Пресловутая челюсть его отпала, курнявое, в
веснушках, лицо непосильно побагровело, бородавка неудержимо полезла по лбу под
фуражку.
-- Вы что имеете в виду, милости... -- начал было он, но вовремя спохватился,
взял себя в руки и продолжил уже в более свойственной еще манере. -- Шу... шу
за хвамыльярнусть, шу за цынизьм?!
-- Да полно вам, адмирал, ерепениться, -- скривился Рихард Иоганнович, -- То-то
я не видел, как вы перед Христиной Адамовной млели! А эта-то чем хуже?! Эвон
какая задница, не задница, а... м-ме... целый сундук с приданым! А-а,
Тюхин?..
Рядовой М., как это всегда было с ним в присутствии беспардонных людей,
смешался, по-юношески покраснел.
Старшина рыцарски скрежетнул челюстями:
-- Прушу Хрыстыну Удамувну нэ тругать! Хрыстына Удамувна эту усубый случай...
-- Тьфу, тьфу на вас! -- небрежно махнул рукой хам в пижаме. -- Все они, в
сущности, одинаковы, как противотанковые мины, от них только повреждения
разные!.. -- Вот так и сказал, и победно вздернул наглую свою бороденку. --
А-а, каково сказано?! Викторушка, ежели нравится дарю в вашу уникальную
коллекцию... м-ме... максименций!.. Кстати, господа, -- вытирая пальцы об
скатерть, сказал он, -- вы, кажется, собрались пробиваться к своим? Так вот --
настоятельно рекомендую особо не торопиться, все одно дорога раньше рассвета...
м-ме... не откроется ...
И он, мерзавец, так при этом подмигнул, что Витюша со старшиной опять
переглянулись, на этот раз тревожно.
-- Вы это... вы что имеете в виду? -- покосившись на занятого протиранием
посуды Пауля, прошептал рядовой М.
-- Ровным счетом ничего, -- сказал Рихард Иоганнович, -- кроме вашей
драгоценной жизни, господа. Сырая туберкулезная ночь, канавы, в которых
запросто можно свернуть себе шеи... А между тем о заре, если, конечно, вы
послушаете меня... о заре, как по мановению волшебного жезла -- заметьте, не
маршальского, Тюхин! -- проклятый туман сгинет и прямая дорога до Вюнсдорфа
откроется во всем своем асфальтовом великолепии!.. -- И тут он вздохнул,
положил свою руку на колено Витюши. -- Я ведь к чему, господа коммунистические
повстанцы: честно сказать, просто... м-ме... осточертело одиночество. Возьмите
меня с собой в Россию, господа...
И было заполночь. И на стене уютно тикали русские ходики. И Матильда подбивала
бабки с карандашом в руке, а Хромой Пауль, ее муж и партнер, скрестив руки на
груди, улыбался своей ослепительной искусственной улыбкой. И даже кран пивной
сипел и фыркал, блаженные пуская пузыри... И рядом сидел бес в черных очках,
который, судя по всему, знал все их планы, все тайные помыслы, все, Господи,
постановления закрытого партийного собрания!..
И тут Витюша, даже не переглянувшись с товарищем старшиной, мысленно произнес:
"Господи, ты же все видишь! Прости, пожалуйста, меня грешного!.." И сунул руку
в карман. И снял пистолет с предохранителя. А когда он вынул его и, открыв
глаза, резко повернулся вместе со стулом лицом к провокатору, Рихарда
Иоганновича на прежнем месте странным образом не оказалось!.. И все так же
тикали ходики, все так же чиркала карандашиком и шевелила губами Матильда, все
так же, скрестив руки на груди, стоял за прилавком Пауль, лишь сморенный
старшина спал, положив голову на скатерть, и рот его был приоткрыт, и
камуфлированная листвой фуражка лежала отдельно -- на подоконнике...
Ричард Иванович опять умудрился в буквальном смысле этого слова --
раствориться . Когда Тюхин вбежал в гостевую комнату на втором этаже,
телефонная трубка, брошенная впопыхах, еще продолжала раскачиваться на проводе.
Витюша выругался, поднес ее к уху. Мембрана щелкнула и некто на другом конце
провода, голосом все того же незабвенного Мандулы заорал:
-- Але, але!.. Хто там?! Па-ачему разъединили?..
Посовещавшись, рядовой М. и старшина решили уходить немедленно. Матильда
предъявила счет за все ими выпитое и съеденное, в том числе и за двойную порцию
сосисок с капустой сбежавшего Р. И. Выражая пролетарскую солидарность, Хромой
Пауль поднял сжатый кулак:
-- Рот фронт, таварич!
За сараем они остановились отлить. Стояла глубокая, совершенно безветренная
ночь, до того темная, что когда Витюша зажмурился, стало даже светлее. А потом
полыхнуло так, что если бы не закрытые веки, он бы ей-Богу ослеп! И тут же,
практически без паузы, по обоим ушам сразу -- хлопнуло. Тюхин, очнувшись,
испуганно открыл глаза и увидел чудовищный клуб ослепительного огня, быстро
взбухавший там, откуда они пришли, то бишь над их родным гарнизоном.
-- Адью-гудбай! -- крикнул товарищ старшина и, сорвав с головы фуражку, хлопнул
ею об землю. -- Хана, Витек, нашей с тобой доблестной части п/п 13-13!.. Он
все-таки подорвал склад спецтоплива!
-- Кто? -- закричал рядовой М.
-- Товарищ капитан Фавианов, командир нашей тайной диверсионной группы "в"!
Лицо Сундукова, освещенное причудливо меняющим форму и цвет огненным облаком,
походило в профиль на незаслуженно оболганного историками императора Павла
Первого, глаза его нехорошо сияли, большой умный лоб отсвечивал.
-- В дребезги! В щепки! -- вдохновенно выкрикивал он. -- В пух, бля, и в прах с
радиусе ста семидесяти пяти метров!
-- И что, и... и не жалко?! И неужто ни сколечко не жалко?!
-- А чего теперь жалеть-то?! -- сглотнув, сказал старшина. -- Нога все это,
Витек! Знаешь, как это бывает: ампутируют у бойца ногу, ее уже по всем законам
арифметики нет, а она все болит, болит. Фантом все это, Тюхин. И мы с тобой --
тоже фантом. Одна сплошная боль мы с тобой по тому, что было, по тому, что
похерено... А дополнительный ужас в том, Тюхин, что даже боль наша и та --
фантомная ...
Огненный клуб, побагровев, понемногу погас, растаял во мраке ночи так же
бесследно, как это умел делать некто недосказуемый и неуловимый, всякий раз
возникавший на тюхинском пути под новым, совершенно неожиданным именем. Но
темнее не стало: затрещали недалекие выстрелы, небо вспороли осветительные
ракеты, над крышей казармы взвилось легкое, как шифоновый платок затраханной
вусмерть Х. А., пламя.
-- Прощай, не горюй!.. -- прошептал старшина Сундуков, и до Витюши только
теперь дошло, что говорит он как-то странно, абсолютно не укая , а еще он
подумал, что эта метаморфоза до удивления напоминает феномен Василь Васильича
Кочерги, целый год службы проговорившего только на украинском, да еще в самом
самостийном его, заходняцком варианте, и вдруг, после того, как ему кинули
соплю на погон (присвоили звание ефрейтора), заявившего на чистейшем, без
намека даже на акцент, русском: "Ну вот, это уже совсем другой разговор!"
"Значит, такие получаются пирожки с луком-с-яйцами!" -- подумал Витюша, любуясь
озаренными протуберанцами пожара титаническим лбом будущего адмирал-старшины.
-- "Значит, не так уж и далеки были от истины наши давние, юношеские
подозрения, что старшина, как и все прочие истинно русские люди, попросту
валяет ваньку, прикидываясь Сундуковым, что по ночам в клубе на белом рояле он
с упоением играет Шуберта, а вернувшись в офицерское общежитие, до зари читает
с фонариком под одеялом, отца Павла Флоренского и Джеймса Джойса..."
Там же, за сараем, товарищ старшина Сундуков поделился с Тюхиным самым
сокровенным -- своей автобиографией. Детдом. Трудное послевоенное детство.
Ремеслуха. Завод. Армия. И вдруг на последнем месяце срочной службы неведомый,
как бы свыше, Голос: "Останься на сверхсрочную!" "Зачем?!" -- несказанно
удивился уже собравший дембильный чемодан младший сержант. "Значит, так надо!"
-- сказал ему Голос. И будущий старшина батареи по-армейски беспрекословно
подчинился.
-- И вот сейчас, семнадцать лет, а точнее -- мгновений, спустя, -- задумчиво
сказал Иона Варфоломеевич, -- после всего, что мне пришлось пережить и
испытать, в том числе и от тебя, рядовой Мы, я на тот свой наивный до
невозможности вопрос: "Зачем?" отвечаю себе так: "А хотя бы затем, чтобы как
можно дольше видеть в строю грудь четвертого, точно такого же, как я,
настоящего человека !.."
Моча наконец-то иссякла. Аккуратно застегнув ширинку, товарищ Сундуков, глядя
вдаль, на зарево, произнес:
-- Ну что ж, вот, кажется, и пришла, Витек, пора прощаться. Не скрою, говорю
эти слова с болью, потому как предчувствую: без меня ты пропадешь. Утешает
мысль о том, что если ты и пропадешь, то пропадешь за Родину. Верю. Заранее
горжусь. С хутора приказываю уходить без промедления. Своему шакалу очкастому
передай: попадется под горячую руку -- шлепну, не задумываясь. Ну -- будь!..
Мы крепко, со слезами на глазах, обнялись.
-- Пора! -- посмотрев на компас, решительно сказал товарищ старшина.
Поглядывая на часы, служившие ему компасом, старшина зашагал вперед, на полымя,
а когда шагов через пятьдесят красно-синяя секундная стрелочка вдруг замерла,
отстегнул от пояса саперную лопатку и, бдительно оглядевшись по сторонам,
прошептал:
-- Похоже, здесь!
Когда он закопался уже по грудь, я все-таки не удержался и спросил:
-- Вы это... вы, товарищ старшина, чего делаете?
От неожиданности услышанного он даже распрямился.
-- А где же твоя солдатская смекалка, рядовой Мы?! -- покачал Сундуков мудрой
своей головой. -- Ведь если по земле нельзя, а по небу нет никакой физической
возможности, остается один выход...
-- Прокопаться под поверхностью! -- пораженный простотой и одновременно
гениальностью старшинского замысла, пробормотал я.
Вот так под покровом ночи, посреди капустного поля наша боевая группа "а"
разделилась на две. Группу "а-примо", взявшую под землей курс на Вюнсдорф, на
штаб Группы Советских Войск в Германии (ГСВГ), возглавил товарищ старшина
Сундуков. Группу "а-секондо" -- оставшуюся дожидаться возможного утреннего
открытия дороги возглавил ваш покорный слуга -- рядовой М.
Трудно, да что там трудно! -- практически невозможно передать простыми
человеческими словами те чувства, которые обуяли меня, когда я, встав на
колени, заглянул в космически бездонную глубину ночного подкопа. Пожалуй,
только стихи, сочиненные мной многие годы спустя, способны, хотя бы в какой-то
степени, выполнить эту задачу. Вот они:
Баллада о пропавшем без вести.
На ладони поплевал и взялся.
Вот уже по сердце закопался.
Вот уже -- глядите! -- с головой
скрылся, как в окопе под Москвой.
До зари под звяканье металла
глина из могилы вылетала.
Это было в среду. А в четверг
полетело воронье наверх
из железа клювы -- вбогавдушу!..
В пятницу -- клубами дым наружу
из могилы странной повалил!
Я нагнулся и что было сил
гукнул вглубь, во тьму... Но мне на это
никакого не было ответа:
ни плевка, ни свиста, ни рожна,
ни покрышки, Господи, ни дна...
Увы,
увы! -- вместо того, чтобы скоротать ночь в кустах, я вернулся в гаштет с
красным фонарем над входными дверями. Мало того, прямо какой-то черт меня
дернул вернуть Хромому Паулю три несчастных пфеннига, которые я задолжал ему
еще тогда, в юности, той самой злополучной ночью, после которой этот коварный
фриц притащил забытые мной и Колькой-Артиллеристом автоматы на КПП.
-- Данке шен, дорогой геноссе, за твое гомерическое долготерпение! -- сказал я,
выкладывая на прилавок три маленькие монетки (монетки, опять -- монетки!..) по
одному пфеннигу.
Когда до Хромого Пауля дошел наконец смысл происходящего, он, дико всплеснув
руками, завопил:
-- Это зовзем-зовзем-зовзем-зовзем карашо, тфаю мать, на куй, таварич!
И просияв, выставил мне от фирмы литровую бутылищу "корна" (кукурузная, пропади
она пропадом, водка -- прим. Тюхина). Вот она, падла, меня и погубила!
Бог его знает, может туман над дорогой и впрямь рассеивался на заре, но я этого
как-то не заметил. Во всяком случае в голове у меня все окончательно
помутилось. И вообще. Или корн оказался какой-то не совсем такой. Не знаю. Не
помню. Помню, как втроем пели "Катюшу". А потом мы с Матильдой оказались
почему-то на белом рояле и тоже какое-то время пели. А потом и вовсе плясали
обнаженные. Тьфу, и вспоминать-то противно!.. Зачем-то падали с ней вдвоем на
колени перед благородным Паулем... Григория Иоанновича помню. Помню, как он
ползал на карачках передо мной, умоляя куда-то смываться пока не поздно.
"Минхерц, -- кричал он. -- Да вы что, совсем уже узюзюкались и озвезденели?!"
Короче, ближе к вечеру в спальню Матильды со страшным грохотом вломились эти
выродки: Гибель, Гусман, Иваненко, Петренко и Сидоров.
-- Хенде хох! -- хором вскричали они.
Вот так меня и взяли совершенно, извиняюсь, голенького, господа.
Глава семнадцатая
И разверзлись хляби небесные...

Когда я проснулся, проклятый вой продолжал раздаваться в ушах: Улла... улла... улла... улла..."
Г. Уэллс. "Борьба миров"
Господи,
до чего же все, в сущности, одинаково, скучно, до истомы, как у нынешних
корифеев, бездарно!.. -- слепящий свет рефлектора, сменяющие друг друга, но по
сути ничем друг от друга не отличающиеся, следователи, и вопросы, вопросы,
вопросы, вопросы...
-- Фамилия?
-- Имя?
-- А если честно, как левинец -- левинцу?
-- Куда вы дели труп зверски замученной вами Христины Адамовны Лыбедь?
-- А где же тогда Виолетточка?
-- Кто взрывал пищеблок?
-- Назовите инициалы этого Шопенгауэра.
-- Перечислите всех остальных членов вашей преступной организации!
-- Кто такая Даздраперма Венедиктовна?
-- Где Сундуков?
-- Какой еще адмирал?! Вы что, издеваетесь, что ли?!
-- Где заложено второе взрывное устройство с часовым механизмом?
-- Причем здесь мыльница?
-- Кравчук?!
-- Минуточку-минуточку, а Толстой Б. кто такой?
-- Ваша агентурная кличка?
-- Сколько половых актов вы способны совершить за ночь?
-- Вы что -- заяц, что ли?!
-- В таком случае -- кто вы, Тюхин?
И мой тягостный вздох, мое безнадежное, из последних сил:
-- Ах, не Чубайс я, не торговец лесом, не расстреливал несчастных по
темницам...
-- Опять -- Вальтер фон дер Гутен-Морген?!
-- Нет, это уже -- Чепухаустов.
-- Вы когда-нибудь крокодилову мочу пили?.. Сейчас попробуете! Крокодилов!..
Живенько-живенько!..
-- Ну и каково?
-- ...
-- Ну вот, а еще говорят, что таких, как вы, за три раза ломом не зашибешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26