– Погиб друг! Погиб он!..
А битва разгорелась. Пошли врукопашную. С боковых холмов ударили по римлянам иберийцы и галлы. Началась такая резня, что описать трудно…
Несколько тысяч римлян загнали мы в воду и ну топить их и разбивать им головы камнями. Озеро быстро окрасилось молодой кровью. Могу сказать тебе, о Лахет, что я не посрамил аргосцев – дрался как лев. Когда же туман совсем рассеялся, почти в полдень, – стало ясно, что римляне разбиты наголову: одни полегли на поле, другие утонули в воде, а третьи были взяты в плен.
Сотник приказал искать тело Фламиния, который, говорят, был убит.
– Зачем? – спрашиваю его.
А он орет:
– Как зачем, болван? Чтобы достойно похоронить.
– А как же он?
– Кто – он?
– Мой друг, Гано Гэд.
– Погиб, что ли?
– Погиб.
– Похороним после… Скоро все кончится…
А чему кончаться? И так все кончено: раздевали убитых – снимали с них доспехи, выбирали себе римские щиты и мечи, которые, доложу тебе, отменные. Я тоже облюбовал себе меч и такой кинжальчик, который вешается на пояс.
«Где же Бармокар?» – думаю. Повернул назад, к своему холму, где оставил Гано Гэда. Смотрю: над ним склонился Бармокар. Слезы у него из глаз. Будто первый раз видит убитого.
– Уже холодный, – говорит он, не стыдясь своих слез.
Глядя на него, и я прослезился. Правда, чуточку.. Потому что человеку, который повоевал с мое, трудно добыть слезу из собственных очей. Сколько же нужно иметь в запасе слез, чтобы плакать над трупами друзей?
Бармокар сказал:
– Последнее время он пал духом… Он всегда говорил: надо идти за командующим. И он шел. Он и меня вел… А вчера сказал: если умру – помоги моей старой матери. Сделай для нее что можешь. «Может, погибну я», – говорю. «Нет, – говорит, – ты не должен погибнуть. Я тебя уговаривал идти в этот поход. Ты не должен погибнуть. Должен жить, чтобы любить». Это он говорил мне. Мы с детства были дружны. Ахилл, я очень его любил. У него добрая мать. Она нас всегда угощала жареной рыбой. Это было очень вкусно.
– Надо похоронить его, – сказал я.
– Наверное, надо.
– А иначе его погребут в общей могиле. Потом поставят камень и напишут, что под сим камнем лежат герои…
– Герои? – спросил удивленно Бармокар. – Но он не был героем. Он воевал, но всегда боялся. Как и я.
– Он боялся смерти?
– И смерти тоже.
– А еще чего?
– Что не увидит мать. Что его ранят, что лишится зрения и не увидит мать.
– А зачем ее видеть? – сказал я.
– Она же мать.
– Много на свете матерей. Разве он этого не знал?
Бармокар посмотрел на меня эдак пытливо, эдак вопросительно:
– Много, говоришь?
– Очень.
Он показал рукой на поле, усеянное трупами:
– И у них тоже?
– Да, и у них.
Бармокар задумался. А тут проходил сотник.
– Эй! – крикнул он. – Чего торчите?
– Разговариваем.
– О чем?
– О нем.
Сотник посмотрел на холодного Гано Гэда, который казался еще длиннее, чем был.
– Ушел в царство теней? – сказал сотник. – Ну и дурак же он! Нашел время, когда тут такая победа!.. А Фламиния не нашли… Так вот что: закапывайте его и – идите к тому месту, где знамя!
И сотник ушел.
– Будем хоронить? – спросил Бармокар.
– Да, будем.
– Где заступ? Земля твердая.
– Это мы найдем, – сказал я. – Трудно жизнь вернуть, а заступ – дело нехитрое. Вон землю копают – найдем и мы заступ.
– А еще, – сказал Бармокар, – надо найти друга… Одного индуса…
– Такого маленького!
– Да, да! – обрадовался Бармокар.
И вот, милый мой Лахет, исполнили мы свой долг перед нашим другом, погребли отдельно от других на вершине холма, поставили камень – большой, грубый, солдатский. Потом сели мы под кустом и поели черствого хлеба с иберийскими солеными маслинами. И запили озерной водой.
– Что я скажу его матери? – шептал Бармокар.
А я посмотрел на него и подумал: «А что кто скажет твоей матери?» И в следующее мгновение спросил себя: «А моей матери?» Но вслух я ничего такого не сказал.
К вечеру на солдатских сходках было объявлено о великой победе у Тразименского озера: столько римлян убито, столько-то ранено, столько-то взято в плен, столько-то скрылось в позорном бегстве. Назывались многие тысячи убитых и пленных.
И каждый из участников этого похода решил, что с утра двинемся на Рим. А куда же больше? Ведь мы явились на италийскую землю не для того, чтобы пахать и сеять, а чтобы разрушить Рим и набить свою мошну. Так нам говорили. Так мы и полагали. Я спросил Бармокара, что думает он по этому поводу. Сказал, что думает именно так и не иначе. Мол, близок час, когда тяготы забудутся и все мы уплывем в Карфаген, исполнив танец на развалинах Рима. Но я не знаю, думал он так на самом деле или просто болтал…
Он горевал о своем друге, сказал, что есть у него одно дело и что вечером мы вместе отужинаем у костра. Не успел Бармокар отойти, как обращается ко мне один смелый и опытный пращник с таким же вопросом:
– Ахилл, это твой близкий друг?
– Да, близкий.
– А кем доводится ему некий индус, присматривавший за слонами?
– Такой тщедушный?
– Да, маленький.
– Они дружили еще там, в новом Карфагене. А что?
Этот пращник говорит:
– Я и подумал, что они крепко дружили.
– Ты не ошибся.
– Наверное, и ты знал индуса?
– Да, конечно.
– Послушай, Ахилл, мне передали плохую весть, и не могу не сказать тебе об этом. Приготовься услышать нечто удивительное.
Я, разумеется, насторожился: думаю, что это за новость такая, которая может ошеломить меня?
Этот пращник продолжал:
– Нынче во время боя некий римлянин убил из пращи индуса, который стоял на гребне холма. Как на таком расстоянии римлянин сумел поразить несчастного, который за неимением слонов сделался конюхом?
– Да, – сказал я, – многие поплатились жизнью…
– Это так. Но главное не в этом. Я скажу нечто, и ты подпрыгнешь от удивления.
– Я? От удивления? Что может быть хуже горькой вести о гибели нежного существа – индуса из далекой Индии?
– Может быть, – сказал пращник. – Ты давно знал индуса?
– С начала похода.
– И ты не замечал ничего странного?
– В чем?
– Не в чем, а – в ком?
Я сказал, что ничего такого не замечал. А что, собственно, должен был заметить?
– Когда индус упал – к нему подбежали воины. Камень попал в самый висок. И когда попытались обнажить грудь, чтобы растереть ее холодной водой, как это делают при глубоких обмороках, то выяснилось, Ахилл, что никакой это не индус.
– А кто же? – спросил я.
– Красивая женщина. Молодая совсем.
– Как – женщина?
– Вот так! Как положено женщине – грудь, прекрасные волосы, широкие бедра и всякое такое. Женщина в роли солдата! Что скажешь?
Я разинул от удивления рот.
– Значит, индус погиб?
– Да, его уже похоронили. Говорят, сам Ганнибал пришел посмотреть на нее – он не поверил, что женщина смогла преодолеть Альпы и дорогу в Этрурию.
– Ты меня поразил, – сказал я. – Индуса этого я знал потому, что был он другом моих друзей. А что сказал командующий, когда увидел женщину?
– Говорят, долго смотрел на нее. И не рассердился, что женщина оказалась в армии без его ведома. Он только сказал: «Героиня она. Вот какова доблесть наших женщин! Что же сказать о мужчинах?»
Я расстался с пращником и кинулся искать Бармокара. Его многие видели, и я побежал по его следам. Долго не мог найти. И кого бы ни спрашивал – каждый говорил, что видел только что, он должен быть где-то поблизости. Но где? Я обегал весь холм. Я искал его повсюду. Был на берегу озера. Его видели и здесь. Но где же он?
Искал до полуночи. Так и не нашел. Вернулся к своим. Многие видели, а след его простыл. Вдруг один говорит:
– Разве он не купался?
– Где? – спрашиваю.
– В озере.
– Когда?
– Вечером.
– Купаться в такую пору?
– Чепуха! – сказал сотник. – Он явится. Он часто являлся на рассвете. Отпрашивался, разумеется.
– А он отпросился сегодня?
Сотник сказал:
– Нет. – И это обстоятельство его смутило.
С того часа прошло несколько дней, милый Лахет, а Бармокара все нет. Наверное, погиб от чьей-либо руки или же утонул в озере. Так или иначе, в один день я лишился двух хороших друзей.
Когда я пишу это письмо – наша армия отдыхает. Скоро мы узнаем, куда мы пойдем, длинен наш путь или короток. Я пишу, а рука моя коченеет, и я принужден все ближе подвигаться к огню. Мне у огня тепло, но мои вощеные дощечки не очень любят тепло, прохлада им по душе.
Пишу, думаю о тебе и милом Аргосе и скажу так: несмотря ни на что – я надеюсь. Я тешу себя надеждой. Это моя великая надежда. Думаю, что Зевс не оставит меня без внимания и приведет к тебе с немалыми ратными успехами…
Быть по сему!
В палатке было прохладно.
– Опустите полог! – приказал Ганнибал. – Эта сволочная погода в печенках сидит.
– Опускай не опускай – зима свое берет, – сказал Магон.
Ганнибал прищурил глаз, тот самый, который уцелел. В другом так и не было света. И веки этого глаза словно бы окаменели, как на римской мраморной скульптуре. «Лоб чуточку посерел, – подумал про себя Магон, глядя на брата. – Это все от той проклятой простуды…»
Полководец был раздражен: раздражали его холод, надсадный кашель Нараваса, посапывание Бомилькара…
– Где эта гнусная подстилка? – проворчал Ганнибал, перебирая ногами под столом.
– Правее, правее, – сказал Магон.
– Вижу сам, что правее, – произнес Ганнибал. – А все-таки здесь холодно. Надо зажечь светильники.
Зажгли светильники. «Будет придираться ко всему», – решил Магон.
– Великие господа, – хрипловато начал Ганнибал, – хочу напомнить, освежить, так сказать, в памяти: после Тицина – победа при Требии, после Требии – разгром римлян на берегу Тразименского озера. Здесь не просто победа: тысячи римских трупов на поле битвы, тысячи утопленников в озере, тысячи пленных – тяжеловооруженных и всадников. Правда, части всадников удалось унести ноги – они бежали к Риму. Но и того, чего достигли мы, предостаточно, чтобы гордился нами весь Карфаген – от мала до велика. Может быть, я немного привираю? – Ганнибал наклонил голову набок и оглядел своих военачальников. – Привираю, да?
– О чем это ты?! – сказал Наравас. – Правду говоришь, истинную. – И пошел кашлять.
– И на этом спасибо, – прохрипел Ганнибал. И тоже закашлялся. Казалось, на кого-то сердился. Но на кого? И за что? Не на себя ли? Сердиться после очередной и очень убедительной победы? Не решил ли он на милость богов отвечать ворчливыми речами? Может быть, устал? Но кто же не устал в этой кровавой битве и жутком переходе через болота?..
– А теперь скажите мне… – Ганнибал понизил голос. – Скажите мне: далеко ли до Рима?.. Да, да, до того самого Рима, который казался недосягаемым. Человек с прекрасным слухом сможет уловить говор самих римлян в их треклятом городе. – Это, разумеется, было преувеличение, но не такое уж большое. Спору нет – Рим под боком. Это ясно даже слепому и понятно даже несмышленышу в колыбельке. Верно, долгожданный Рим готов упасть к ногам, словно перезревший плод. Но вот командующий вспылил: – Что?! Я не слышу речей! Одно молчание! Можно подумать, что я вру, а вы не смеете уличить меня. Спрашиваю: где Рим?
Осмелился Магон:
– Брат! Разве мы сговорились и все вместе пытаемся отрицать наши великие победы?
Ганнибал взглянул на него сущим зверем.
– Ну?.. Ну?.. – нетерпеливо бормотал он.
– Да вон он, Рим, – сказал Магон. – Приподними полог, и ты увидишь Рим.
– Да, разумеется, Рим, – подтвердил Бомилькар. У него болел коренной зуб.
Командующий уловил некую подозрительную нотку в его голосе. И придрался:
– Не так говоришь, Бомилькар.
– А как же, великий господин?
– Не знаю как, но не так… – Ганнибал сплюнул.
– Это не удивительно, – признался Бомилькар. – У меня разболелся зуб, и я немного не в духе.
– Зуб? – Ганнибал подозрительно глянул на военачальника. – А раньше он не болел?
– Иногда.
– Что еще у кого болит? – Командующий, казалось, вот-вот превратится во льва, как в сказке, и набросится на своих соратников.
«Что с ним? – подумал Магон. – Злится, когда Рим почти в его руках? Не пристало, брат…» И он громогласно объявил:
– Больше ни у кого ничего не болит и не будет.
Ганнибала точно растолкали во сне: он схватился за голову.
– Это хорошо, – пробормотал он. – Не болит… Болеть не будет… Это хорошо… Так о чем это мы? – Он обвел сидящих мутным взглядом. – Да, о Риме! Значит, мы победили и на этот раз. Дорога на Рим свободна… Впрочем, свободна ли?.. Точнее: почти свободна. Они не смогут выдержать нашего натиска. Никогда не выдержат! Так вот, великие господа, положение такое: у нас за плечами далекий путь, великие победы. Римское войско оказалось не таким уж страшным. Вы слышите стенания тысячи раненых и тысячи пленных?! Они оплакивают свою судьбу. Но только ли свою? Разве Рим не шатается? Разве не решается его судьба? А может, уже решена?.. Хочу услышать ваши речи, и вот о чем: как быть дальше? Здесь может быть и одно, и два, и три решения… – Ганнибал подпер голову руками. – Слушаю вас…
Был меж полководцами молодой начальник всадников, ибериец Унодорт, храбро сражавшийся при Тицине и при Требии. Статный, грудь колесом, и с лицом квадратным, как у египтянина. Свое слово он начал так:
– Великий господин, в трех сражениях на земле италиков, под боком у Рима, мы показали примеры мужества и воинского умения. Короче говоря, мы победили. – Тут Унодорт-ибериец, выдвинувшийся в начальники при указанных выше битвах, поднял кулак и, грозя неведомому врагу, продолжал: – Итак, мы – победители. Здесь нет и не может быть двух мнений. Посему и решение, которое должно воспоследовать, должно быть однозначным. Если спросите меня, то скажу только одно: немедля на Рим! То есть не теряя ни единого мгновения – на Рим! Я полагаю, что серьезного сопротивления не встретим, а ежели кто и подымет меч, тот погибнет в своем безрассудстве.
Говорил Унодорт-ибериец убежденно, ясно, четко, двух толкований слова его не допускали. Возможно, что в его прямолинейности сказывалась молодость – было ему всего двадцать два года, – но речь произвела некоторое впечатление на бывалых полководцев. А если вспомнить храбрые действия Унодорта на поле брани – пройти мимо его слов было бы неразумно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23