Графиню Элку арестовали ночью с субботы на воскресенье, провели обыск. Графиня успела выставить на окно кактус, как знак офирским связным о провале. Все правильно. Манеры итальянских карабинеров были вполне чекистскими; вот только итальянцы не матерились при женщине. Обыском руководил комиссар полиции. Понятыми пригласили пьяненьких падре Карло и дядюшку Джузеппе Верди. Внимание карабинеров сразу привлек необычный предмет на столе, они испугались крутого тульского самовара. Карабинеры не знали, что сей предмет означает, побоялись взрывного устройства. Графиня решила успокоить их, хотела отвернуть кран-тик и налить им чаю, но один карабинер с перепугу выскочил в окно, другой упал на пол, а еще пятеро вцепились в графиню, заломили ей руки и потащили к постели – конечно, без задних мыслей, но разобранная постель провоцировала и наводила именно на эти мысли.
– Эй, полегче, полегче! – вступился за графиню дон Карлеоне.
– Помалкивай там, понятой! – прикрикнули на пего карабинеры, швырнули графиню на постель, по все же отступились. Нашли пепельницу, поставили ее на Библию и, тяжело дыша, закурили.
– Снимите пепельницу с Библии, – потребовала графиня. Ее требование посчитали законным.
Графиня взяла Библию, прижала к груди и стала молиться. Карабинеры курили, стряхивали пепел на кактус, ходили вокруг самовара, но трогать его боялись. Графиню попросили встать, она поднялась, обыскали постель, хорошо хоть простыни были чистые, вчера она провела большую стирку. Распороли подушку, проткнул штыком кактус на окне – кактус в ответ, падая, исколол карабинера. Нашли пустые пробирки, грязные реторты, спиртовую горелку, сулею с азотной кислотой; тульский самовар оприходовали особо и выносили осторожно. Графине Узейро разрешили взять с собой в тюрьму Библию. В тюряге ее обыскали, сфотографировали фас, профиль ив полный рост, попытались подобрать тюремный халат из грубой мешковины – ни один не подходил но росту, почему-то забрали белье, платье, оставили ей старенькую шубу из серебристой белки, подаренную мужем-графом еще до войны, опять разрешили взять Библию в камеру-одиночку, утром в шубе повезли на допрос в комиссариат.
ГЛАВА 10. Обрывки из летописи от*** в женском туалете дома с химерами (продолжение)
Произведения, приноровленные одно к другому, не есть произведения искусства, а только подобия его, – как музыка к стихам и стихи к музыке, как либретто в операх, подписи под картинами, книжные иллюстрации, всяческие «продолжения» известных произведений (например, «Войны и мира»), – всяческие переложения прозы в пьесу или в балет.
Л. Толстой

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ
«Не фольклорный, не книжный, не исторический, а „тот самый“ Илья Муромец был представительным мужиком – ростом, пожалуй, на голову выше баскетболиста Круминьша. Два метра пятьдесят сантиметров, пожалуй. А в плечах, наверно, как шкаф киевской мебельной фабрики имени Боженко. Какие-то засушенные мощи, выставленные в Киево-Печерской лавре под его именем, – обман трудового народа. В детстве, как известно, Илья болел полиомиелитом, а вылечил его волшебник-волхв заговоренной водой и специальными тренировками с разработкой ног, но Илья на всю жизнь остался хромым и кривоногим, догонять или убегать было для него невыносимым занятием. На современных Олимпийских играх Муромец не смог бы соперничать с боксерами, борцами или даже тяжелоатлетами за неимением техники – и в рывке, и в толчке он получил бы нулевую оценку, потому что никогда не смог бы так элегантно отставлять ножку или, раскорячившись, вырывать штангу над головой, а просто переходил бы в жим. Илья не любил неестественных движений, они причиняли ему боль, а допинговых стероидов он бы никогда не принимал, держался бы на заговоренной воде. Сколько бы он выжал? Трудно сказать. Но силища у Муромца была офигенная. Если он вырывал с корнем вековые дубы (а вековые не очень толстые), то любой школьник, знающий подобающую формулу и прикинув значение всех составляющих, может вычислить необходимое усилие. Лошади под Муромцем никогда не проваливались, потому что он жалел скотину и на плохих не садился. Проиграл бы он, возможно, и Поддубному на цирковой арене из-за незнания приемов французской борьбы, и какому-нибудь японскому каратисту Якимуре Кусаки на татами, и схлопотал бы прямой в лоб от Али Мухаммеда-Клея; ну да не в спорте дело – силу свою Муромец проявлял исключительно в военных целях для обороны Отечества, а в цирке и на татами мог бы и проиграть. По тем временам он был главным стратегическим оружием русских. В современных войнах его военное значение было бы невелико, но как вычислить его значение моральное? В августе предпоследнего года, мчась на лендлизовском джипе по Белоруссии, Гайдамака увидел Илью Иваныча на дороге под Могилевом, восседавшим, свесив ноги, на башне трофейного „Королевского Тигра“ в окружении толпы красноармейцев. Ни пройти, ни проехать. Красноармейцы любовно рассматривали Муромца и с восторгом аплодировали каждому его движению. Возможно, они принимали его за популярного киноартиста Жарова. Муромец выглядел очень уставшим, растирал больные ноги оподельдоком и не обращал внимания на восторженных поклонников. Гайдамака хотел незаметно проскочить мимо и медленно съехал с дороги па обочину, но могучий старик все-таки унюхал его (у него на Гайдамаку был особый нюх), поворотил голову, погрозил ему кулаком и произвел громкую автоматную очередь неприличных звуков, напоминавших разрывы картечи, чем вызвал два эффекта: красноармейскую овацию и немецкую авиацию – „Мессершмиты“ не замедлили явиться на эти звуки, и что происходило дальше, Гайдамака не знал, потому что, съехав на обочину, он подорвался па противотанковой мине и разлетелся вместе с джипом на составные части, и ангелу-хранителю пришлось долго его восстанавливать.
– Не обессудь, Сашок, – сказал Гайдамаке Илья Муромец на Лысой горе в тот первомайский день. – Хоть ты мне и брат названый, но княжеский указ вышел, да мне под расписку. Люсьену Михайловну Свердлову, у которой по твоей вине живот уже на седьмом месяце, аборт поздно делать, выдать замуж за слугу твоего, Алексея Поповича, все твои подвиги на него переписать, а тебя лишить богатырского командирского звания и изгнать из Киева богатырским ударом под зад коленом, что и произвести немедленно. Последний раз поручено спросить: женишься или нет на Люське Свердловой?
– Нет! – отвечал Гайдамака.
– Не пойму, почему ты такой упертый? – удивился Илья. – Чем Люсьена тебе не подходит?
– Не распробовал. Я себе невесту еще поищу.
– Трудно тебе жениться, что ли? Не убудет и не отвалится.
– А я в толк не возьму, почему вы из-за бабы на меня взъелись!
– А вспомни, скольких ты девок перепортил!
– Так по их же собственной воле!
Но тут слово взял второй названый брат, Добрыня Никитич:
– Да что с ним говорить! Или пусть женится, кобель, или изгоняем его из тайного общества. Нет?… Значит, альтернативы нет. Отдаем Люсьену за Алеху Поповича, а Гайдамаку из летописи вычеркиваем да с позором изгоняем. Так?
– Так, – неохотно отвечали богатыри.
– А Черчилль? – спросил Гайдамака.
– Черчилль у нас останется. Давай свое последнее желание.
– Чару медовухи в полтора ведра, – заказал Гайдамака.
– Налить! Спой напоследок «Что ты, княже, говорил».
– Давай аккордеон.
Послали за аккордеоном, чарой, медовухой и виночерпием…
Гайдамака глубоко задумался, сидя орлом в гнезде. Какой-то художественный компромат, где он, Гайдамака, главный герой. Он впервые справлял нужду в женском туалете, но никаких фрейдистских комплексов не чувствовал. Ничего, прохладненько. Так бы весь день и сидел здесь, читал эту художественную литературу, не ходил бы ни на какие допросы. А вечером – на футбол.
Такие дела.
Вроде бы полегчало. Гайдамака подтерся компрометирующей бумагой, но воды в бачке едва хватило на один спуск, и бумага не ушла в недра кагэбэшной канализации. Стал мыть руки под тонкой издыхающей струйкой из крана. Совсем плохо с водой в Одессе, даже в КГБ на верхние этажи плохо качает.
Надо же – опять прихватило…
ГЛАВА 11. Вечерний допрос
«Вам следует подать заявление в полицию, – отвечал Порфирий Петрович, – о том, что, узнав об убийстве, вы просите уведомить следователя, что такие-то вещи принадлежат вам».
Ф. Достоевский. Преступление и наказание
Первый допрос продолжался недолго.
– Я комиссар полиции, – сказал на плохом русском комиссар полиции, но своей фамилии не назвал. – Вы русская? Я немного понимаю по-русски, и у нас есть русский следователь.
«И тут комиссары», – с тоской подумала графиня и ничего не ответила. Ее уже ничего не удивляло.
– Где негр?! – вдруг заорал комиссар полиции. – Пацан где?! Графиня молчала. Комиссар тут же успокоился. Его доброе лицо кого-то ей напоминало.
– Имя? – повторил он по-итальянски.
– Кларетта, – ответила графиня.
– Фамилия?
– Петаччи, – нахально отвечала графиня.
Комиссар отбросил вечное перо и стал читать протокол обыска:
«Во время обыска обнаружены и приобщены к делу следующие химические приборы и реактивы: четыре банки из-под азотной кислоты, два стеклянных градуированных цилиндра, два термометра, три фарфоровые вытяжные чашки, четыре стеклянных колпака, полторы бутылки серной кислоты…»
– Значит, вы начиняли снаряды? – прервал чтение комиссар полиции.
– Ну, – сказала графиня по-русски.
– Чем?
– Говном, – ответила графиня по-русски.
– Как? – не понял комиссар. – А, ну да. Нехорошо-с. Графиня, а позволяете себе осквернять рот.
– Нисколько. Из удобрений можно делать хорошие бомбы. Все идет в ход: навоз, птичий помет, говно всякое. Детонатор, черный порох, пластик – такие бомбы трудно обнаружить.
– Вы пользовались именно этим методом? Но в доме не пахло го… навозом.
– Нет.
– Я спрашиваю: каким пользовались методом? Студень гремучей ртути, пироксилин, бертолетовка, сурьма, нитроглицерин?
– Нет, у меня свой рецепт, – отвечала графиня, поглаживая черную кожу Библии. Она не могла вспомнить, кого напоминает ей этот комиссар.
– Какой же рецепт, позвольте полюбопытствовать?
– Царская водка и белый динамит.
– Тоже плагиат. И тоже опасно. С белым динамитом надо поосторожнее. Может сработать до того как… Но химию вы хорошо знаете. Где и у кого обучались?
– В Смольном институте у Менделеева.
– У самого Дмитрия Иваныча?! – удивился комиссар. – Шутите! Неужто великий химик учил вас делать примитивные бомбы из го… навоза?
– Именно, именно! Он увлекался взрывами и однажды и в шутку, и для лучшего понимания предмета объяснил нам принцип навозной бомбы.
– Гм… Для чего предназначались снаряды? Для кого, то есть?
– Для папы римского.
Графиня опять пошутила, но комиссар от неожиданности прервал допрос и задумался.
– Вы сделали признание, что готовили покушение на папу Карела-Павла Первого? – спросил комиссар. – Или я ослышался? Вы сделали такое признание или пет?
– Я пошутила.
– Но вы сняли квартиру напротив ворот Апостольского дворца и вели наружное наблюдение за папой Карелом-Павлом. Этот Джанни Родари в мусорнике – ваш агент?
– Не знаю такого.
– Он наблюдал из мусорного контейнера йод вашим балконом за выездом папы римского.
– Обычный безработный.
– Он оказался членом компартии.
– Они все безработные.
– А может быть, вашей целью было освобождение политических заключенных во главе с товарищами Грамши и Паль-миро Тольятти? Недавно в их камере обнаружен «Капитал» Карла Маркса с бомбой внутри.
– Не знаю таких.
– Или вы готовили убийство премьер-министра Бенито Муссолини?
– Не исключаю.
– Что еще входило в ваши обязанности?
– Кроме работы со взрывчаткой, я принимала участие в приготовлении свинцовых пуль, которыми были начинены снаряды. Я плавила свинец и отливала из него пули. Потом мне доставили два жестяных цилиндра…
– Что вы еще делали?
– Глыну, – отвечала графиня по-русски.
– Что означает слово «глыну»?
– Это русское слово, трудно объяснить.
Комиссар постучал кулаком в стену и крикнул:
– Нуразбеков!
Вошел то ли следователь, то ли карабинер с монголоидным лицом, с длинными, до колен, руками с огромными ладонями.
– Что по-русски означает «глыну»? – Комиссар ставил ударение на «у»: «глыну».
Нуразбеков пожал плечами и развел ручищами,
– Ладно, сам разберусь. Поздно уже. Принеси чаю. Два стакана, – приказал комиссар.
Графиня наконец вспомнила, на кого похож этот итальянский комиссар: на генерала Акимушкина, которого она мельком видела на севастопольских улицах и в штабе Врангеля. Она уже ничему не удивлялась.
Графиня с благодарностью подумала, что один из двух стаканов чая предназначен ей, но комиссар выпил оба. Вот хам. Его рабочий день заканчивался. Графиню отвели в другой кабинет. Там расхаживал тот самый Нуразбеков с громадными кулаками. Видимо, он был приспособлен специально для битья подследственных. Они остались одни. Графиня без приглашения присела на стул, и за это Нуразбеков дал графине несильно по уху.
– Козел, – равнодушно сказала графиня и получила, уже больно, по второму уху.
– Слабо бьешь, – сказала графиня и поднялась.
– Заткнись, сука! – сказал Нуразбеков по-русски. И опять ударил.
– Ну, бей, бей!… – И графиня раскрыла шубу. – Что же так слабо? Бей еще!
Нуразбеков смотрел, зверел и бил, но не в грудь; бил и зверел. Наконец хрипло выдавил опять по-русски:
– Замолчи же, сволочь, не провоцируй, ведь изобью до смерти!
Наконец успокоился.
Графиню опять вернули в комнату с комиссаром полиции, тот приказал ей стоять в шубе до утра, не прислоняясь к стене. Приглядывать за ней назначил того же Нуразбекова, а сам отправился в национальную библиотеку выяснять значение слова «глыну».
Графиня стояла. Ноги отнимались, ее качало, шуба сползала с плеч. Нуразбеков сидел за столом, подперев свою небольшую монгольскую голову большим кулаком. Графине вспомнился Менделеев Дмитрий Иваныч. Химия – могучая всепроникающая наука, говорил он. Дмитрий Иваныч прочитал в Смольном институте всего лишь несколько лекций по неорганической химии, но очень запомнился ей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43