Овчарка,
естественно, околела. По оценке ГУВД МВД, обстановка в городе ухудшается.
Синий дым вытекает из подвалов, и зарегистрированы случаи вариаций.
Продолжительность светового дня сократилась на восемнадцать процентов.
Ходят слухи о воцарении Младенца. Появились клопы размером с суповую
тарелку, нападающие на работников горисполкома. За истекшие сутки девять
раз отключали воду, а из кранов по неизвестным причинам хлестал
неочищенный денатурат. Коммунхоз в растерянности. Утверждают, что во всем
виноваты евреи. Произведено расследование, и задержан гражданин
Зильбельглейт, у которого обнаружили однотомник Шекспира. Дело взято на
контроль городской прокуратурой. Красными чернилами, особо, было
подчеркнуто, что при сверке на рабочей партгруппе временной разрыв со
сценарием достиг целых полутора часов. Вариации в пределах полуночи не
устранены. Существует тенденция к увеличению.
Так что дело было, разумеется, не в Батюте. Батюта - мелочь.
Саламасов неторопливо сказал:
- Сволочь ты, сволочь неумытая, козел безрогий, жаба и дерьмоед,
профурсетка, поносник вонючий. Кто тебе сказал, что ты - уже человек? Для
меня ты - мешок с блевотиной. Я тебя разотру - как соплю, отправлю в
колхоз звеньевым, будешь вылизывать свинарники, выгоню из партии к едреней
матери - побирайся со своими недоносками. Жеребец хренов. Пердюковина.
Встань, когда с тобой разговаривают! (Батюта поднялся - весь понурый и
закапанный клеем). Рыло свиное, нализался, гаденыш. Проститутка. Дебил.
Развлекается, видите ли, закаканец. Сядь, кому говорят! (Батюта неуверенно
сел и потянул носок изо рта). Спирохета. Урод. Как сидишь? Паразитище. Ты
не у бабы своей сидишь, ты - на бюро горкома. Брюхо подбери. Гамадрил.
Ягодица с ушами. Морду бы тебе поленом разбить, да мараться не хочется...
Говорил он спокойно и равнодушно. Унижать надо спокойно и равнодушно.
Я не мог отделаться от мысли, что происходит какая-то игра. Деревянное
солнце растопырило лучи по кабинету, оплывали лица из горячего пластилина,
и доносились с площади малоразборчивые голоса. Был август, понедельник.
Крупный бородавчатый десятиногий рак, отливающий прозеленью в сочленениях,
выполз откуда-то на середину стола и приподнялся, упираясь хвостом, -
беспокойно и резко посвистывая.
- Нет, как хотите, ребята, а мне это не нравится. Не нравится, не
нравится, - очень пискляво сообщил он. - Труба текет, от ей - спарения.
Текет труба: мастер трахнутый. Мастер трахнутый - поднеси стакан.
Работаешь, работаешь - и ни шиша. Насморк. Плохо. Теперь дальше берем.
Труба текет, от ей - испарения. По четыре квадратных метра и коридорчик
обделанный. Восемнадцать макак, шмакодявки. Неисправный сортир и мамаша -
сопит за ширмочкой. Плохо. Насморк. Сосисек нету, водка дорогая. С
комсомола тошнит, на свистульках - сека. Валя-Галя, конечно, согласные, но
- куда? Запечатали. Насморк. Труба текет. Я вам, ребята, объясняю
по-русски: да пошли вы в задницу со своим социализмом. На бюро горкома.
Хреномотия одна. Правильно я говорю? Ты меня обеспечь, если я работаю. Ты
мне шмат говядины положи, а не бумажку мятую. Ты квартиру мне предоставь.
Туалет персональный. Нагрузи меня сервелатом. Завали джинсою. Чтобы у меня
макароны из ушей торчали. Ты меня эксплуатируй - человека человеком. Но не
задарма. Не задарма. Понял? А как называться будет, это мне безразлично.
Хоть - социализм. Хоть - с винтом на полочке. Насморк. Хрен моржовый. Вот
так, ребята. Говорил шофер грузового автопарка Вася Шапошников. Можете
меня чпокнуть теперь. Привет. Между прочим, пока вы тут маетой
занимаетесь, некоторые уже автоматы себе выпиливают. И скоро выпилят.
Насморк. Соображать надо.
Рак небрежно чихнул и шипастой треугольной клешней почесал
головогрудь в наростах. Он и весь был в наростах - в шершавых ракушечных
известкованиях и в крупинках песка. Словно подводный камень. Лет ему было,
наверное, двести. Или даже четыреста пятьдесят. Он был абсолютно реален. Я
увидел, как отклеилась прядь волос у перекосившегося Нуприенка, как Батюта
втянул ноздрями воздух и осел, точно инфарктник, как набычился осторожный
недоверчивый Шпунт, как у Саламасова проступила вдруг сквозь кожу бисерная
влага дурноты, а из-за спины его, очертив подбородок складкой, резко
подался вперед элегантный и безжалостный Суховей - зацарапав ногтями по
кобуре. Что-то громко щелкнуло под потолком.
- Господи, боже ты мой! - расползаясь в широком кресле, изумленно
протянула Дурбабина. - Время!.. Время!..
Лаковые настенные часы в продолговатом футляре почему-то стояли.
Оборвался металлический перестук внутри, и сиял неподвижностью солнцеликий
причудливый маятник. Стрелки показывали самое начало второго. Было очень
душно. И давила на перепонки клиническая глухота. Все вдруг оцепенели,
будто залитые в коконы из прозрачного парафина. Ярко блестела лысина у
Батюты. Нисходило жужжание. Кажется, начинался _о_с_т_а_н_о_в_. У меня
похолодели ладони. Саламасов, по-рыбьи таращась и не отрывая от циферблата
распяленных мутных зрачков, произнес одной длинной слипающейся фразой:
- Предлагаю объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку,
есть другие предложения, нет других предложений, ставлю на голосование,
кто - за, кто - против, принято единогласно, переходим ко второму вопросу:
"О дальнейшем улучшении в свете последних решений и перевыполнения
Продовольственной программы"...
Я не знаю, на что он рассчитывал. _О_с_т_а_н_о_в_ есть
о_с_т_а_н_о_в_. Рак пошевелил усами и неожиданно выплюнул тонкую
чернильную струю, которая раздробилась о стену. Потекли за плинтусы
немыслимые разводы. Остро запахло денатуратом. Отпрыск, присоседившийся
слева от Батюты, проникновенно сказал: - Надо сваливать, Сигизмунд. - Но
второй, приседая и настороженно щурясь, через голову оборвал его: - Стой
где стоишь! - Оба они шныряли обеспокоенными глазами. Начинался
о_с_т_а_н_о_в_. Рваное чернильное пятно зашипело, как кислота, проедая
штукатурку, и от него побежала во все стороны сетка мелких извилистых
трещин - оплетая собою кабинет. Войлоком развернулась многолетняя пыль по
углам. Хрустнул плафон светильника, и зашелушились краски на золоченом
портрете. Словно съежился товарищ Прежний. Вдруг посыпалась какая-то
доисторическая труха. Лида, разносившая чай на подносе, перегнулась ко мне
со спины и безжизненно спросила: В пять часов вечера? Ты не забыл? -
Высохшие, как у дистрофика, пальцы ее передвинули щербатую чашку. Ногти
были - твердыми палочками. На суставах - отполированная кость. Я боялся
оглянуться. Девять глиняных мумий, плоских и перебинтованных одеждами,
восседали за горбылями стола, верх которого лохматился полуистлевшим
сукном. Аккуратные пластинки волос лежали у них на черепах, и блестели в
глазницах комковатые морщинистые пленки. Был двадцатый век. Полдень. Мелко
сложенная записка, переданная неизвестно кем, в три секунды выцвела и
пожелтела: "Ведешь себя пассивно". Буквы выглядели тенями. Писал, конечно,
Карась. Он, как и полагается референту, находился несколько позади
Саламасова, весь внимая и держа на коленных чашечках проржавевшие остатки
блокнота. Тоже - мумия. Из коричнево-красной глины. Голова его качнулась,
и со лба отвалился кусочек окаменевшей кожи, а под ним затемнела
четырехугольная пугающая пустота. Он действительно был из глины. Все
смотрели на меня.
- Время!.. Время!.. - механическим голосом повторила Дурбабина.
Ощущая, как разламываются солевые отложения в костях, я натужно
выпрямился. Я примерно представлял, чего от меня хотят. Твердый
керамический и невозмутимый Апкиш, словно продолжая беседу, чрезвычайно
вежливо поинтересовался: Что же вы предлагаете, Вася Шапошников? - А
изогнутый рак молниеносно ответил: Перестрелять всех! - Перестрелять? -
Загнать в овраги - и под пулемет! - Сотни тысяч... - напомнил ему Апкиш. -
Ну и что? - хладнокровно ответил рак. - Теплые, живые... - напомнил Апкиш.
- Ну и что? - снова ответил рак. Апкиш немного подумал. - Но ведь это
практически неосуществимо, - сказал он. - Реальная власть - в наших руках.
Вы хотите, чтобы мы сами себя уничтожили? Это абсурд. - Рак взмахнул
клешнями. - Вы живете ради народа? Так уйдите ради народа! Да! Народ устал
от вас... К черту!.. В овраг!.. Под осиновые колья!.. - У него вибрировали
усы и раскачивались водянистые тугие глаза на веточках. Как две ягоды.
Капала грязно-серая жидкость со жвал. - К черту!.. В овраг!.. - Только не
надо кричать, - раздражаясь, заметил Апкиш. Он вторично подумал. Было
слышно, как лопается пересохшая краска на потолке. - Хорошо. Ладно.
Перестрелять. Ну и что дальше, Вася Шапошников? Кто придет нам на смену? -
Хрен! А кто угодно, - ответил рак. - Например? - Обнаружатся люди. - Какие
люди? - Не все ли равно? Людей хватает. - Апкиш дернул растрескавшейся
коричневой головой. - Нет, все-таки не получается. - Почему? - Потому что
эти люди будут такими же, как и мы. Они по-другому не умеют. Понимаете?
Они даже представить себе не способны, что может быть по-другому. Значит,
опять в овраги? - Значит, опять, - неумолимо ответил рак. - И сколько? -
Сколько потребуется, - ответил рак. - Это не выход, - успокаиваясь, сказал
Апкиш. - Это для вас не выход, - возразил ему рак. - Это ни для кого не
выход... Апкиш кашлянул, и кусок штукатурки обвалился на стол, - разбросав
по нему ноздреватые крупяные созвездия. Заклубилась известковая пыль -
точно облако. С легким шорохом отщепилась дранка. - Переходим ко второму
вопросу, - как ни в чем не бывало, провозгласил Саламасов. Восемь глиняных
мумий окружили его. Раскорячившись, чтобы не упасть, задержав от стыда
дыхание, кое-как я все же поднялся и, сгибаясь от радикулита,
прислушиваясь к стреляющему позвоночнику, поцеловал Батюту прямо в рыхлую,
клеевую, блестящую, подсыхающую лысину, на которой топорщились
всевозможные соринки. У меня кружилась голова. Остывала кровь в спадающих
артериях. Жизнь заканчивалась. Я уже почти ничего не видел. Мне, наверное,
было девяносто лет. Волны Хроноса укачивали меня. Дряблые бесплотные губы
мои прилипли, и я едва оторвал их.
К сожалению, иначе было нельзя. Шеф неоднократно повторял: Надо
делать - _к_а_к _в_с_е_. Социализм - это, _к_а_к _в_с_е_. Если ты
высовываешься, - значит, ты не согласен. Если ты не согласен, - значит, ты
хочешь изменить. А если ты хочешь изменить, - значит, ты - идеологический
противник. Знаешь, как у нас поступают с идеологическими противниками? Их
обычно _п_е_р_е_у_б_е_ж_д_а_ю_т_. Переубеждают, перевоспитывают, открывают
им глаза. Очень гуманно. И они становятся - _к_а_к _в_с_е_. "Взор
стеклянный, голос тихий". Благолепие. Отрешенность. Это уже проверенный
десятилетиями метод. Надо делать - _к_а_к _в_с_е_. - Он лежал поперек
кабинета, загораживая проход. Бегеможья туша его вздымалась холмами, были
вывернуты прелые ломти губ, резкие складки перечеркивали кожу, ноги, как
тумбы, копытились фиолетовыми ногтями, а сиреневое неживое подбрюшье
оттягивали перепонки водорослей. Ископаемое страшилище. Человеко-ящер. Он
был мертв и неуловимо-жалок. Канцелярская папка с тесемками - белая,
расплющенная - как-то нелепо торчала у него под мышкой, и на гладкой
поверхности ее пламенело фломастером: "О Корецком И.М.". А немного пониже:
"Белогорову", - то есть мне. Я шарахнулся. Никакая это была не игра.
Деревянный Ковчег еле слышно поскрипывал уключинами. Замыкалось
пространство, и прямо из воздуха прорастали неожиданные колючки. Время
действительно ходило по кругу. Повторялось каждое событие, каждый неловкий
шаг. Вот почему здесь такая чудовищная крапива. Больше нигде нет такой
крапивы. Только здесь. Потому что крапива не чувствует хода времени. И вот
почему здесь такие чудовищные насекомые, у которых - пурпурные глаза и
холодная лимфа, вытекающая из члеников. Потому что насекомые тоже не
чувствуют хода времени. И вот почему здесь такие люди - зомби с мозгами из
костей и тряпок. Люди - прежде всего. Мысли их упорядочены и предначертаны
свыше. Радости их ограничены и заранее утверждены. Жизнь их от рождения до
смерти запечатлена в бумажных скрижалях. Скучно влачатся они по
параграфам, даже не подозревая, что уже занесена печать, и что высыхают
уже чернила на резолюции, возвещающей полный мрак. Нет дорог из этого
города. Все дороги приводят обратно. Нет над этим городом неба. Вместо
неба - сучковатое дубовье. И еще нет в этом городе милосердия. Потому что
милосердие непостижимо для волосатых зомби. Кренятся остроконечные заборы,
как живая, разворачивается заржавевшая проволока перед домом в Горсти,
опрокидывается черно-белая _к_а_р_у_с_е_л_ь_, и нельзя удержать ее
выгибающимися резиновыми пальцами. Я и не собираюсь удерживать. Я -
слабый, слабый, слабый человек. Я хочу быть, - _к_а_к _в_с_е_. Отомкнулись
зафанеренные дверцы шкафа, и мохнатые серые хлопья, переламываясь,
вылетели изнутри. Омерзительно пахнуло затхлостью. Я вываливал прямо на
пол твердокаменную слежалость бумаг, у которых уже пожелтели обрезы. Пачек
было великое множество. Обе секции. До потолка. Рассыпающиеся страницы,
словно бабочки, непрерывно махали крыльями. Сладкой моросью спадала
пыльца. К счастью, шеф никогда ничего не выбрасывает. Никогда. Ничего. Я
ужасно торопился. Стрекотала за стеною пишущая машинка, и крутился
пулеметный треск спичек на лестнице. Раздавалось, как обычно: А он? - Ну,
конечно, присел, зажмурился. - А она? - Ка-ак дюбнет его утюгом по
макушке. - А он? - "Что ты делаешь, дорогая"?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34