Поворачивались улицы, и гостиница
распахнула стеклянный зев. Жутко давило солнце. Оседала пыль. Из горячей
крапивы вылетела стрекоза и, прочертив спираль серебром, деловито
воткнулась обратно, в иглы.
Я не верил ни единому услышанному слову. Неужели - правда?
Круговорот?
Впрочем, это можно было зафиксировать, а потом проверить.
Я достал из кармана блокнот и сейчас же, на первой же чистой странице
увидел запись, выполненную карандашом: "Угол Дров. и Комм. 10-45. 18 авг."
Именно такую запись я и собирался сделать.
Строчка была неровная, вероятно, набросанная впопыхах, - торопливым
сползающим почерком. Но она, как молния, ударила меня по глазам.
Я едва не выронил блокнот.
Больше сомнений не было.
Сомнений не было.
Пришли из-под земли косноязычные угрюмые люди, обросшие сивой
шерстью, и на плоских холмах у реки поставили город, с трех сторон
огороженный студенистой лентой воды. Дома в этом городе были деревянные,
мостовые были - деревянные, деревянные курицы выклевывали из навоза
деревянное зерно, и бледно-голая деревянная крапива, ощетиненная мутным
стеклом, буйно взметывалась к деревянному же волокнистому небу.
Утром над городом поднималось солнце - крепкой дубовой коры.
Щепки-лучи его скреблись о деревянные крыши. Вопили недорезанные петухи.
Сипело радио. Тогда в спертой нечеловеческой духоте за ставнями
пробуждался комариный звон и начинали ворочаться, как аллигаторы, - на
влажных простынях, на подушках, выдираясь из порнографических сновидений.
Просыпаться было трудно. Да и незачем. В городе не существовало времени.
Оно давно уже истончилось, высохло и рассыпалось в коричневую комковатую
пыль, устилающую улицы. Его просто не было. Вакуум. Деревянная пустота.
Напрасно тикают металлические будильники по квартирам.
В этом городе сажали картошку, и картошка вырастала удивительно
крупная и безвкусная - как трава. Здесь сжирали ее вместе с землей, и от
этого волос на теле становился еще теснее, а лоснящаяся кожа уплотнялась и
ороговевала. Днем здесь открывались учреждения с названиями:
"Зипзапснабтяпляптранссбыт" или - "Главмочсанбумсовхренпросвет", где
производили в поте лица невероятное количество бумаг. Медленным светлым
бураном кружились они по этажам, навевая тоску.
Город питался резолюциями.
В праздники здесь хлестали фиолетовый вонючий самогон, от которого
трескались поперек себя стаканы, жрали сардельки, вызывающие неудержимую
икоту, а затем хрястко и скучно, словно отрабатывая наряд, били друг друга
по морде, наворачивая громадные синяки, опрокидывая в канавы, - терпеливые
насекомые струились по бесчувственным холодным щекам.
Так оно все и было. Распадались годы. Незаметно проходила жизнь.
Подрастали унылые косноязычные дети. А когда наступал последний срок, то
друзья и родственники, вытирая необязательные слезы, заколачивали
уходящего в деревянную скупую землю - чтобы его здесь не было больше
никогда.
Я отлично понимал, что и меня - заколотят. Специальными оцинкованными
гвоздями. Это - судьба. Сучковатые пальцы Безвременья давили мне горло.
Они швырнули меня на вокзал, где у кассы висело пожелтевшее объявление:
"Билетов нет", и заставили долго стучаться в зафанеренное слепое окошечко,
нервничая, обдирая костяшки, пока оно, наконец, не открылось: Вы что,
неграмотный?! - Девушка, всего один билет, умоляю, прошу: общий, стоячий,
висячий, в тамбуре!.. - Билетов нету! - А когда будут? - Не знаю. - А кто
знает? - Пушкин!! - Грохнула фанера. Число на объявлении было сегодняшнее.
И вчера оно тоже было сегодняшнее. И позавчера - сегодняшнее. Бесполезно
было кричать и выпрашивать снисхождения. Циркуль-Клазов, прислонившийся
неподалеку, с чрезвычайным интересом разглядывал свои ногти. Он был наглый
и очень спокойный. Я не знал, какие у него инструкции. Должен ли он
задерживать меня при выезде или нет? Вероятно, не должен. Черный Хронос
обступал меня со всех сторон. Горбоносый мужчина кавказской наружности,
которого я отодвинул, пробиваясь к кассе, дико и неприязненно погрозил:
Зачэм шумишь, дарагой? Висэм зийчас плохо. Тибэ плохо, минэ плохо. У меня
брат - велыкий человек. Тц-тц-тц... Ему завсем плохо. - Он качнул кепкой в
угол, где на темной отполированной скамье зала ожидания, притиснутый
вещами, сидел точно такой же горбоносый, знойного вида южанин, но -
небритый, совершенно отчаявшийся, в летаргии обхвативший голову. - Упал
духом. Ушибся, - объяснил мужчина. - Свой трамвай имел. Трамвай -
понимаешь? Ты - на "Волге", я - на трамвае. Уважают! - Он воздел загорелые
полные руки, не знавшие труда. - Теперь - сахтамыр!.. Бехтар сахтамыр!!..
Канэц!!!.. Турудящийся ездит... Кто такой Турудящийся, скажи,
пожалюста?!.. Зачэм ездит?.. Он дэньги платил, да-а?.. - Мужчина полиловел
от возмущения. Чуткие надменные веки его дрожали, а в уголках рта ядовитой
слюною копился гнев. Ему бы - плетку и пистолет. Ему бы - деньги, власть,
женщин. Я уже встречался с такими. Некоронованные правители. Нойоны.
Удельные князья социализма. Откуда они тут взялись? Боже мой! Неужели
придется жить с монстрами? Иммиграция!..
Я шарахнулся от него, как помешанный. Длинные коробки, узлы и
чемоданы громоздились со всех сторон. Некуда было деваться. Сучковатые
пальцы потащили меня и выбросили в переулок, примыкающий к задворкам
вокзала: оглушительный разноголосый гомон, крапива, плоская рябь окурков
на земле. Я торпедой ударил по сборищу, которое возбужденно клубилось и
жестикулировало. Вероятно, кого-то убивали. Или, по крайней мере,
насиловали. Разумеется, заочно. Столбик с желтой табличкой вздрагивал над
озверелой кипящей толпой. Там корячились какие-то цифры, маковые буковки -
не разобрать. Но и так все было понятно. Автобус номер три на сегодня
отменили. По техническим причинам. Об этом извещала бумага, криво
приколотая на столбе. А автобусы восемь, тринадцать и шестьдесят девять
сегодня вообще не ходили. По расписанию. Вам, собственно, какой номер
требуется? Мне, собственно, любой номер требуется. А вам, собственно, куда
ехать? Мне, собственно, все равно куда ехать. На меня смотрели, как на
идиота. Я не мог никого осуждать. Я догадывался, что все они - зомби. Этот
путь был также обрублен. Деревянный город неутомимо пережевывал меня.
Надвигалось вплотную удушающее пустое Безвременье. Я включался в
к_р_у_г_о_в_о_р_о_т_. Заляпанная грязью полуторка, вся продавленная и
щербатая, видимо из колхоза, притулившаяся неподалеку, была уже окружена
суетливым муравейником ожесточения: бросали вещи через борт, жутко
карабкались и отпихивали друг друга. Кряжистый чумазый шофер в сапогах и
ватнике, будто краб, очумело приседая, размахивал гаечным ключом: Не
поеду, дыр-дыр-черездыр!.. Слазь оттудова!.. Не поеду сейчас,
мудыр-черездыр!.. Завтра, завтра, кому говорят?!.. - Он стаскивал за штаны
одного, но сразу трое устремлялись на освободившееся место. Рессоры
жалобно повизгивали. Я знал, что и завтра он, конечно, никуда не поедет.
Он не поедет никогда. Хронос! Хронос! Ковчег! Я толкался и наступал на
пятки. Было ясно, почему Циркуль-Клазов даже не пытается задержать меня.
Потому что - Хронос! Хронос! Ковчег! Мне отсюда не выбраться. Я спросил
неизвестно кого - искаженные, пропадающие и выныривающие лица: Как пройти
на деревню Лаврики? - пять торопливых рук тут же указали мне в
противоположные стороны: Туда!.. - Можно было не спрашивать. Я все время
чувствовал сучковатые жесткие пальцы на горле.
Апкиш вчера сказал:
- Социализм в нашем варианте - это железная естественная
регламентация. Государство пронизывает собою всю толщу жизни. Существуют
конституционные гарантии. Это правда. Но существуют еще и невидимые,
всепроникающие, абсолютные и жестокие законы власти, которые, как
универсальный клей, цементируют наше общество, придавая ему совершенную
форму. Каждое слово предписано. Каждый поступок заранее согласован.
Внутренняя цензура - это воздух, которым мы дышим с детства. В паузах
великих речей сквозит тюремная тишина, и зовущие лозунги примотаны колючей
проволокой. Вы мне скажете: Тоталитарный режим? - Да!.. - Вы мне скажете:
Империя коммунистической бюрократии? - Да!.. - Но одновременно - и
консолидация, и уверенность, и стабильность. Прежде всего - стабильность.
Так хочет народ. Косметические средства здесь не помогут. Надо либо ломать
до основ, которые были, по-видимому, хороши, либо шествовать дальше, как
на параде: бурно радуясь и разворачивая транспаранты - обращая восторги к
праздничным золотым трибунам...
Он сидел - бледный и хрупкий, как статуэтка, странно ушастый,
керамический, неподвижный - отражаясь в лакированной пустыне стола. Перед
ним лежал длинный заточенный карандаш.
Только и всего.
Я сказал, преодолевая гипнотическую силу его интонаций:
- А вы не боитесь вслух говорить об этом? Для _в_а_с_ ведь тоже
существуют невидимые и жестокие законы. Может быть, даже более жестокие,
чем для _н_а_с_. И, между прочим, Корецкого _р_а_з_д_а_в_и_л_и_ за гораздо
меньшее свободомыслие.
Но Апкиш лишь изогнул брови:
- Кабинет не прослушивается. Провинция. Кроме того, ситуация у нас
исключительная: главное - играть по сценарию, остальное неважно. А
Корецкий ваш - просто дурак. Ему надо было прийти ко мне. Обязательно.
Сидел бы сейчас - здесь, а Батюта - в лагере. Я нисколько не шучу. Иногда
позарез нужны свежие незамутненные люди.
Он легонько кивнул мне и ужасно медленно, будто створки раковин,
опустил известковые хрустящие веки.
Аудиенция была окончена.
- С вами страшно жить в одном мире, - поднимаясь, ответил я.
Видимо, меня опять _к_о_р_р_е_к_т_и_р_о_в_а_л_и_. Видимо,
психологически. Я прекрасно слышал короткий и резкий гудок приближающегося
поезда. Жаркие туманные дали неожиданно распахнулись передо мной.
Бросилось вдруг в глаза: стрелка, шлагбаумы, ровная протяженность путей,
которые немного подрагивали. Шпалы были засыпаны непережженным углем.
Остро пахло гарью. Паровоз ворвался на станцию, точно землетрясение -
пышущий дымом и скоростью, громыхающий раскаленным железом. Это был
товарняк: вагонетки, груженные серой щебенкой. Вероятно, для стройки. Они
свистели мимо, как проклятые. Ветер, нажимая поверх, сдувал полотнищами
неприятную колкую пыль. Глаза у меня слезились. Я стоял у самых рельсов, и
свистящие гнутые поручни мелькали, как взмах крыла. Есть у вагонеток такая
узенькая лесенка сбоку. Лесенка - две ступеньки. Нечего было и думать,
чтобы уцепиться за нее. Я постанывал от волнения. Если я сейчас не уеду,
то я погиб. Это мой последний шанс. Я примеривался тысячи раз и тысячи раз
не решался. Сучковатые пальцы по-прежнему держали меня. Очень мешал
конверт, зажатый под мышкой. Его некуда было деть. Грохот удилищем стегал
по ушам. - Безнадежно!.. - высоким срывающимся голосом прокричали мне
сзади. Я досадливо отмахнулся. Подумаешь, Циркуль! Чихал я на Циркуля! -
Почтово-багажные... идут медленнее... все равно безнадежно!... -
прокричали мне сзади. Я опять отмахнулся. У меня не оставалось времени.
Вагонетки лупили по глазам яркими промежутками солнца. Наступала
томительная секунда: звенящая и определяющая судьбу. Я отчетливо
представлял себе, как я прыгаю, промахиваюсь, ударяюсь, судорожные руки
соскакивают и крутящаяся безостановочная махина колес, уродуя и сминая,
торопливо колотит меня по шпалам. В кино это выглядело намного проще: беги
рядом с поездом и цепляйся. Но ведь - это в кино. И для этого надо иметь
обе свободных руки. Обе руки - как минимум. Или все-таки бросить, к
чертям, документы? Я рванулся вдоль насыпи, напрягаясь и холодея, - что-то
немотно ударило по щиколотке, что-то поехало, осыпаясь, вертикально встала
земля, кувырнулся летящий состав, в невозможной близости прыгнули к лицу -
гравий, песок, темное воющее пространство под вагонами. Я даже не успел
испугаться по-настоящему. Смерть была совсем рядом. Сильные руки
подхватили меня и, немыслимым образом крутанув, снова поставили на ноги.
Оборвался камнепадный грохот. Прозвенев на последнем стыке, поезд кончился
- стремительно уходя, превращаясь в дымную точку на горизонте. Тут же все
прекратилось. - Отпустите меня! - раздраженно сказал я, отрабатывая назад
локтями. Мне хотелось заплакать. Это был не Циркуль. Это был высокий
худощавый интеллигентный человек с длинными волосами, будто лен,
рассыпанными по плечам. Бархатная зеленая куртка и обтянутые брюки из
белой джинсы. Лира в петлице, золотые пуговицы, крестик на тончайшей
цепочке. По одежде - типичный художник. Или неудачливый музыкант. - Каждый
день две-три жертвы, не стоит пробовать, Борис Владимирович, - мягко
сказал он. Я, заламываясь, вскинул голову. - Вы меня знаете? - Разумеется.
- Откуда? - Это моя профессия. - Какая профессия? - _З_н_а_т_ь_, - ответил
Художник. - Я прошу вас, Борис Владимирович, не повторяйте попытки. Всего
хорошего. До свидания. - Он поклонился мне как-то очень церемонно и пошел
к вокзалу, журавлиными ногами перенося тело через рытвины. Я увидел, как
Циркуль-Клазов, выбежавший навстречу из дверей, вдруг остолбенело
выпрямился и содрал очки, а затем пружинисто, четко вздернул облупленный
подбородок - ать! - по-военному приветствуя его. Я смотрел и обливался
горячим потом. Мне было не вырваться отсюда.
Итак - иммиграция. Газеты были за восемнадцатое число. Обе - мятые,
грязные, в размазанной типографской краске. Я их здорово отделал, катаясь
по насыпи. В центральной - четверть первой страницы занимала мутноватая
фотография совершенно одинаковых грузных людей, стоящих на аэродроме и
недобро улыбающихся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34