Причем, многие уже были
откупорены. Контрудар, естественно, захлебнулся. Затрещали разорванные
подворотнички. Автоматы полетели в дремучую пыль. Началось братание и
казацкие пляски. К двадцати ноль-ноль демоны блокировали вокзал.
Телефонные станции также вышли из строя. Линии были перегружены
анекдотами. Синий липнущий мох появился на проводах. В настоящее время под
контролем остается лишь самый центр города. Обстановка, по-видимому,
чрезвычайная. Мы неумолимо погружаемся в хаос.
Апкиш с трудом моргнул, и тугие перламутровые веки его заскрипели.
- Полчаса назад на расширенном бюро горкома было принято решение о
немедленной _л_и_к_в_и_д_а_ц_и_и_. Безусловному изъятию подлежат, прежде
всего, интеллигенция, иммигранты - невзирая на ранги и должности, а также
все неустойчивые элементы, так или иначе дестабилизирующие Хронос.
Проведение операции возлагается на "Спецтранс". Часовщик будет лично
ответственен. Если к двадцати четырем часам не удастся добиться
синхронизации, то Круговорот, по всей вероятности, прекратит свое
существование.
Он был бледный, надушенный, невозмутимый, точно сделанный из дорогого
фарфора, редкие светлые волосы его отливали стеклом, а на щеках отчетливо
розовел макияжный румянец. Вероятно, он пользовался косметикой.
Идельман, просыпающий дикий пепел на брюки, немедленно закричал:
- Ну так что вы от нас хотите?!.. Чтобы мы сконструировали очередной
сценарий?!.. Чтобы - рай коммунизма и чтобы - всеобщая пастораль?!..
Богосозданные правители, дни и ночи радеющие о благе народа?!.. Светоч
мира?!.. Мыслители?!.. И счастливый одухотворенный народ, воздающий хвалу
правителям, которые радеют о нем дни и ночи?!.. Изобилие, храмы равенства,
социальная справедливость?!.. Океан гуманизма?!.. Демократия, не имеющая
границ?!.. Ложь! Ложь! Ложь!.. Кирпичи ваших замыслов - изо лжи!.. Все это
развалится, словно дом на песке!..
Папироса его трещала и ярко вспыхивала. Шевелились грачиные перья на
голове. Даже шторы надулись от фальцетного крика. Красные зловещие тени
скользили по комнате, озаряя и ломберный столик с покалеченными ногами, и
продавленный старый диван, наподобие того, что я видел в милиции, и
распутство немытых стаканов, и картофельную шелуху, и ведро - все в
плевках, и окурки, и газету со следами подошв, и задохшийся мумией кактус,
и рогожу побелки на потолке, и застывшие хмурые группки людей, которые,
словно волки, страховито ощерились друг против друга. Ломти толстого
сумрака отделяли их. Будто ложами. Это горел закат. И, возможно, горели
цеха завода, перемалывающиеся в мутно-огненную дымину. Люстра рдела
стеклом. Света в квартире не было. Пробки вывернули, потому что Апкиш
боялся прослушивания. Надрывался сортир. Коридор за распахнутой дверью
зиял чернотой. Было душно, накурено. Густо чиркали спички, и фигура
Идельмана металась, как каракатица, вспугнутая из норы.
Чьи-то руки подхватили его и усадили обратно, пытаясь угомонить.
- Сука! Морда жидовская! - ошпарил клокочущий голос.
Тотчас же кто-то из окружения Учителя, расположившегося в углу,
легким призраком переместился к окну, распластавшись в простенке и отогнув
полосатую занавеску. - "Огурцы", - после некоторого молчания доложил он. -
Какие еще "огурцы"? - резко спросил Учитель. - Скороспеющие, ребристые,
сантиметров под восемьдесят - хвостик, зубчики, ползут один за другим... -
Много? - Много. Одиннадцать или двенадцать. - А "капустники"? - также
резко спросил Учитель. - Этих не наблюдается. - Где сейчас Вертухаев? -
Стоит. - Место? - Место. - А он не "приклеенный"? - Не похоже, Учитель.
Мне кажется: нет. Нет, Учитель, мне кажется, все в порядке. -
Повернувшись, Учитель спокойно и веско сказал: - Но имейте в виду, что я
буду стрелять. - Ради бога, - не менее веско ответствовал Апкиш. - И
ребята мои тоже будут стрелять. - Ради бога, - сказал ему Апкиш. - Я под
суд не пойду, к черту - тюрьмы и лагеря. - Ради бога, пожалуйста, - сказал
ему Апкиш.
Быстрый приглушенный щелчок тут же разнесся по комнате. Точно венчая
беседу. И еще несколько таких же быстрых и тревожных щелчков суматошно
рассыпались - как смертельный горох. Что-то переменилось - в багровости
сумрака. Судя по всему, это щелкали предохранители на пистолетах. Или,
быть может, обрезы. Даже скорее - обрезы. Видимо, многие здесь были
вооружены. Видимо - кроме меня. И, наверное, еще кроме Гулливера. Потому
что ему было это не нужно. Гулливер и оружие! Это - абсурд! Он вообще ни
на что не обращал внимания. Он сидел, опираясь локтями о стол,
поразительно сгорбившись и придвинув тарелку с развалами каши. Каша была
очень старая, потрескавшаяся, в неприятных творожных комках, капли серого
жира продавливали ее, загибалась подсохшая корочка, а по краям уже налипли
волосья. Крупная куриная ножка торчала из середины. Гулливер, как
безумный, откусывал мясо, пропуская волокна сквозь редкость зубов,
подгребал остывшее варево ложкой, трудно сглатывал, набивая полный рот, и
жевал, жевал, - чрезвычайно поспешно, роняя на стол отлепившиеся соцветья
перловки. Двигалась, работая, бугристая челюсть, будто шатуны, ходили
шершавые оббитые локти, плоскости лопаток вздымались под рваной футболкой.
Он еще успевал прихлебывать какую-то бурду из эмалированной белой кружки с
облупившимся цветком.
У меня свело желудок от голода. Я не ел со вчерашнего вечера. Дело,
однако, было не в еде. Волны ненависти сгущались в пространстве, и
закатное страшное облако питало их краснотой. Ненависти было слишком
много. Едким потом проступала она на лицах, жутко выщипывала глаза, колом
ставила в легких задержанное тугое дыхание, нагнетала биение пульса,
распирала сердца и - стекая, накапливаясь - окостеневала в готовности
пальцев на спусковых крючках. Мы ведь пестуем ненависть. Ненависть - наше
черное имя. Каждый ненавидит всех, и все ненавидят каждого. Двести
шестьдесят миллионов врагов. Скрюченные стальные когти бродят по городам.
Обдирают лицо ненавидящие железные взгляды. Душный запах войны витает над
миром. Хочется вцепиться в ближнего своего и калечить, калечить - до груды
болезненных судорог. Растоптать. Разнести по кусочкам. Ни на что другое мы
уже не годимся. Потому что для любви нужны великие силы. А для ненависти
нужна только ненависть. Зомби. Холодные демоны.
Вероятно, я что-то пропустил, заглядевшись на Гулливера, потому что
обстановка в комнате уже изменилась. Стало как будто светлее. Появился
неслышный сквозняк. Занавеска была отдернута, и надрывные красные отблески
бежали по потолку. Говорили теперь все разом. Пожилой, очень рыхлый,
инфарктный растерянный человек, чем-то смахивающий на Батюту, приседал и
оглядывался, прижимая ладони к груди.
- Дело, по-моему, не в демонах, - умоляюще лепетал он. - Лично я
ничего против демонов не имею. Демоны так демоны. "Огурцы". Что ж тут,
значит, поделаешь? Кровь людскую не пьют? Не пьют! Не насильничают? Не
насильничают. Привыкнем. Ведь бывало и хуже. Много хуже бывало. Главное,
чтобы не выскочило что-нибудь еще. Вот, что особенно плохо. Только
привыкнешь, - опять что-то новое. Хулиганство, разболтанность. Никакой,
значит, уверенности. Надо, по-моему, написать большое письмо в ЦК,
обратиться лично к товарищу Прежнему. То есть, так, мол, и так, пусть
назначат комиссию. Подписаться, естественно. Коммунисты, рабочие.
Безобразие ведь какое: не дают спокойно трудиться...
Страх таблеткой приплюснул ему ожиревшую лысину. Поднялись над
висками остатки курчавых волос. Разумеется, его никто не слушал. Сразу
несколько голосов перекрещивались, как клинки:
- Начинать надо не отсюда!.. - Правильно!.. - Начинать надо
непосредственно с самого суда. Потому что в суде было зафиксировано
расхождение!.. - Правильно!.. - Надо заново перемонтировать весь процесс.
Там работы немного: акценты, редакция!.. - Правильно!.. - А при чем тут,
скажите мне, суд?!.. - А при том, что все это - исходная точка!.. - Чем
исходная?!.. - Тем, что именно здесь зародилось смещение!.. - Бросьте,
бросьте, до Корецкого ведь был еще Блюменштейн!.. - А до Блюменштейна -
Митько и Гаранов!.. - А еще были - Сальников, Подоев, Агамирзян!.. - И
Хопак, и Берошина, и Полунин, которого тоже укоцали! Начинать надо с самых
корней!.. - Глупость!.. - Правильно!.. - Так вы до Сталина доберетесь!.. -
Почему же до Сталина?!.. - Потому что - до Сталина!.. - До - Владимира
Ильича!.. - Вот те нате!.. - Конечно! Октябрь, революция!.. - Но
позвольте!.. - Расстрелы, ЧК! До сих пор не опомнимся!.. - Глупость!.. -
Правильно!.. - Есть же что-то святое?!.. - Я прошу вас: без демагогии!.. -
Вам, выходит, советская власть не нравится?!.. - Глупость!.. -
Правильно!.. - Я советскую власть признаю! Только нет у нас никакой
советской власти!..
...Потому что евреи во всем виноваты! Троцкий, Каменев и всякие
Уборевичи! Косиор, Тухачевский! Между прочим, ваш Сталин - типичный еврей!
Есть такие секретные данные. Джугашвили - еврейское имя! Каганович, Ягода!
Это же целая синагога! Боже мой! Обступили, обделали! Говорит вам о
чем-нибудь фамилия Бланк?.. - Не припомню... - Вот то-то. Отсюда и
начинается!.. - Глупость!.. - Правильно!.. - Кругом - жиды и масоны! Гниль
внутри государства. Буквально ликуют носатые!.. - Добролюбов?.. - Еврей?..
- Чернышевский?.. - Конечно, еврей!.. - Ломоносов?.. - Еврей! Отец у него
- Ораниенбаум!.. - Изнасиловали матушку-Россию!.. - Глупость!.. -
Правильно!.. - И демонов выдумали евреи!..
Говорили действительно все сразу. Но - задушенным нервным шепотом,
оборачиваясь на каждое восклицание. Мрак и хаос копились в углах квартиры.
Вырастали на стенках гигантские тени, и закат, перемешанный с дымом,
кровоточил прозрачной слезой. Было ясно, что все это - зря. Я сидел, как
на раскаленных иголках. Зря, напрасно. Теряется время. Ничего толкового
здесь не получится. Все закончится беспомощной болтовней. Болтовней и
раздорами. Написать письмо товарищу Прежнему! Ничего себе предложение! Это
- лидеры, оппозиция? Мы умеем только болтать. Жрать, болтать и хлестать в
компаниях водку. Правда, в диких количествах. Ничего, кроме этого. Я
прикидывал, как бы мне незаметно уйти. На часах уже было начало девятого.
Приближался финал. Апкиш, подавшись вперед, вдруг спокойно и громко
сказал:
- Социализм в нашем варианте - это железная регламентация.
Государство пронизывает собою всю толщу жизни. Существуют конституционные
гарантии. Это - так. Но существуют еще и невидимые, всепроникающие,
абсолютные и жестокие законы власти, которые, будто универсальный клей,
цементируют наше общество, придавая ему совершенную форму. Каждое слово
предписано. Каждый поступок заранее согласован. Внутренняя цензура - это
воздух, которым мы дышим с детства. В паузах великих речей сквозит
тюремная тишина, и зовущие лозунги примотаны колючей проволокой. Вы мне
скажете: Тоталитарный режим? - Да!.. - Вы мне скажете: Империя
коммунистической бюрократии? - Да!.. - Но одновременно - и консолидация, и
уверенность, и стабильность! Прежде всего - стабильность. Так хочет народ.
И поэтому косметические средства здесь не помогут. Надо либо ломать до
основ, которые были, по-видимому, хороши, либо шествовать дальше, как на
параде: бурно, радуясь, и разворачивая транспаранты, обращая восторги к
праздничным золотым трибунам...
По идее, он должен был сказать это мне. В кабинете, разламываясь, за
широким мертвящим столом. И я должен был на это ответить ему: - С вами
страшно жить в одном мире. - Так, во всяком случае, по сценарию. Но ужасно
м_о_р_щ_и_н_и_л_ круговорот. Выпадали из обращения целые эпизоды.
Вероятно, сценарии уже безнадежно перемешались. Или это была "гусиная
память"? Я не знал. Наступило молчание, и все лица, как суриком, облитые
краснотой, чуть дыша и деревенея, выжидающе обратились на Гулливера. Все,
что делалось здесь, и все, что здесь говорилось, - все это было
исключительно для него. И мне кажется, что он понимал это. Он доел свою
кашу, и все ждали, пока он ее доест, а затем он выскреб дно ложкой и саму
ложку тщательно облизал, подбирая крупинки, а потом дохлебал засоренную
вязкую смоляную бурду и, еще больше сгорбившись, - так, что выперли
зауголья лопаток, произнес лишь одно очень резкое и короткое слово:
- Нет!
- Что значит "нет"? - более, чем вежливо переспросил его Апкиш.
- Просто "нет" и все, - сказал Гулливер.
И, небрежно толкнув, опрокинул пустую облупившуюся эмалированную
кружку с веселым цветком. Разговор был окончен. Только кружка почему-то не
упала, а, докатившись до края стола, странно-медленно поплыла по воздуху и
ударилась о противоположную стенку - как бы прилипнув к обоям.
Все вдруг зашевелились, словно пришел в действие невидимый механизм.
Двое крепких парней из окружения Учителя тут же поднялись и, деловито
сдернув занавески с окна, одним мощным ударом распахнули закрашенные
тяжелые рамы. Прогибаясь, вылетело стекло, и через секунду бабахнуло
разрывом внизу. Раздались какие-то возгласы, завопил автомобильный гудок.
Парни быстро отскочили в простенок.
- Восемь... десять... двенадцать... - гундосил один из них,
подсчитывая. - Ерунда. Три машины. Прорвемся!
- Дверь!.. - несмазанным жестким голосом напомнил Учитель.
Кто-то - ринулся, кто-то - затопал по коридору. Будто зверь из
берлоги, рухнул опрокинутый шкаф. Раскатились какие-то банки, взметнулась
бумага. Длинный грубый звонок раздробил неподвижность прихожей. Даже
воздух распался на режущие кусочки. - Провокация!!!.. - Я увидел, как
Циркуль, стоявший у Апкиша за спиной, вдруг мучительно изогнулся и змеиную
руку его удлинил пистолет с белой зубчатой щечкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34