Но вошла только Лида и,
спокойно подняв брови, сказала: Бедный, бедный гаврюшка, - подох.
Наверное, обожрался помоев. Ничего - свезут тебя в институт, сделают из
тебя великолепное чучело. - Мне казалось, что она говорит о шефе, но,
оказывается, она говорила обо мне: вдруг погладила по щеке и заглянула в
глаза. Черная галактическая пустота зияла у нее под веками.
Вот когда следовало насторожиться - когда вошла Лида. Потому что едва
я достал из конверта пухлые рассыпающиеся затрепанные документы, как я
сразу же понял, что я - погиб. Я погиб, я накрыт с головой, уничтожен,
растерт в невесомый невидимый порошок. Мне, наверное, не помогут ни
командировка от центральной газеты, ни мои телефонные поверхностные
знакомства с референтами из отдела печати, ни обдуманное задушевное
товарищеское письмо осторожного шефа к Черкашину (они вместе учились), ни
даже если я тотчас сожгу все эти проклятые дьявольские бумаги и побегу
отсюда, зажмурившись, сломя голову. Не поможет. Достаточно того, что я
держал их в руках. Это - как несмываемое клеймо. Потому что есть вещи, о
которых вообще не следует знать. Потому что если узнаешь о них, то
потеряешь спокойствие, сон, чистую незапятнанную совесть, мир внезапно
перевернется, станет с ног на голову, откроется копошащаяся изнанка, как в
могиле - померкнет бледное солнце, надо будет умолкнуть - уже навсегда,
точно крот, никогда не вылезающий на поверхность, либо вдруг помешаться в
рассудке и с отчаянностью смертника кричать, кричать, кричать - на всех
перекрестках. Может быть, кто-нибудь и услышит. Речь ведь идет не о
зарвавшихся хапугах в провинции, которые, пробившись к кормушке, гребут
под себя мелкие материальные удовольствия. _В_е_з_д_е_ так. Везде -
Саламасов, везде - Батюта, везде - нагловатый и пронырливый Шпунт, который
обеспечит желающего чем угодно, в каждом городе возвышается свой горком, и
на каждом горкоме ржавеют остановившиеся часы, и по каждой улице, как
упырь, непременно разгуливает Циркуль-Клазов, сверкая зеркальной кожей на
ботинках и просвечивая боязливых сограждан подозрительными прищуренными
глазами. Везде - тишина. Везде - оцепенение. Терпкость гниющих водорослей.
Шевеление когтей. Это - каста избранных. Китайцы называют ее - гэньбу.
Кадровая административная прослойка, запечатавшая институты власти,
которая одна определяет, что сегодня можно и чего нельзя. В основном -
нельзя. Государство в государстве. Шелест перепончатых крыльев. Диктатура,
единоначалие, жесткий каркас постановлений, от которых не отступить, ясная
непреклонная деревянная догматическая воля, отвергающая сомнения и любое
противодействие. Комиссары Конвента. "Я прав, даже когда я неправ, и пусть
честные граждане склонят пред моим перстом головы. Так нужно Республике"!
Монумент. Зарождалось как нечто необходимое и перешло в собственную
противоположность. Осталось - чудовищный реликт, искусственная изоляция в
верхах, окостенение, известняк, пропитанный солями дикого самообольщения:
торжественные черные автомобили, завтраки и обеды на серебре, встречи и
проводы на аэродромах, долгие парадные речи по любому поводу, грандиозные
бумажные планы, застилающие небосвод, клятвы, ослепительные триумфы,
свершения, водопады ликующих белопенных слов - все идет хорошо, все идет
хорошо, все идет отлично; власть - непостижимая и загадочная, непонятная
человеку, персонификация забытого божества, обитающая где-то за облаками,
милостиво нисходящая в социализм, видимая только на трибунах, оглушающая
зрелищами и феерией: шелестят развернутые знамена, вымуштрованные шеренги
волна за волной покрывают собою брусчатку, бодрые нескончаемые мелодии
выплескиваются на улицы из репродукторов, прикрепленных веревками к
мято-раздутым водосточным трубам. Саранча. Век затмения. Чесоточная
шерстяная оторопь. Солнце давно погасло, и летучие мыши, как голодные
привидения, проносятся низко над головой. Горячий животный ветер. Изменить
ничего нельзя. Вот в чем загвоздка: _и_з_м_е_н_и_т_ь _н_и_ч_е_г_о
н_е_л_ь_з_я_. Меня прихлопнут, как комара. Я даже пискнуть не успею.
Бытовуха. Обыденность. Неужели шеф специально засунул меня в эту коробку с
гвоздями? Не может быть! Мертвый или живой, но ведь он должен понимать,
чем заканчиваются подобные истории. Это же все равно что задушить человека
своими собственными руками. Хуже чем задушить.
Дрожа и передергиваясь, стуча мерзлотой зубов, я засовывал документы
обратно в конверт, они упорно не влезали, а когда, наконец, влезли, то
почему-то просыпались, и мне пришлось собирать их по всей лестничной
площадке. Я поднимал распластанные белые страницы и неуклюже ронял их,
опять поднимал, чертыхаясь, и опять ронял, - этому не было конца, я будто
внезапно заболел, меня трясло, как при высокой температуре, память, точно
распахнулся провал, услужливо и жутковато подсказывала: приехали ночью,
перевернули всю квартиру, распороли матрац, обнаружили наркотики, которых
никогда не было, понятые, протокол, руки за спину, шесть лет строгого
режима; вызвали в Управление, расспросили - что и как, внимательно
выслушали, записали, искренне посочувствовали, дали совет обдумать свое
поведение, а когда вышел, то оказалось, что в паспорте нет штампа о
прописке - поезжай, куда хочешь, пропадай; привезли в дом за проволокой,
надели долгополый халат, шприц, эластик, транквилизаторы, серьезные
успокаивающие процедуры, электроды во рту, теперь слоняется по коридорам,
обритый, и не понимает: сон, смерть, реальность, кто я, - человек или
курица с отрубленной головой? Скажите, скажите!!! - гаснет крик в
зарешеченных лунных окнах. Существуют и другие способы. Все довольно
просто. Можно ли в одиночку расплескать неподвижную стоячую трясину
времени, которая торфяными языками своими обнимает и всех, и вся?
Разумеется, нет. Я и не собираюсь. Мне тридцать два года, я окончил
факультет журналистики, я работаю в центральной газете, много
командировок, зарплата средняя, был неудачно женат, давно разведен, сын
девяти лет, женщина на Песчанке, гранки, набор и вычитка,
друзья-неприятели, мутный рассвет за окном, сплетни в курительной комнате,
совещания и летучки, иссушающее ночное дежурство, идеологическая накачка в
горкоме, бар не для всех, операция аппендицита, еще одна женщина - из
Соляного, колготня на толкучке, приторный кефир по утрам, "Библиотека
приключений", одиночество, проливные дожди, смута и неприкаянность,
западный фартовый видео, отключение, алкоголь, однокомнатная квартира в
тартараканских новостройках. Меня прихлопнут, как комара. Это
а_б_с_о_л_ю_т_н_о_ безнадежно. Шефа тоже прихлопнут. Или он рассчитывает
на свои контакты из неближних верхов? Он уже зарос этими контактами.
Напрасно. Как комара!
Я отчетливо сознавал, что галлюцинирую - днем, с открытыми глазами.
Лестничные пролеты складывались гармошкой и невероятно растягивались,
низвергая меня вниз, опрокидывалось дно металлического колодца, переплет
его накренился и несильно ударил меня по затылку. Я ползал на
четвереньках, собирая страницы, которых становилось все больше и больше.
Тонко пищала лампочка. - Я слабый, слабый, слабый человек, я не могу
бороться, - вслух сказал я. Голос прозвучал, как в ночной воде. - Ты
слабый, слабый, слабый человек, ты, конечно, не можешь бороться, -
повторила вслед за мной Лида, неожиданно появляясь из ванной. Она сняла
цветастый домашний халат и повесила его в шкаф, согретая по изгибу тела
алым отблеском из окна. Вызывающе торчали груди. Во весь горизонт
растекался сумасшедший пылающий закат. Я протянул пальцы и коснулся
упругой, чуть влажной кожи. В последний раз. - Оставь, оставь, мы уже не
успеем, - нервно сказала Лида. Потащила ленточку из пучка волос.
Оторвалась случайная капля и серебряной искрой скользнула по животу. Когда
это было? Вчера? Сегодня? Я совершенно не помнил. Время расслоилось на
дольки, и каждая долька еще - на множество слабых ниточек. "Наш бог -
Хронос. Он един, неделим и пребывает в вечном успокоении". А это откуда?..
Мне было не разогнуться. Затекла поясница. Здоровенная крысиная морда,
точно трактор, высунулась из стены и тихонько пискнула, принюхиваясь,
поводя из стороны в сторону тревожной щеточкой усов. - Брысь, зараза!.. -
равнодушно сказал я. Я даже не испугался, настолько отупел. - Эх, дядя,
дядя, своего счастья не понимаешь, - разочарованно ответила морда и
утянулась обратно в стенку. Было не до того. Жалобно скрипела вверху
перегорающая, почти невидимая лампочка. "Уважаемый Савелий Игнатьевич"! -
прочел я, поднеся к лицу обрывок, затерявшийся среди других документов.
Строчки расплывались не в фокусе. Я не верил своим глазам. Это была моя
записка к шефу, где я сухо и сдержанно сообщал о том, что высылаю
материалы на его имя. Пусть поступает, как хочет. Я был уверен, что не
писал ее, но это был несомненно мой почерк: характерная петля у буквы "д"
и длинный дурацкий хвост на конце каждого слова, точно автору было лень
отнимать перо, а кроме того, внизу красовалась моя личная подпись,
увенчанная неповторимыми загогулинами, - я не мог сомневаться. И смятенно
глядя на этот позор тщеты, прыгающий в моих руках, я вдруг мгновенно
ощутил, что мир действительно перевернулся, стал с ног на голову, я больше
ничего не понимаю, и не буду понимать, и не хочу понимать, пусть все
остается, как есть, потому что это - единственное, что сейчас возможно, и
ничего другого уже никогда не будет. Я ударил локтем по раме в окне, она
дико задребезжала, оттуда выпало небольшое стекло и, как граната,
разорвалось у моих ног.

3. НОЧЬЮ НА ПЛОЩАДИ
Редактор лежал на камнях, бесформенный, словно куча тряпья, пиджак у
него распахнулся, и вывалилась записная книжка с пухлыми зачерченными по
краю страницами, клетчатая рубаха на груди лопнула, штанины легко
задрались, обнажив бледную немочь ног, он еще дышал - трепетала слизистая
полоска глаза. Я нагнулся и зачем-то потрогал его лоб, тут же отдернув
пальцы, пронзенные мокрым холодом.
- Циннобер, Циннобер, Цахес... - сказал редактор.
Это был приговор.
Карась, опустившийся на корточки с другой стороны, растерянно
почмокал и сказал еле слышно:
- Умрет, наверное, - а потом, быстро оглянувшись, добавил. - Тебе бы
лучше уйти отсюда. Не надо, чтобы тебя здесь видели.
Он был прав.
Уже зашептались у меня над головой, уже зашелестели возбужденными
голосами: Слышу - звон, удар, я выбежал... Это же Черкашин... Боже мой,
тот самый?.. Ну, конечно... Ах, вот оно что... Ну а вы как думали... Тогда
понятно... Расступитесь, расступитесь, граждане!.. Да пропустите же!.. -
Знакомый, энергичный сержант, разделяя толпу, уже проталкивался ко мне,
доставая на ходу блокнот. Честно говоря, я не ожидал, что сержант появится
так быстро. Честно говоря, не ожидал. Я отчетливо понимал, что теперь -
моя очередь. Железный капкан захлопнулся, я погиб. Неужели меня обвинят в
убийстве? Невероятно. Но _о_н_и_ способны на все! Хронос! Хронос! Ковчег!
У меня оборвалось сердце. Но в это время дверь рабочей подсобки,
совершенно неразличимая в темноте, распахнулась, и Фаина, светлея
протяжным воздушным платьем, голыми руками и пирамидальной седой
прической, сделанной специально для банкета, быстро и негромко прошипела
мне:
- Иди-иди сюда! Что ты здесь торчишь, как дерево на автостраде! - А
видя, что я даже не шелохнулся, окостенев в отчаянии, резко, без лишних
слов втащила меня в удушливый закуток под лестницей и прижала к стене,
нестерпимо обдав духами. - Послушай! Не валяй дурака! _О_н_и_ только этого
и хотят. _О_н_и_ пропустят тебя через "мясорубку" или сделают тебе
"компот", - будешь заикаться, как недоразвитый...
У меня не оставалось выхода.
- Завтра мне надо подняться в шесть утра. Поклянись! - безнадежно
сказал я.
- Ну, конечно, конечно! - И Фаина, больше не спрашивая, не
уговаривая, повлекла меня по невидимым ступенькам - сначала вниз, через
подвальные переходы, уставленные забытой мебелью, а потом вверх - к
длинным пластмассовым загогулинам, которые освещали пустынный коридор,
наполненный ковровой тишиною и глянцевым неспокойным блеском дверей. - Я
положу тебя в "семерке", ради бога, не высовывайся оттуда, это всего на
одну ночь, полнолуние, царство призраков, я, пожалуй, запру тебя снаружи,
так надежнее, я уверена, что тебе там понравится...
Щелкнул выключатель в номере, и разлохмаченная тугая девица, как
подброшенная, вскочила с низенького дивана, где валялись журналы: Добрый
вечер... - Я нисколько не удивился. Девица была рослая, молодая,
симпатичная, складчатая юбка на ней едва прикрывала бедра, а глубокий
вырез, доходящий до пояса, оголял молочные полукруги высокой и твердой
груди. В общем, - то, что требуется. Она довольно робко улыбнулась и
спросила: Мне раздеться?.. - почему-то вдруг густо покраснев. Я и не
подумал отвечать. Фаина куда-то исчезла. Рыхлое пузатое кресло,
подминаясь, вместило меня. Номер был очень тесный, в полированном столике
между нами отражалось печенье и янтарная винтовая бутылка вина. Кажется,
уже початая. Вероятно, девица прикладывалась для бодрости. Где-то я ее
видел. Она расстегнула одну широкую пуговицу, затем вторую, а потом, снова
покраснев, нерешительно потащила платье через голову, оставаясь в ажурном
лифчике и узеньких пляжных трусах, которые лепестком белизны выделялись на
смуглом теле: Так, наверное, лучше, не правда ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34