди комнаты, недалеко от него-и чуть заметно дышит. Он поспешно обернулся, раскрыл глаза… Но что же можно было видеть в этой непроницаемой темноте? Он стал отыскивать спичку на ночном столике… и вдруг ему почудилось, что какой-то мягкий, бесшумный вихрь пронёсся через всю комнату, через него, сквозь него — и слово «Я!» явственно раздалось в его ушах… «Я!… Я!…»
Прошло несколько мгновений, прежде чем он успел зажечь свечку. В комнате опять никого не было — и он уже не слышал ничего, кроме порывистого стука собственного сердца. Он выпил стакан воды — и остался неподвижен, опершись головою на руку. Он ждал. Он подумал: «Буду ждать. Либо это все вздор… либо она здесь. Не станет же она играть со мною, как кошка с мышью!» Он ждал, ждал долго… так долго, что рука, которой он поддерживал голову, отекла… но ни одно из прежних ощущений не повторялось. Раза два глаза его слипались… Он тотчас открывал их… по крайней мере ему казалось, что он их открывал. Понемноту они устремились на дверь и остановились на ней. Свеча нагорела — и в комнате стало опять темно… но дверь белела длинным пятном среди полумрака. И вот это "пошевельнулось, уменьшилось, исчезло… и на его месте, на пороге двери, показалась женская фигура. Аратов всмотрелся — Клара! И на этот раз она прямо смотрит на него, подвигается к нему… На голове у ней венок из красных роз… Он весь всколыхнулся, приподнялся…
Перед ним стоит его тётка, в ночном чепце с большим красным бантом и в белой кофте.
«Платоша! — с трудом проговорил он. — Это вы?»
«Это я, — ответила Платонида Ивановна. — Я, Яшененочек, я».
«Зачем вы пришли?»
"Да ты меня разбудил. Сперва все как будто стонал… а патом вдруг как закричишь: «Спасите! помогите!»
«Я кричал?»
«Да; кричал — и хрипло так: „Спасите!“ Я подумала: Господи! Уж не болен ли он? Я и вошла. Ты здоров?»
«Совершенно здоров».
«Ну, значит, тебе дурной сон приснился. Хочешь, ладанком покурю?»
Аратов ещё раз пристально вгляделся в тётку — и громко засмеялся…
Фигура доброй старушки в чепце и кофте, с испуганным, вытянутым лицом, была действительно очень забавна. Все то таинственное, что его окружало, что давило его — все эти чары разлетались разом.
«Нет, Платоша, голубушка, не надо, — промолвил он. — Извините, пожалуйста, что я нехотя вас потревожил. Почивайте спокойно — и я усну».
Платонида Ивановна постояла ещё немного на месте, показала на свечку, поворчала: зачем, мол, не гасишь… долго ли до беды! — и, уходя, не могла удержаться, чтобы хоть издали, да не перекрестить его. Аратов немедленно заснул — и спал до утра.
Он и встал в хорошем расположении духа… хотя ему и было жаль чего-то… Он чувствовал себя легко и свободно. «Экие романтические затеи, подумаешь», -говорил он самому себе с улыбкой. Он ни разу не взглянул ни на стереоскоп, ни на вырванный им листик. Однако тотчас после завтрака отправился к КупферУ. Что его туда влекло… он сознавал смутно. Аратов застал своего сангвинического приятеля дома. Поболтал с ним немного, попрекнул ему, что он совсем их с тёткой забывает, — выслушал новые похвалы золотой женщине, княгине, от которой Купфер только что получил из Ярославля ермолку, вышитую рыбьей чешуёй… и вдруг, усевшись перед Купфером и глядя ему прямо в глаза, объявил, что ездил в Казань. — Ты ездил в Казань? Это зачем?
"Да вот хотел собрать сведения об этой… Кларе Милич.
«О той, что отравилась?»
«Да» — Купфер покачал головою.
«Вишь ты какой! А ещё тихоня! Тысячу вёрст отломал туда и сюда… из-за чего? А? И хоть бы женский интерес туг был какой! Тогда я все понимаю! все! всякие безумства! — Купфер взъерошил себе волосы. — Но чтобы одни материалы собирать — как это у вас говорится — у учёных мужей… Слуга покорный! На это существует статистический комитет! Ну и что ж, познакомился ты со старухой и с сестрой? Не правда ли, чудесная девушка?»
« Чудесная, — подтвердил Аратов. — Она мне много любопытного сообщила.»
«Сказала она тебе, как именно отравилась Клара?»
«То есть… как же?»
«Да; каким манером?»
«Нет… Она ещё так была огорчена… Я не посмел слишком-то расспрашивать. А разве было что особенное?»
«Конечно, было. Представь: она должна была в самый тот день играть — и играла. Взяла с собою склянку яду в театр, перед первым актом выпила — и так и доиграла весь этот акт. С адом-то внутри! Какова сила воли? Характер каков? И, говорят, никогда она с таким чувством, с таким жаром не проводила своей роли! Публика ничего не подозревает, хлопает, вызывает… А как только занавес опустился — и она тут же, на сцене, упала. Корчи… корчи… и через час и дух вон. Да разве я тебе этого не рассказывал? И в газетах об этом было…»
У Аратова внезапно похолодели руки и в груди задрожало.
«Нет, ты мне этого не рассказывал, — промолвил он наконец. -И ты не знаешь, какая это была пьеса?»
Купфер задумался.
«Называли мне эту пьесу… в ней является обманутая Девушка… Должно быть, драма какая-нибудь. Клара была Рождена для драматических ролей… Самая её наружность. Но куда же ты?» — перебил самого себя Купфер, видя, что Аратов берётся за шапку.
«Мне что-то нездоровится, — отвечал Аратов. — Прощай… Я в другой раз зайду».
Купфер остановил его и заглянул ему в лицо.
«Экой ты, брат, нервический человек! Посмотри-ка на себя… Побелел, как глина.»
«Мне нездоровится», — повторил Аратов, освободился от руки Купфера и отправился восвояси.
Только в это мгновение ему стало ясно, что он и приходил-то к Купферу с единственной целью поговорить о Кларе… Однако, придя домой, он опять скоро успокоился — до некоторой степени. Обстоятельства, сопровождавшие смерть Клары, скачала произвели на него потрясающее впечатление; но потом эта игра «с ядом внутри», как выразился Купфер, показалась ему какой-то уродливой фразой, бравировкой — и он уже старался не думать об этом, боясь возбудить в себе чувство, похожее на отвращение. А за обедом, сидя перед Платошей, он вдруг вспомнил её полуночное появление, вспомнил эту куцую кофту, этот чепец, с высоким бантом (и к чему бант на ночном чепце?!), всю эту смешную фигуру, от которой, как от свистка машиниста в фантастическом балете, все его видения рассыпались прахом! Он даже заставил Платошу повторить рассказ о том, как она услышала его крик, испугалась, вскочила, не могла разом попасть ни в свою, ни в его дверь, и т. д. Вечером он с ней поиграл в карты и ушёл в свою комнату немного грустный, но опять-таки довольно спокойный. Аратов не думал о предстоящей ночи и не боялся её: он был уверен, что проведёт её как нельзя лучше. Мысль о Кларе от времени до времени пробуждалась в нём; но он тотчас вспоминал, как она «фразисто» себя уморила, и отворачивался. Это «безобразие» мешало другим воспоминаниям о ней. Взглянувши мельком на стереоскоп, ему даже показалось, что она оттого смотрела в сторону, что ей было стыдно. Прямо над стереоскопом на стене висел портрет его матери. Аратов снял его с гвоздя, долго его рассматривал, поцеловал и бережно спрятал в ящик. Отчего он это сделал? Оттого ли, что тому портрету не следовало находиться в соседстве той женщины… или по другой какой причине — Аратов не отдал себе отчёта. Но портрет матери возбудил в нём воспоминание об отце… об отце, которого он видел умирающим в этой же самой комнате, на этой постели. «Что ты думаешь обо всём этом, отец? — обратился он мысленно к нему. — Ты все это понимал; ты тоже верил в шиллеровский „мир духов“. Дай мне совет!» — Отец дал бы мне совет все эти глупости бросить, — промолвил Аратов громко и взялся за книгу. Читать он, однако, долго не мог и, чувствуя какое-то отяжеление всего тела, раньше обыкновенного лёг в постель, в полной уверенности, что заснёт немедленно.
Оно так и случилось… но не оправдались его надежды на мирную ночь. Полночь ещё не успела пробить, как ему уже привиделся необычайный, угрожающий сон.
Ему казалось, что он находится в богатом помещичьем доме, которого он был хозяином. Он недавно купил и дом этот, и все прилегавшее к нему имение. И все ему думается: «Хорошо, теперь хорошо, а быть худу!» Возле него вертится маленький человечек, его управляющий; он все смеётся, кланяется и хочет показатъ Аратову, как у него в доме и имении все отлично устроено. «Пожалуйте, пожалуйте, — твердит он, хихикая при каждом слове, — посмотрите, как у вас все благополучно! Вот лошади… экие чудесные лошади!» И Аратов видит ряд громадных лошадей. Они стоят к нему задом, в стойлах; гривы и хвосты у них удивительные… Но как только Аратов проходит мимо, головы лошадей поворачиваются к нему — и скверно скалят зубы. «Хорошо… — думает Аратов, — а быть худу!» — «Пожалуйте, пожалуйте, — опять твердит Управляющий, — пожалуйте в сад: посмотрите, какие у вас чудесные яблоки». Яблоки точно чудесные, красные, круглые; но как только Аратов взглядывает на них, они морщатся ч падают… «Быть худу», — думает он. «А вот и озеро, — лепечет управляющий, — какое оно синее да гладкое! Вот и лодочка золотая… Угодно на ней прокатиться?… она сама поплывёт». — «Не сяду! — думает Аратов, — быть худу!» — и всё-таки садится в лодочку. На дне лежит, скорчившись, какое-то маленькое существо, похожее на обезьяну; оно держит в лапе склянку с тёмной жидкостью. «Не извольте беспокоиться, — кричит с берегу управляющий… Это ничего! Это смерть! Счастливого пути!» Лодка быстро мчится, но вдруг налетает вихрь, не вроде вчерашнего, бесшумного, мягкого — нет: чёрный, страшный, воющий вихрь! Все мешается кругом — и среди крутящейся мглы Аратов видит Клару в театральном костюме: она подносит склянку к губам, слышатся отдалённые: «Браво! браво!» — и чей-то грубый голос кричит Аратову на ухо: «А! ты думал, это все комедией кончится? Нет, это трагедия! Трагедия!»
Весь трепеща, проснулся Аратов. В комнате не темно… Откуда-то льётся слабый свет и печально и неподвижно освещает все предметы. Аратов не отдаёт себе отчёта, откуда льётся этот свет… Он чувствует одно: Клара здесь, в этой комнате… он ощущает её присутствие… он опять и навсегда в се власти! Из губ его исторгается крик: — Клара, ты здесь?
«Да!» — раздаётся явственно среди неподвижно освещённой комнаты.
Аратов беззвучно повторяет свой вопрос…
«Да!» — слышится снова.
«Так я хочу тебя видеть!» — вскрикивает он и соскакивает с постели.
Несколько мгновений простоял он на одном месте, попирая голыми ногами холодный пол. Взоры его блуждалг «Где же? где?» — шептали его губы… Ничего не видать, не слыхать… Он осмотрелся — и заметал, что слабый свет, наполнявший комнату, происходил от ночника, заслонённого листом бумаги и поставленного в углу, вероятно, Платошей, в то время как он спал. Он даже почувствовал запах ладана… тоже, вероятно, дело её рук. Он поспешно оделся. Оставаться в постели, спать — было немыслимо. Потом он остановился посреди комнаты и скрестил руки. Ощущение присутствия Клары было в нём сильнее чем когда-либо. И вот он заговорил не громким голосом, но с торжественной медленностью, как произносят заклинания.
«Клара, — так начал он, — если ты точно здесь, если ты меня видишь, если ты меня слышишь — явись!… Если эта власть, которую я чувствую над собою, — точно твоя власть — явись! Если ты понимаешь, как горько я раскаиваюсь в том, что не понял, что оттолкнул тебя, — явись! Если то, что я дышал — точно твой голос; если чувство, которое овладело мною, — любовь; если ты теперь уверена, что я люблю тебя, тот, который до сих пор и не любил и не знал ни одной женщины; если ты знаешь, что я после твоей смерти полюбил тебя страстно, неотразимо, если ты не хочешь, чтобы я сошёл с ума, — явись, Клара!»
Аратов ещё не успел произнести это последнее слово, как вдруг почувствовал, что кто-то быстро подошёл к нему, сзади — как тогда, на бульваре — и положил ему руку на плечо. Он обернулся — и никого не увидел. Но то ощущение её присутствия стало таким явственным, таким несомненным, что он опять торопливо оглянулся…
Что это? На его кресле, в двух шагах от него, садит женщина, вся в чёрном. Голова отклонена в сторону, как в стереоскопе… Это она! Это Клара! Но какое строгое, какое унылое лицо!
Аратов тихо опустился на колени. Да; он был прав тогда: ни испуга, ни радости не было в нём — ни даже удивления… Даже сердце его стало тише биться. Одно в нём было сознание, одно чувство: «А, наконец! наконец!»
«Клара, — заговорил он слабым, но ровным голосом, — отчего ты не смотришь на меня? Я знаю, что это ты… но ведь я могу подумать, что моё воображение создало образ, подобный тому… (Он указал рукою в направлении стереоскопа.) Докажи мне, что это ты… обернись ко мне, посмотри на меня, Клара!»
Рука Клары медленно приподнялась… и упала снова.
«Клара! Клара! обернись ко мне!»
И голова Клары тихо повернулась, опущенные веки раскрылись, и тёмные зрачки её глаз вперились в Аратова.
Он подался немного назад — и произнёс одно протяжное, трепетное: — А!
Клара пристально смотрела на него… но её глаза, её черты сохраняли прежнее задумчиво-строгое, почти недовольное выражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66