Говоря по правде, я не в ладах со всей миссией. Офицеры вполне симпатичны, но, как мне кажется, были слегка напуганы нашим поведением. Один из них случайно упомянул, что вождей, содержащихся на борту немецкого корабля, заставляют выполнять лакейскую работу. Бэлла издала возмущенное восклицание, и вид у нее был такой, точно она собирается ударить рассказчика веером или хлыстиком — не помню, что она держала в руке в этот момент. Вскоре второй офицер выразил сожаление, что Матаафа так упорно отказывался от вице-королевства.
— Кто вам сказал, что он отказался? — спросил Льюис.
— Мистер Кьюсэк-Смит, — последовал ответ.
— Какая наглая ложь! — крикнул Льюис, вскакивая на ноги в страшной ярости.
Они, должно быть, решили, что Ваилима — некое подобие «Грозового перевала». note 200
Фэнни. 26 note 201
Ллойд побывал в Апии, отвез немного кавы и табака Матаафе и на борту услыхал, что всех вождей собираются немедленно отправить в ссылку. Вожди просили узнать куда. Ему удалось выяснить и сообщить им, что, поскольку у английского корабля не хватает угля, «Шпербер» повезет их на Токелау. Ллойд поспешил назад за кавой и табаком для Фаамоины (Бедного Белого Человека), но, уже садясь в лодку, он увидел, как пароход задымил прочь. Он поспешил с этой новостью домой и захватил нас как раз в момент, когда мы собрались в путь навестить Матаафу. Я была очень расстроена из-за того, что мне не дали поехать раньше. Считалось, что это «неудобно», якобы леди не может проявить симпатию к своим опальным друзьям, пока капитан не нанесет визита первым. Что за исчадие ада эта британская матрона! И почему именно ее из всех людей на свете я должна взять себе за образец? Чувствуешь себя каким-то несчастным паралитиком. Боюсь, что я все-таки не выдержу. Я всегда презирала Мэри Шелли note 202, но вот и сама ни на волос не лучше. Я сама себя презираю, вот в чем правда.
На днях Ллойд и Пелема отправились с визитом к отцам-миссионерам, и те угощали их кавой в помещении собора. Миссис Блэклок провела у нас вторую половину дня и осталась обедать. Пелема вернулся домой сильно усталым и с тех пор не в духе.
Фэнни. 27 note 203
Утром Ллойд рассказал мне, что в Фалилатие прошел слух, будто его и Пелему убили в лодке вместе с Йендэлом, а заодно еще старого вождя Тангалоа, и вся деревня горевала и оплакивала их.
Сина поссорилась, чтобы не сказать подралась, с Талоло и ушла к его матери. Она швыряла в Талоло камнями и попала, а он ударил ее по лицу. Семья предлагает, чтобы она оставалась у свекрови до рождения ребенка. Затем она должна будет удалиться, а ребенка, я полагаю, они оставят у себя.
Хаггарду, говорят, лучше. Дошла тала, что пленники, все еще находящиеся в Мулинуу, должны заплатить тридцать тысяч долларов (шесть тысяч фунтов), чего они, конечно, не могут сделать. Но наверное, это неправда. Завтра или послезавтра соберется большой фоно. Лаупепа не поднимался на борт военного корабля, пока там был Матаафа. Думаю, что ему не разрешили, а то два высоких вождя при встрече могли бы разрыдаться на груди друг у друга и заключить мир. Что и говорить, ситуация была бы действительно комичная, но в полном соответствии с самоанским характером и традициями.
Этой записью на внутренней стороне задней обложки кончается дневник Фэнни. Может быть, он продолжался в другой тетради, но я склонен думать, что нет. Длинные пропуски, появившиеся к концу дневника, как будто указывают на то, что ведение его было тяжелой обузой для Фэнни в свете многих других обязанностей.
В августе 1893 г в Ваилиму пришла болезнь, и почти все принимали хинин. Только Фэнни чувствовала себя хорошо. Льюис писал Колвину.
В общем Фэнни кажется самый — если не единственный — мощный представитель нашего семейства; на протяжении нескольких дней она была «украшением стада». Бэлла запросила хинина, Ллойд и Грэм оба слегли «от живот», как выражается наш чернокожий слуга. Что касается меня, то я вынужден отложить занятия лаун-теннисом, поскольку (как этого следовало ожидать) у меня было сильное, хотя на редкость короткое, кровотечение. И я также сижу на хинине.
Льюис. 5 сентября note 204
Вновь и вновь я брался за перо, чтобы написать Вам, и уже но одно начатое письмо отправилось в мусорную корзинку (я теперь обзавелся ею — во второй раз в жизни — и посему чувствую себя большим человеком). Но, несомненно, требуется решимость, чтобы прервать столь долгое молчание. Здоровье мое существенно восстановилось, и теперь я живу здесь как патриарх, в шестистах футах над морем, на склоне горы высотой в полторы тысячи футов. Позади сплошной стеной тянется лес, взбираясь все выше по главному хребту острова, достигающему трех-четырех тысяч футов. Там уже нет ни единого дома, ни единого обитателя, не считая нескольких чернокожих беглецов с плантаций, одичавших свиней и коров, диких голубей, летучих мышей и множества птиц — разноцветных, черных и белых. Этот лес — очень странное, мрачное, таинственное и труднопроходимое место.
Я возглавляю семью, состоящую из пяти белых и двенадцати самоанцев. Для всех я — вождь и отец. Приходит мой повар и просит отпуск, чтобы жениться, но то же самое делает его мать, красивая старая женщина знатного происхождения, хотя она никогда не жила у нас. Не сомневайтесь, я удовлетворил их просьбы. Жизнь здесь полна интереса, если бы ее не осложнял этот старый враг — Вавилонская башня note 205. Притом у меня сколько угодно времени для литературной работы.
Дом у нас грандиозный; в нем есть зал длиной в пятьдесят футов, откуда ведет наверх широкая лестница из красного дерева. Тут мы обедаем со всей пышностью; я обычно в штанах и фуфайке, а единственное одеяние слуг — род юбочки да еще цветы и листья. Волосы их часто припудрены известкой. Неожиданно попавший сюда европеец решил бы, что это сон. По воскресным вечерам у нас бывают молитвы. На острове меня презирают за то, что я не устраиваю их чаще, но на большее я не способен. Тут уж дух и плоть мои противятся. Странно глядеть на длинный ряд припавших к полу темнокожих людей, освещенных стоящими подле них редкими фонарями и расположившихся вдоль стены большого сумрачного зала, в конце которого стоит дубовый шкаф, а на нем господствующая надо всем группа Родена (на самоанский вкус она является верхом вольности), — глядеть и слушать, как разворачивается длинный, бессвязный самоанский гимн (господи помилуй, что за стиль! Но я сегодня отдыхаю от работы и вовсе не собирался давать литературное описание)…
Годами, после того как я приехал сюда, критики (эти светлые умы) не уставали порицать меня за слабость характера и за то, что я предался лени. Теперь я меньше слышу об этом; вероятно, следующее их сообщение будет о том, что я исписался и мое бессовестное поведение скоро сведет их горькие седины в могилу. Может быть, не знаю. Вернее, знаю только одно: на протяжении четырнадцати лет я ни одного дня не чувствовал себя по-настоящему здоровым. Я просыпался больным и ложился спать измученным, но неуклонно выполнял свою работу. Я писал в постели и, едва поднявшись с нее, писал при кровотечениях, во время болезни; писал, разрываясь от кашля, когда голова кружилась от слабости. Я принял вызов судьбы и выиграл поединок. Теперь мне лучше. Говоря по справедливости, лучше стало с тех самых пор, как я впервые приехал на Тихий океан. И все же редкий день я провожу без какого-нибудь физического расстройства. Но борьба продолжается. Худо ли, хорошо ли, это уже мелочи; как идет, так идет. Я создан для борьбы, а силам небесным так угодно, чтобы полем сражения мне служило это унылое и бесславное поприще — постель и пузырек с лекарством. Что ж, я не сдаюсь, хотя и предпочел бы широкую площадь, гром оркестра и открытое небо над головой.
Все это проклятая эгоистичная болтовня. Можете отплатить мне той же монетой, если вообще будет настроение ответить. А пока не забывайте, что на лесистом острове посреди Тихого океана есть дом, где высоко ценят имя Джорджа Мередита и всегда вспоминают о нем с почтением (к сожалению, мы можем только вспоминать)…
Льюис. Вторник, 12 сентября
Вчера, пожалуй, был самый светлый день в анналах Ваилимы. Я получил разрешение капитана Бикфорда пригласить сюда оркестр с «Катумбы», и вот они явились — числом четырнадцать, с барабаном, флейтой, кимвалами и рожками, в синих куртках, белых фуражках и с улыбающимися лицами. Дом сверху донизу был украшен душистой веленью. Присутствовали не только девять наших садовых работников, но еще группа работающих по договору, которых мы взяли из благотворительности, чтобы заплатить их долю контрибуции. Кроме того, пока оркестр поднимался к нам в гору, он собрал по пути целую детскую свиту, а мы со своей стороны пригласили нескольких самоанских леди для приема гостей. Цыплята, ветчина, пироги и фрукты были поданы с кофе и лимонадом, а позже гостей обносили глинтвейном с ромом и лимоном. Они играли нам, танцевали, пели, они вытворяли бог знает что. Наши парни отошли в конец веранды и в свою очередь станцевали для них. Казалось, трудно будет остановить все это, раз уж оно началось, но я знал, что оркестр действует по программе. В заключение они три раза грянули «Ура!» в честь «мистера и миссис Стивенс», пожали нам руки, построились и так, строем и с музыкой, отправились восвояси. Брыкливая лошадь на лужайке вдруг нарушила их игру. Мы подумали даже, что большому барабану пришел конец, да Симиле помчался на помощь, и процессия, извиваясь, потянулась с холма с новыми звуками рожка, оставив нас выдохшимися от усталости, но, вероятно, самыми довольными в мире хозяевами, проводившими удачных гостей.
Невозможно передать, как прекрасно вели себя эти синие куртки. Занятные ребята. Эта специальная подготовка молодежи для флота создает совершенно особый класс — не знаю, как его назвать — вроде небогатых учеников средней школы, хорошо воспитанных, довольно интеллигентных и по-матросски сентиментальных.
В октябре Льюис для перемены обстановки поехал на несколько недель на Гавайские острова, взяв с собой Талоло, но заболел там, и Фэнни пришлось ехать забирать его домой. К ноябрю они были в Ваилиме, и вскоре Льюис, Фэнни, Бэлла и Ллойд уже катили в наемном экипаже к тюрьме, где содержались самоанские вожди, везя в подарок каву и табак. Наступило рождество; Стивенсоны провели его в гостях в большой компании. На следующий день они присутствовали на самоанском празднике в тюрьме:
Я что-то вроде отца для политических заключенных и попечителя этого дико абсурдного заведения — Апийской тюрьмы. Двадцать три вождя (по-моему, их именно столько) ведут себя, как помощники тюремщиков. На днях они доложили капитану о попытке к бегству.
Один из политических заключенных помельче, пока капитан еще плелся с ордером на арест, быстро произвел его сам. Обвиняемый в сопровождении одного бывшего надзирателя явился в тюрьму узнать, чего от него хотят. Мой заключенный предлагает показать гостю темную камеру, впускает его внутрь и запирает дверь.
— Что ты делаешь? — кричит ему бывший надзиратель.
— Есть ордер, — отвечает тот.
И наконец, вожди фактически кормят солдат, которые следят за ними!
Сама тюрьма — это дрянная маленькая постройка, состоящая из комнатушки и трех камер по обеим сторонам коридора. Ее окружает забор из ржавого железа, из-за которого виден лишь конец крыши с надписью: «О ле Фале Пуипуи» note 206. Она находится на краю мангрового болота, и попасть туда можно по дерновой гати. Подъехав поближе, мы увидели, что ворота тюрьмы открыты, и перед ними собралась огромная толпа, я хочу сказать огромная для Апии, — человек полтораста. Два стража у ворот безучастно стояли со своими ружьями, и видно было какое-то непрерывное движение внутрь и оттуда. Капитан вышел нам навстречу; слуга наш, посланный вперед, принял лошадей; после чего мы прошли во двор, который весь был завален провизией и где непрерывно звучал голос глашатая, называвшего подарки. Мне пришлось слегка покраснеть, когда дошла очередь до моего приношения, и я вынужден был слушать, как моя одна свинья и восемь жалких ананасов пересчитывались поштучно, как гинеи note 207.
1894 год
Так кончился 1893 год. В конце января Льюис писал:
«Да, если бы я умер, например, сейчас или, скажем, в ближайшие полгода, можно было бы сказать, что в общем я великолепно провел отпущенное мне время. Но все понемногу утрачивает свежесть; работа моя скоро начнет приобретать старческие черты; со всех сторон в меня швыряют камнями. Теперь начинает казаться, что я доживу до того, что увижу себя бессильным и забытым. Жаль, что самоубийство считается плохой рекомендацией в высших сферах».
Ему осталось прожить всего десять месяцев.
В феврале он сообщает Колвину, что в Ваилиме давали бал; в марте — что он мучится с «Сент-Ивом», которого ему так и не удалось закончить. В апреле он пишет Чарльзу Бакстеру, который тогда готовил эдинбургское издание сочинений Стивенсона, запрашивая литературные материалы для «Сент-Ива». В мае он сообщает Бакстеру о своей радости и благодарности по поводу проектируемого собрания сочинений и спорит с Колвином о том, что должно быть включено. В июне в письме к своему кузену Бобу (Р. А. М. Стивенсону) он объясняет свое участие в политических делах острова:
«Невозможно жить здесь и не чувствовать очень болезненно последствий чудовищного хозяйствования белых. Я пытался не вмешиваться и глядеть на все со стороны, но это оказалось выше моих сил. Это такие бестолковые дураки! Толковый дурак не разводит канцелярщины. Он таков, каким мы привыкли видеть чиновника, — ведь все они сплошь заурядная, неинтеллигентная публика. А эти, здешние, дергаются, как на пружинках, то прижимают уши и удирают, то замрут, точно подстреленные и — престо! — полным ходом на другой курс. Почти у всех местных представителей чиновничьего класса я замечаю нездоровую зависть самого мелочного сорта, по сравнению с которой зависть художников и даже актеров носит серьезный, скромный характер. А чего стоит их стремление расширить свой крошечный авторитет и смаковать его, как бокал бесценного вина!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38