..
О, в каких только видах не являлась мне эта нечисть в больнице
Скворцова-Степанова! Дошло до того, что черт принял образ созвучного ему по
фамилии депутата, да еще христианской ориентации! Он забрался в мою бутылку
из-под кефира и ни в какую не хотел вылезать, как я его не вытряхивал. Именно
там, в бутылке, в ее тепличном, обладающем неизученными еще свойствами
резонанса, нутре, выведав самые сокровенные мои замыслы, этот инфернальный
политикан до деталей продумал операцию под кодовым названием "Низвержение
Тюхина". Он, гад, методично запугивал меня голосами из водопроводного крана. Он
внушил мне роковую мысль выдуть с похмелюги пол-фауста шампанского. Он же и
предстал передо мной в виде некоего, неизвестно откуда взявшегося на нашем
этаже, чеченца с таблеточками, каковые самым фатальным образом повлияли на
меня, помешав вовремя разглядеть в ничем не примечательном
слепце-провиденциалисте коварного, зоркого, ничем не гнушающегося врага!..
Только здесь, на "коломбине" в ее ночной, бутылочно-резонирующей тишине я
наконец-то понял, где зарыта собака. И если я только догадаться мог, кто спер
боеголовку, колеса и черные очки, то касательно владельца последних,
фигурирующего на этих страницах под псевдонимом Рихарда Иоганновича Соркина,
никаких иллюзий у меня уже не было. Это ведь именно он, господа, сбрив для
маскировки свою мерзкую троцкистско-бухаринскую бородку и оставив одни лишь
патриотические усики, фигурировал (и победил, победил!) на последних выборах. В
ужасе, дабы оповестить и предостеречь, я, едва лишь догадавшись об этом,
попытался связаться с Москвой, но увы, увы -- связи по-прежнему так и не
было...
Вот такие невеселые мысли посетили меня по дороге к пищеблоку. Размахивая
руками, я до такой степени увлекся, что даже не заметил товарища старшего
лейтенанта Бдеева, стоявшего рядом с гуашной, на фанерном щите, надписью:
"Мускул свой, дыханье и тело тренируй с пользой для военного дела!" Я уже почти
свернул за угол, но тут вдогонку прозвучал до боли родной -- у меня от него аж
мурашки по спине побежали! -- голос:
-- Харо-ош! Ах, до чего харо-ош! Ноги длинные, глаза так и сверкают, ничего по
сторонам не видят!..
-- Виноват! -- запоздало козырнул я. -- Задумался!..
-- Думать надо раньше было, рядовой М., когда вы с дерева падали!
Товарищ Бдеев, по всей видимости только что выписавшийся из санчасти, со
странной, не предвещающей ничего хорошего улыбочкой, смотрел на меня.
Трехмесячный курс интенсивной терапии благотворно повлиял на моего незабвенного
замполита: снявший гипс, почти избавившийся от возникшего в результате
черепно-мозговой травмы косоглазия, он стоял передо мной в халате и в тапочках,
поигрывая пояском. Лицо у товарища старшего лейтенанта было интенсивно румяное,
губы пунцовые, в ухе у него красовалась неуставная, но очень хорошо
контрастировавшая с первой сединой на висках, большая алая клипса.
-- И вы что же, шалунишка вы этакий, вы думаете, я забыл о вас? -- с глубокой
укоризной в голосе, покачал головой замполит. -- О нет, ошибаетесь! Три месяца
подряд долгими бессонными ночами я только и мечтал об этой встрече...
-- Вы имеете в виду сатисфакцию? -- голос мой дрогнул, сердце сжалось.
-- Я имею в виду свою потребность в немедленном и безусловном удовлетворении!
-- отчеканил товарищ старший лейтенант и щека у него задергалась.
Я что-то там пролепетал ему про чудовищную занятость: боевое дежурство, роман,
общественные нагрузки, я попросил его повременить хотя бы недельку, пока
положение в части не стабилизируется, но мой визави, к несчастью, был
непреклонен:
-- Я требую полного и безоговорочного удовлетворения! -- Дергаясь теперь уже
всем телом, вскричал товарищ замполит. -- Жду вас в пятницу, без тринадцати
тринадцать, в известном вам месте: на чердаке казармы! И это уже не просьба,
это -- приказание! Слышите, рядовой?!
Щелкнув шпорами, я вытянулся в струнку:
-- Яволь, майн херр гауптман!
Нехитрая лесть -- я повысил его в звании на одну звездочку несколько разрядила
сгустившуюся было атмосферу. Тик у товарища старшего лейтенанта прекратился. Он
опять заулыбался, заиграл поясочком.
-- Как относительно оружия, секундантов? -- поинтересовался я.
-- Секундантов? -- не переставая улыбаться, удивился товарищ Бдеев. -- Вы
должно быть имеете в виду свидетелей и очевидцев? Но зачем же, к чему этот
неуместный эксгибиционизм, друг мой?..
Я смешался, не находя что ответить, разинул рот, а он, придерживая полы халата
двумя пальчиками, кружась и напевая, устремился на спортивную площадку, скорее
всего с целью физической тренировки своего совершенно несостоятельного, как
утверждала Виолетточка, мускула.
В офицерском кафе было непривычно людно. За столиками, с чувством распевая
"Подмосковные вечера", восседали хорошо позавтракавшие салаги. Некоторые из
них, завидя меня, повскакивали с мест.
-- А у нас теперь демократия! -- радостно сообщил мне рядовой Гусман. --
Претворяем в жизнь ваши ценные указания, дорогой господин Тюхин! На завтра
намечена переоценка фондов спецхранилища и приватизация продовольственного
склада. Компотику не желаете?
Мне было не до компотика.
-- Где начальство? -- хмуро спросил я.
-- Начальство?! Это вы что-то путаете, господин Тюхин. Всех начальников
Христина Адамовна отменила первым же указом.
-- А вторым?
-- А вторым она присвоила себе высшее на свете звание -- Мать. Так что теперь
наша дорогая и любимая Христина Адамовна Лыбедь -- Мать Полка, а мы, все, как
один, ее самые родные дети!..
Отцов-командиров я обнаружил в подсобке. Трое из четверых, сидевших за
служебным, покрытым вылесевшей клеенкой, столиком товарищи Фавианов, Скворешкин
и Сундуков были совершенно трезвы, четвертый -- товарищ Лягунов, Василий
Максимович был пьян, как надувшийся браги колхозный конь. Он то и дело
встряхивал свисавшей на лоб сивой челкой и весело ржал, сверкая золотой, в
правом верхнем углу челюсти, фиксой. Когда я приблизился, товарищ майор,
всхрапнув, восколикнул:
-- И-и-го-го-го-го-го-гой!
Кровь отхлынула от лица моего! Будучи от природы человеком крайне щепетильным и
самолюбивым, я, Тюхин, в одном из своих совсем недавних воплощений 100%-й
ашкенази, был кровно оскорблен этой, унижающей мою национальную гордость,
кличкой и хотя в своей нынешней, тюхинской, ипостаси я был существом до мозга
костей русским, а стало быть этих самых финкельштейнов время от времени на дух
не переносил, подобного рода выпад -- это ж надо же: "гой"! -- я оставить без
ответа не мог. По инерции, я хотел было, подобно товарищу старшему лейтенанту,
потребовать немедленной сатисфакции, но, на мое счастье, пьяный лошак Василий
Максимович, в очередной раз всхрапнув, уронил свое офицерское достоинство прямо
в тарелку с солдатской "кирзой" и смолк. Я медленно сосчитал в уме на
церковнославянском от одного до тридцати и наоборот, и категорически потребовал
у этих незадачливых путчистов освободить из-под стражи моих арестованных
товарищей.
Товарищи Фавианов, Скворешкин и Сундуков грустно переглянулись.
И тут за спиной раздался вздох, от которого шевельнулись мои пресловутые,
Тюхин, пейсы:
-- Это кто же у нас тут права-то качает?! Это что же это за плевака прямо-таки
в душу мою материнскую плюет?! -- вопросила Христина Адамовна глубоким грудным
голосом.
Я хотел было прояснить ситуацию, я уже сказал было "а...", но она шлепнула меня
по затылку своей нежной рученькой, да так, что я едва успел поймать на лету
злосчастную пластмассовую челюсть.
Христинолюбивое воинство в соседнем зале разразилось дружными аплодисментами.
-- Отставить разговорчики! -- гаркнула Мать Полка. -- Эвона куда загнул:
"арестованные товарищи"! Азиятский верблюд твоим говнюкам товарищ! Перепилися
тута, как цуцики, переблевались, Виолетточку, подругу мою сердечную, чуть не
трахнули, чести девичьей чуть не лишили! В чулане я их, безобразников, заперла
ой да на протрезвление. А ты, Тюхин, раз уж такой умный нашелси, на-кося бери
ключи, иди выпущай своих пачкунов, и чтобы духу ихнего туточки больше не
было!..
Сопровождаемый тягостными взорами трех бывших своих военачальников, я, как
оплеванный, потащился к запертой на большой висячий замок двери морозильной
камеры. Даже сейчас, по прошествии времени, не могу без содрогания вспоминать
эти роковые мгновения. Дабы избежать возможных кривотолков, привожу текст
случайно сохранившегося у меня официального документа.
"Матушке Христине Адамовне
от раба Божия Тюхина,
отставного генералиссимуса
РАПОПОРТ
Сего дня, числа коего не знаю и знать не хочу, я, раб Божий Тюхин, будучи
послан с ключами и подошед к дверям, всунул оный инструмент в отверстие,
каковой в отличие от некоторых иных предметов, участвующих в актах,
благополучно вхож был и, достигнув упора, произвел подобающий эффект путем
неоднократных нажатий и интенсивных поворотов. Не токмо душа, но и плоть моя
вострепетала от счастия, когда препона отверзлась и очам моим явлена была
заветная тьма, хранительница неизъяснимых восторгов и поистине гастрономических
наслаждений. "Эй вы, лямурьянцы, где вы тут?" -- голосом, полным дружелюбия,
окликнул я. Увы мне, увы! Вместо чаемых Филина, Шпорного, Шпортюка, с
леденящими душу криками, на волю вырвались два диких, четвероногих, безумно
вытаращивших лемурьи свои глаза, демона! Все в ссадинах, перьях и экскрециях с
ног и до голов включительно, они, опрокинув меня, с диавольской быстротой
кинулись к служебному выходу, совершенно не обращая внимания на мои горестные к
ним призывы. Вслед за оными, заставив меня онеметь от неописуемого ужаса, из
тьмы кромешной выметнулась тварь пернатая, бесшумная, ночная! "У-ху-ху ху-
бля!" -- выкрикнул крылан и скрылся, испещрив меня пометом, своим напоминая мне
полетом пропащий Рекрутского дельтаплан..."
Дальше меня, к сожалению, понесло, что к вечеру приняло характер стихотворной,
усугубленной наложившимся на нее внезапным запоем, горячки.
О, как бы мне хотелось сказать вам, дорогие читатели, что все изложенное в этом
бредовом рапорте, не более, чем плод поэтического воображения, на худой конец
-- не слишком удачная шутка моих допившихся до чертиков сослуживцев. К
несчастью, действительность, до сих пор преследующая меня ночными кошмарами,
оказалась еще страшнее. Филин, Шпырной и Шпортюк не только с воплями вырвались
на свободу, но и, ни на секунду не останавливаясь, совершенно необъяснимым
образом миновав КПП, скрылись в неизвестном направлении, причем дезертирство
это было совершено столь дерзко и умело, что не только командование, но и я,
автор, пребываю в полнейшей неизвестности относительно их нынешнего
местопребывания.
Случившееся до такой степени ошеломило меня, что я вернулся в подсобку лишь
часа через полтора, поддерживаемый под руку сердобольной Виолетточкой.
-- Наши здесь н-не пробегали? -- с трудом выговорил я, и покачнулся, и чуть не
повалив их обеих -- начальницу пищеблока и ее сотрудницу -- хохотнул. -- Без
паники, девоньки, это возрастное...
-- Ваших всех, как ветром сдуло, -- поднимая меня за шиворот на ноги, сухо
заметила Христина Адамовна. -- А ежели ты, говно собачье, имеешь в виду фрица
Гришку, то этого сухофрукта я действительно заарестовала. И вот что я тебе
скажу, Тюхин: не наш это, ой не наш человек! Цена ему -- три копейки, пятачок в
базарный день, а убытку -- на весь наш бабий капитал, не считая затрат на
лечение. И кабы не моя широкая славянская душа, я б этому черту безрогому
эскалопа с подливой шиш бы предложила, на-кося выкуси, сказала бы я ему
по-нашему, по-русски! Но будучи всенародно избрана на высочайший руководящий
пост и руководствуясь принципами, я тебе, Тюхин, даю последнюю возможность
накормить преступного подельника жареной свининкой, а от себя лично шлю этому
кастрату компотику с бромбахером!
Тут я аж поперхнулся, а она так врезала мне по спине, что я мгновенно
протрезвел и уже через минуту-другую поспешал с подносом на гауптвахту:
раз-два, раз-два, раз-два!.. Винегретик заказывали? Ах, не заказывали --
плюсуем еще полтинник. Итого с вас двенадцать долларов восемьдесят семь центов,
сэр!..
По меньшей мере странная картина предстала очам моим на гарнизонной гауптвахте.
Железная дверь одной из ее камер, предназначенных, как правило, для смертников,
была гостеприимно распахнута, изнутри ее раздавался козлячий хохоток моего
ненавистного, приговоренного Христиной Адамовной к расстрелу, сообщника.
-- Ой ты, гибель, гибель! Гибель юбер аллес!.. -- гадким голосом напевал Рихард
Иоганнович.
Я вошел, и, от изумления, поднос чуть не выпал из рук моих.
Совершенно обнаженный -- в одной шляпе на голое тело незадачливый
слепец-провиденциалист и несостоявшийся властелин мира сидел на нарах, скрестив
ноги по-турецки. Напротив него с колодой в руках расположился на табуретке
рядовой Гибель, бывший, по всей видимости, выводящим.
-- Еще одну, -- подмигнув мне, сказал Рихард Иоганнович.
Гибель сдал.
-- Хватит. Себе.
Мой лучший ученик перевернул карту. Это был бубновый туз.
-- Очко! -- сказал он.
Рихард Иоганнович со вздохом снял шляпу.
-- Чертовски талантливый юноша, Тюхин. Вы не находите?
Я и глазом не успел моргнуть, как этот старый идиот продул моему салаге и
эскалоп, и кружку с фирменным напитком. Радостно улыбаясь, рядовой Гибель
удалился и мы с Рихардом Иоганновичем остались с глазу на глаз.
Камера, в которой моему злосчастному товарищу предстояло провести последнюю
перед расстрелом ночь, была на редкость неуютная, давящая на психику всей
тяжестью нависшего над головой сводчатого потолка.
-- Поди кошмары мучают? -- посочувствовал я.
-- Какие там кошмары, минхерц! -- махнул рукой Рихард Иоганнович. -- Сегодня,
поверите ли, глаз не мог сомкнуть.
-- Подлюка-совесть?
-- Экий вы!.. М-ме.. Храп, Тюхин. Тут дневальный всю ночь такие фиоритуры
выдавал!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26