Магон махнул рукой:
– Подозреваю, что не прочь сосватать за меня свою дочь.
Ганнибал сказал:
– А что? Может, впору жениться? – Он засмеялся. – Знаешь – когда? Когда возьмем Сагунт, я тебя поставлю над войском в Иберии. Вот тогда и женись. И угомонись.
– Нет, – сказал Магон, шаря глазами по полкам в поисках сосуда с вином. – В Иберии ставь Гаедрубала. А мне…
– Не ищи, Магон. Пить запрещаю!
Магон надул губы. Опустился на скамью – доспехи явно мешали свободному движению.
– Этот шлем, – заметил Ганнибал, – слишком петушиный. Афиняне любят все театральное. Он слишком приметен в бою. Хорошая цель для лучников. А доспехи не по тебе.
Магон обидчиво помалкивал.
– В бою человек должен чувствовать себя свободно. Ничто не должно сковывать его. Отдай доспехи и шлем какому-нибудь франту – иберийцы обожают позолоченные вещички.
Магон постучал себя в грудь рукояткой меча.
– Это, по-твоему, вещичка?
– А что же еще?
– Ты просто завидуешь.
– Возможно… – Ганнибал усмехнулся. – Но на стены Сагунта в этих доспехах бросаться не советую. Тем более в этом шлеме.
Магон снял шлем с головы, полюбовался им и покатил его по каменному полу. И зазвенел шлем пуще медного таза.
– Сними и доспехи, – посоветовал брат.
Магон снял доспехи и тоже покатил по полу.
– Если бы я знал, что нет в этой комнате любопытных ушей, – сказал Ганнибал, – кое-что сказал бы тебе.
– О Сагунте?
– Именно.
– Готовится штурм?
– Наверное.
– Когда?
– Ты услышишь сигнал.
– А все-таки когда?
Ганнибал строго взглянул на брата:
– Ты можешь его не услышать?
Магон пожал плечами.
– Непременно услышишь. Я позабочусь об этом.
Магон спросил:
– Ты только от меня скрываешь? Ведь у тебя только что был Клеонт. Он ничего не знает о штурме?
– Не знаю.
– А я знаю.
Ганнибал приложил палец к губам – знак полного молчания. Магон кивнул: дескать, понимаю.
– Подойди ко мне, Магон.
Магон повиновался.
– Сделай все, чтобы твое войско было готово к штурму. Сделай даже то, что невозможно. Учти: Сагунт – мой первый настоящий экзамен. Если меня подведет кто-либо – я не прощу этого никому. И в первую очередь – тебе. Ты должен показать себя с лучшей стороны. Оставь свои оргии, забудь о вине. А когда возьмем Сагунт – хоть захлебнись. Я тебя не упрекну. Ты слышишь, брат?
– Слышу.
– Ты хорошо меня понял?
– Да.
Голос Ганнибала стал строже, суше, грозней:
– Я никому не дам спуску. Я не пощажу себя. Не будет пощады и другим. Пуще своих врагов буду наказывать трусов и нерадивых. – Ганнибал до хруста в пальцах сжал кулак. – Я раздавлю каждого, кто не исполнит моего приказа. Каж-до-го!
Потом долго молчал.
Магон скрестил руки на груди, пошмыгал носом.
– О чем задумался, Магон?
– Просто так…
– А все-таки?
Магон стоял перед братом, словно виноватый.
– Я же говорю: просто так.
Ганнибал прищурился. Сказал сквозь зубы:
– Я вижу тебя насквозь. О чем ты думаешь?
– Сказать?
– Да.
– Откровенно?
– Да!
– Я думаю, – проговорил Магон, – какой же ты жестокий!
Ганнибал захохотал.
– Только и всего, брат? – спросил он сквозь смех.
Пиренеи уже в тылу
Ганнибал пересек реку Ибер тремя колоннами. Перед самым походом он выступил перед солдатскими сходками, Молодой полководец обязан был говорить. И он говорил.
О чем?
Первое. Рим объявил войну. Каждый ли понимает это? Поговаривают, что войны желал, точнее жаждал, сам Ганнибал. Ерунда! Сагунт в кознях Рима был всего поводом. Сагунт – римская заноза. Можно ли было терпеть ее, находясь на Пиренеях? Ганнибал спрашивал солдат: может ли обыкновенный человек – не сказочный богатырь, а человек – стерпеть занозу в заднице? Не сможет! Вот, стало быть, именно так и следует рассматривать Сагунт. Никак не больше и не меньше. Рим домогался войны и добился своего на свою голову…
Второе. Что это будет за война? Разумеется, каждый пытается ответить на этот вопрос по-своему. Было бы очень странно, если бы никого это не задевало, не заставляло думать. Больше того: даже страх иных новобранцев понятен. В самом деле: что такое Альпы, и можно ли идти через Альпы?.. Что можно сказать? Война не будет в великую тягость нашему войску. Ганнибал ручается головой. Он готов принести клятву перед богами.
Третье. Война, точнее, недолгий поход на Рим через Альпы принесет каждому участнику большое богатство. Все ли отдают себе в этом отчет? Рим должен быть и наверняка будет разорен, и его несметные богатства перейдут в руки Ганнибалова войска. Нужна клятва? Прекрасно! Ганнибал совершит паломничество в Гадес, где великое святилище. И там поклянется перед ликами всемогущих богов. Мало этого?..
Подобные речи Ганнибал произносил по нескольку раз на день: перед тяжеловооруженными, перед пращниками, перед погонщиками слонов, перед нумидийскими всадниками…
Надо сказать, что воины встречали полководца восторженно. На первый взгляд все обстояло благополучно. Но дело вот в чем: все ли в восторге? Нет ли инакомыслящих? Установить это очень и очень важно. И он установил: нет, не все одобряют поход на Рим. Одни страшатся голода, другие – холода, третьи – просто смерти ни за что ни про что…
На военном совете Ганнибал сказал обо всем этом откровенно, прямо, безо всякой утайки. Он говорил:
– Если солдат не уверен – война будет проиграна. А я не желаю проигрывать ее. Рим должен быть покорен! Тут не может быть двух мнений. Это завещано мне великим отцом, и я добьюсь этого. До сих пор я говорил о воинах. Но ведь и среди вас имеются те, кто опасается римского похода. Верно говорю?
– Верно! – крикнул ибериец по имени Удорт. Он был богатырского роста, могучего телосложения и недюжинного ума человек. Брови его сурово срослись над переносицей, скулы были расставлены широко, а подбородок словно взят напрокат у кулачного бойца.
Ганнибал не ждал подобного выкрика от Удорта. Этот иберийский царек показал себя с самой лучшей стороны при взятии Сагунта. С ним приходилось считаться. Точнее, его слова, его страхи и сомнения следовало опровергнуть или согласиться с ним.
Ганнибал внешне был хладнокровен. А внутри у него все клокотало, точно вместо сердца вставили в грудь небольшой Везувий. Он сделал над собой усилие и улыбнулся. Улыбка получилась недоброй. Словно это был актер, вынужденный улыбаться, когда ему вовсе не до улыбки.
– Всего одно твое словечко, – сказал Ганнибал, – Но как оно сказано, Удорт? Ты, видно, всей душой против похода. Не смей отрицать этого! Я вижу тебя насквозь.
– Зачем тратить слова? – проворчал Удорт. – Я – против. И не только я один. И это ради твоего же блага.
– Допустим, допустим… Но что ты скажешь, если мы возьмем Рим и набьем свои сумы золотом? Что ты тогда скажешь, спрашиваю? Ошибся, скажешь? Не знал наперед, скажешь? А вместо словоблудия, может, ты, Удорт, помог бы делом, своим опытом? Я засомневаюсь, ты засомневаешься, он засомневается… – Ганнибал неопределенно указал рукою на угол зала, где было пусто. – Что тогда будет с нами? Ты об этом подумал?
– Подумал, Ганнибал.
– И что же?
– Ничего особенного. Солнце будет по-прежнему сиять, небеса – голубеть, а мы – жить. Что нам надо после Сагунта?
– После Сагунта? – Ганнибал крайне удивлен. – Да Рим попытается удавить нас… Запросто! И бровью не поведет. Проглотит, как змея лягушку.
– А зачем ему глотать?
– Этот вопрос надо задавать на Капитолии. Может, ты отправишься туда?
– Уволь, Ганнибал, я туда не ходок.
– Слышу разумную речь!
Ганнибал понимал и без Удорта, что по крайней мере половина высших военачальников разделяет сомнения Удорта. Из боязни. Из страха. Уж слишком трепещут они перед Римом…
Ганнибал подошел к мраморной колонне, подпер ее плечами, скрестил руки. Он, казалось, опасался, что колонна свалится. И вдруг резко шагнул вперед, рубанул рукою воздух, как мечом.
– Хорошо! – воскликнул он. – Вы выслушали меня, я понял кой-кого из вас. Вот что, Удорт: распусти своих воинов на зиму. Пусть идут к своим женам, приласкают их вновь, пусть испытают уют домашнего очага. А весною, скажем, в конце марта, чтобы все они были на своих местах! Беда тому, кто не явится, и в первую очередь беда тебе. Ты меня понял?.. А я, друзья мои, отправлюсь в Гадес, я принесу клятву богам в самом высоком святилище. Я поклянусь в том, что сделаю все для блага моего войска и каждого из вас в отдельности. Поход будет намного легче, чем это кое-кто полагает. Путь по Южной Галлии я бы сравнил с приятной прогулкой по тучным полям и богатым городам. Нас будут встречать как друзей – об этом я позаботился. Не предвижу я особых трудностей и в Нарбонской Галлии. Мне доносят, что из Массалии могут появиться римские легионы. Но и на них найдется управа… – Ганнибал широко раскинул руки. – Ну Альпы! Да, верно, горы. Ну так что ж? Снег там, лед и прочее. Разве это невидаль? Как вы полагаете, скажем, гельветы не переходят через Альпы в Цизальпинскую Галлию? Да и сами римляне неужели ни разу не пользовались проходами в Альпах? Неужели? – спрашиваю вас. Только трусы могут вообразить, что Альпы смертоносны. Только неучи и дураки полагают, что Альпы – непреодолимая преграда. Я покажу вам, что такое Альпы и как слоны идут по ним, чтобы поразить Рим в самом Капитолии! Все сказал…
Ганнибал сдержал свое обещание: он распустил иберийцев по домам, взяв с них слово вовремя явиться в свои палатки. Он быстро собрался и выехал в Гадес, чтобы принести великую клятву великим богам…
– Рутта, – сказал Бармокар, – вот я. Пришел.
Молодая женщина вскинула глаза и вдруг удивилась: как, жив и невредим? А ведь пронесся слух… Слава богам, жив, здоров!
– Это я, – бормочет пращник.
– Еще один шрам?
Рутта встала из-за стола, подошла к солдату. Провела пальцами по его щекам. А он стоял, готовый расплакаться от радости.
– Да, – сказал он. – Один сагунтец бросился на меня из-за угла. Я едва увернулся. Если бы не успел – голова моя покатилась бы на землю.
– И тебя не было бы здесь, возле меня.
– Да, не было бы.
– Шрам очень грубый. Плохой был врачеватель…
– Нет, слишком тяжел оказался меч. И рука – тоже. Я сам подставил щеку.
– Бедненький мой, – пожалела Бармокара Рутта, не переставая поглаживать рубец. Она приподнялась на цыпочки, дотянулась до его уха. Что-то прошептала, похихикивая…
– Цел? – спросила она.
Он покраснел густо-густо, точно роза в саду богатого хозяина. Она чмокнула его в губы.
– Спасибо им, что главное оставили…
– Ты глупости болтаешь.
Рутта расхохоталась.
– Уйдем из этой харчевни, – сказала она.
– Куда?
Она взяла его за руку и потащила за собой. Он немного сопротивлялся. Ему было неудобно, что его ведет легкомысленная девица, словно быка, на виду у многих бездельников.
– Да иди же, – приказывала Рутта. – Ты будешь очень доволен.
– Куда тянешь? – выдавил он.
– Позабыл дорожку ко мне?
«Так это совсем недалеко отсюда», – подумал пращник. А вслух сказал:
– Рутта, я хотел бы купить вина…
– У меня его полно.
– Может, хлеба?
– Все есть. Все!
Она была столь нетерпелива, что он смутился. «Она похищает меня», – сказал он про себя.
– Похищаешь, Рутта…
– Разумеется. С вами только так и надо поступать.
Он окончательно смирился и пошел рядом с ней.
– Как ты тут жила? Скучала?
– Нет, – призналась она чистосердечно.
Он покосился на нее. Что она, совсем дура? Неужели не может соврать? Так он и сказал.
– Не могу. И к чему? Я живу сама по себе. И никому не обязана. Что, не нравлюсь? – Она остановилась перед ним, подбоченилась и немного повертела бедрами.
Пращник не знал, как вести себя.
– Спрашиваю: не нравлюсь?
Он моргал глазами, как провинившийся ребенок. А она начинала сердиться:
– Что у тебя, язык запал?
– Пожалуй…
– Ты можешь сказать хоть что-нибудь?
– Не знаю.
– Все вы, мужчины, на один покрой: уж очень дубоваты. Я вас знаю как облупленных.
Она капризно отвернулась от него и пошла прочь, а он бросился за ней. «Эти иберийки словно огонь, – думал Бармокар. – Наши женщины слишком рассудительны, а эти точно пламя бушующее».
Она привела-таки его домой. Скинула с себя легкое, просторное платье и осталась полунагая. Прекрасная, как и прежде. Он залюбовался ею, стоя на самом пороге неказистой хижины, в которой летом жарко, а зимою холодно.
– Входи же! – приказала она. Налила в глиняную чашу красного вина и поднесла ему. Он с удовольствием выпил до дна и вернул ей чашу. Она как кошка прыгнула Бармокару на грудь, обхватив его могучую шею тонкими, но сильными руками. И, запрокинув голову, медленно стала сползать вниз и прочно задержалась у бедер. Чтобы удержать, он обхватил ее за талию. «Она гибка, как лоза», – подумал он.
– Так будем торчать? – спросила она, задыхаясь.
Он не знал, что сказать.
– Я хочу так, – капризно сказала Рутта, почему-то вдруг охрипнув.
Солдат, кажется, кое-что уразумел. Она помогала ему делать то, что ей хотелось.
– Сними свой дурацкий пояс, – велела она.
– А как?
– Очень просто.
Он попытался было, но Рутта чересчур прочно обвивала его ногами. Но и тут она пришла на помощь.
– Я так и думала, – говорила она, словно в забытьи. – Ты готов вполне… Так не теряй же времени… Любовь не ждет… Ну же…
… Потом она угощала его иберийскими маслинами, лепешкой собственного приготовления и острой подливой к заячьему мясу, которое она тоже мастерски изжарила на угольях.
Он ел и любовался ею. «Не женщина, – говорил он себе, – а огонь… Может, взять ее в жены?»
– Ты ждешь мужа, Рутта?
Она удивилась.
– Кто тебе сказал?
– Я сам…
– У меня мужей столько, сколько пожелаю.
Он перестал жевать. Ее слова обидели. Ну как это можно – «сколько пожелаю»? Рутта тотчас же подметила, что ему неприятно слышать насчет мужей, перевела разговор.
– Ты очень сильный, – польстила она.
Он молчал, уткнувшись носом в маслины.
– Правда, сильный. Но ты не умеешь пользоваться своей силой. Я должна тебя поучить.
– Зачем?
– Чтобы лучше любилось.
– Разве я что-нибудь не так? – пробормотал Бармокар.
– Нет, все так, – живо откликнулась Рутта. – Но ты очень сильный, понимаешь?
– Нет. – Он невольно взглянул на свои плечи – левое и правое, на туго сжатые кулаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23