Миа опять ничего не ответила. Мартин вздохнул.
– Я решил было его продать, – произнес он. – Но сама эта мысль была ужасна. Словно я продаю ребенка. У меня никогда не было детей. Он так настрадался из-за моей болезни, да и сам столько раз менялся... Я мысленно перебрал всех знакомых, но не нашел среди немногих оставшихся в живых ни одного близкого друга. Я никому не могу его доверить и не знаю, обеспечат ли ему хороший уход.
– Но почему ты выбрал меня? Ты же меня плохо знаешь – мы столько лет не виделись.
– Ну конечно я тебя знаю, – пробормотал он. – Я знаю, что ты очень осторожна и благоразумна... Ты – самая большая ошибка в моей жизни. Или наибольшая ошибка, которую я так и не сделал. Но в любом случае я могу лишь сожалеть. – Он посмотрел на нее, пытаясь подольститься. – Платон неприхотлив, никогда ничего особенного не требовал. Он будет благодарен тебе за все, что ты ему дашь. Ему необходим хозяин. Не представляю, что он станет делать, когда я умру. Не знаю, как он воспримет мою кончину. Он такой чувствительный, ему будет больно обо мне думать.
– Мартин, мне очень лестно, что ты выбрал меня, но ты просишь слишком многого. Ты просто не можешь просить меня об этом.
– Я знаю, это нелегкая просьба. Тебе поможет дворец, у него есть такие возможности. Почему бы тебе не попробовать? Платон ведь теперь не обычное животное. Такой роскоши я ему не позволил. Но ты могла бы попытаться. Подумай хорошенько. – Он сделал паузу. – Миа, я тебя знаю. Я видел твое досье, и мне известно о тебе больше, чем ты можешь себе вообразить. Я никогда не забывал о тебе, никогда. А теперь думаю, что Платон способен тебе помочь.
Она ничего не сказала. Ее сердце быстро и странно забилось, а в левом ухе послышался тонкий высокий звук. В такие минуты Миа с пугающей ясностью сознавала, как она стара.
– Он не чудовище. Просто он совсем иной и очень развит. Он стоит уйму денег. Если тебе не удастся его содержать, ты всегда сможешь его продать.
– Я не могу. Я отказываюсь.
– Понимаю. Это твое последнее слово? – Затем потянулись минуты, полные горечи и общих воспоминаний. – Ты видишь, на что я похож, не так ли? Мы встретились через семьдесят лет. Эти годы пролетели как один день. Но я совсем не изменился. Да и ты тоже.
– Мартин, я хочу быть с тобой честной. – Она поглядела на собаку, мирно лежащую в углу. Платон положил свою продолговатую голову на скрещенные лапы. И тут пугающая правда, вопреки ее воле, рывками поднялась из глубины души и хлынула на поверхность. – У меня не было никаких животных. Никогда. И теперь у меня совсем другая жизнь. Я живу одна. Когда-то у меня была семья. Муж и дочь. Но сейчас они живут отдельно, и я с ними не общаюсь. Я сделала неплохую карьеру, Мартин. У меня была хорошая работа в администрации центра медицинских исследований. Я делала ее добросовестно и ответственно. Я контролировала сайты, работала в экономической сфере, в комиссии по грантам и оценивала результаты исследовательских программ. Я функционер. – Она прерывисто задышала. – Я прогуливалась в парке, каждый вечер смотрела новости и всегда голосовала. Иногда я смотрела старые фильмы. Вот и все, так я и живу изо дня в день. Ты не выносишь таких людей и никогда их не выносил. – Она перестала сдерживаться и заплакала.
Мартин с жалостью посмотрел на нее.
– Четвероногий приятель мог бы тебе помочь. Я знаю, что мне он очень помог. Понимаешь ли, мы ведь чем-то обязаны животным. С их помощью мы преодолеваем стену человеческих условностей. Поэтому должны быть благодарны нашим зверям.
– Животное не может мне помочь. И ни в каких привязанностях я не нуждаюсь.
– Но ты сначала попробуй. Измени свою жизнь хоть немного. У людей должен быть выбор. Если у нас нет выбора, мы, в сущности, и не живем.
– Нет, нет. Я знаю, ты думаешь, будто это пойдет мне на пользу, но ты не прав. Ничего хорошего тут нет. Я его не возьму. Я не тот человек. И перестань меня упрашивать.
Мартин засмеялся:
– Не могу поверить, что ты сейчас это сказала. Точно так же ты говорила, когда мы поспорили в последний раз, и слова были теми же самыми. – Он покачал головой. – Ладно, ладно... Я всегда хотел от тебя слишком многого, верно? И с моей стороны это было глупо. Зачем просить у тебя? Я могу обратиться еще кое к кому, кое-кто еще, слава богу, жив. Ты не хочешь пробовать и не желаешь ничего менять. Мне это понятно. Ты всегда была осторожна, ты всегда была умнее и проницательнее меня. Тебе не повезло, что мы когда-то встретились.
Нависло тяжелое, напряженное молчание. Предвестие безмолвия смерти. Он приподнялся:
– Скажи, что ты меня прощаешь.
– Я прощаю тебя, Мартин. Я тебе все прощаю. Мне жаль, что я была к тебе несправедлива. Я никогда не могла делать то, что тебе хотелось. Прости меня, пожалуйста. Это моя и только моя вина.
Он принял ее слова близко к сердцу. Миа заметила, как порозовело его бледное лицо. Очевидно, он достиг момента, к которому давно стремился. Он сказал ей все, что хотел. Его жизнь подошла к концу. Он как будто довел ее до обозначенной черты и бросил.
– Иди, ступай своей дорогой, моя милая, – негромко и ласково проговорил он. – Когда-то я очень тебя любил и помню тебя такой, какой ты была. Прошу тебя, не забывай обо мне.
Собака даже не встала, чтобы проводить ее к двери. Миа покинула квартиру Мартина, молча взяв сумку и пальто, прошла через холл, озаренный ярким солнечным светом, спустилась в лифте и вышла в прохладный осенний город. Она вновь оказалась в хрупкой, но вполне реальной структуре своей хрупкой, но вполне реальной жизни. Села в первое остановившееся такси и вернулась домой.
В ее квартире Мерседес убирала ванную комнату. Она встретила Миа в передней со шваброй и флаконом моющего средства в руках. Мерседес всегда носила аккуратную свежевыглаженную форму службы социальной помощи – ярко-синий жакет с красными погонами, узкие брючки и туфли на мягкой подошве.
Мерседес обслуживала пятнадцать пожилых женщин в качестве сотрудницы отдела социальной помощи и приходила два раза в неделю, обычно в отсутствие Миа. Она называла свою работу «домашним хозяйством», потому что это звучало точнее, чем «оказание социальной помощи», «инспекция здоровья» или «полицейский шпионаж».
– Что с вами случилось? – удивленно спросила Мерседес, отложив метлу и флакон с гелем. – Я думала, что вы на работе.
– Сегодня у меня тяжелый день. Трудное испытание. Мой друг при смерти.
Мерседес тут же проявила профессиональное сочувствие. Она взяла у Миа пальто:
– Я сейчас приготовлю вам раствор.
– Я не хочу пить раствор, – устало откликнулась Миа, устроившись за складным полированным кухонным столом. – Он дал мне лекарство для памяти. Эта мерзость до сих пор действует.
– А что за лекарство? – осведомилась Мерседес, сняв с головы сетку для волос и сунув ее в карман жакета.
– Двести пятьдесят миллиграммов энкефалокрилина.
– О, это ерундовая доза. – Мерседес распушила свои темные волосы. – Выпейте раствор.
– Я бы предпочла минеральную воду.
Мерседес придвинула раствор поближе к Миа и тоже села за кухонный стол. Она налила пол-литра дистиллированной воды, аккуратно вынула и раздавила несколько маленьких таблеток с минеральными добавками. Аппарат для растворов был самым сложным и дорогим из всех кухонных приборов в этом доме. Миа не считала себя ни транжиркой, ни прагматиком, но делала исключение для растворов. А также, честно признаться, любила хорошую одежду и гордилась этим. Еще она допускала ряд исключений для конвертов от старых видеоигр двадцатого века и си-ди-ромов. Миа привлекали старые сентиментальные бумажные безделушки, и она не стеснялась этой слабости.
– Думаю, что мне следует тебе рассказать, – начала Миа, – если я не смогу ни с кем поделиться, то ночью не буду спать. Через три дня у меня осмотр, и если я сегодня не усну, это отразится на результатах.
Мерседес с облегчением взглянула на нее:
– Вы можете поговорить со мной. Ну конечно, вы можете мне все рассказать.
– И ты зафиксируешь это в своем досье?
Мерседес явно обиделась:
– Разумеется, я зафиксирую это в своем досье. Было бы нечестно, если бы я не отмечала все беседы в своих досье. – Она бросила в минеральную воду несколько шипучих таблеток. – Миа, мы знакомы уже пятнадцать лет. Вы можете мне доверять. Сотрудники службы социальной помощи любят, когда их клиенты разговаривают. А для чего же еще мы здесь работаем?
Миа подвинулась вперед и оперлась локтями о стол.
– Я познакомилась с этим человеком семьдесят лет тому назад, – сказала она. – Тогда он был моим другом, любовником. Он повторял мне сегодня, что мы совершенно не изменились, но, конечно, мы изменились. Мы изменились до неузнаваемости. С ним уже все кончено. А я... семьдесят лет назад я была молодой. Я была девушкой, его девушкой. Но теперь-то я не девушка. Теперь я – нечто, пытающееся быть женщиной.
– Вы как-то странно говорите.
– Я говорю правду. И я не его женщина. Долгие годы я была замужем за другим человеком. У меня не было любовников. Больше я никого не любила. Я ни на кого не обращала внимания. Я ни с кем не целовалась, ни с кем не кокетничала. Сейчас у меня нет семьи. У меня нет менструаций. У меня нет приливов и озноба. Я постсексуальная личность. Я постженская личность. Я старуха. Я техностаруха конца двадцать первого века.
– По-моему, вы выглядите как женщина.
– Я одеваюсь как женщина. Все это неестественно.
– Я знаю, что вы имеете в виду, – предположила Мерседес. – Мне самой шестьдесят пять. Большая часть жизни уже позади. Но я не слишком жалею, что она прошла. Быть женщиной – тяжкое бремя, я никому не пожелала бы такой судьбы.
– Наша встреча оказалась очень утомительной, – продолжала Миа. – Хотя он держался безукоризненно, я устала от того, что сидела у его постели. Однако хуже всего другое: исчезла преграда между мной и моим прошлым. Моя романтическая жизнь, моя сексуальная жизнь. Я смогла вспомнить, как это возбуждало. Как льстило, когда тебе не давал проходу энергичный, настойчивый и обаятельный парень. Что я чувствовала, когда позволила соблазнить себя. От лекарств воспоминания становятся намного болезненнее.
– Многие люди сказали бы, что время сыграло для вас дурную роль, что вы должны спокойно отнестись к прошлому, соединить его с настоящим и таким образом преодолеть боль.
Терапевтические советы всегда возмущали Миа своей бестактностью.
– Сегодня я уже пробовала выстроить хронологический порядок и связать прошлое с настоящим. Но не стала от этого счастливее.
– Вам жаль, что он умирает? Вы скорбите?
– Да, мне немного жаль. – Миа отпила глоток минеральной воды. – Но я бы не назвала это скорбью. Для скорби мое чувство слишком слабо. – От воды она сразу почувствовала себя намного лучше. Ей всегда доставляли удовольствие самые простые вещи. – Я слишком давно не плакала. От слез мне сделалось не по себе. Я не плакала уже лет пять. – Она дотронулась до своих опухших глаз. – Такое ощущение, будто повреждена роговица.
– Там было завещание?
– Нет, – не очень уверенно солгала Миа.
– В той или иной форме завещание бывает всегда, – продолжала настаивать Мерседес.
Миа помедлила:
– Да, там было кое-что, но я отказалась. У него постсобачий пес.
– Так я и знала, – отозвалась Мерседес. – Или животные, или дом. Если люди умирают довольно молодыми, то, быть может, беспокоятся о детях. Вас никогда не пригласят к смертному одру, если не желают, чтобы вы утешили умирающего.
– А вдруг они захотят, чтобы вы их утешали, Мерседес?
Мерседес недоуменно пожала плечами:
– Да я всегда успокаиваю. Спокойствие – это моя жизнь. – Она всегда была очень терпелива. – Но по-моему, вам не терпится еще в чем-то признаваться. В чем же?
– Нет, ничего особенного.
– Вы просто не хотите мне сейчас говорить, Миа. Но вы можете мне все сказать. Пока вы еще в настроении.
Миа взглянула на нее:
– Тебе незачем меня успокаивать, да к тому же таким образом. Со мной все в полном порядке. Я пережила настоящий шок, но ничего странного делать не собираюсь.
– Вам не нужно об этом говорить. Сама ситуация очень странная. Да и мир в наши дни очень странный. Вы живете одна, очень замкнуто, и рядом с вами нет людей, способных что-то посоветовать и в чем-то убедить. Если не считать вашей работы, то никакой общественной роли вы в своей жизни не сыграли. И легко можете утратить почву под ногами, сорваться.
– Когда вы поняли, что я могу сорваться?
– Миа, вы умнее меня, вы старше меня и гораздо богаче меня, но вы не одна такая на свете. Я знаю массу людей, похожих на вас. Людей вашего типа нетрудно сломить.
Мерседес взмахнула рукой в синем жакете и обвела ей комнату:
– Все, что вы именуете своей жизнью, уже многие годы попросту ненормально. И ничто вас не защищает. Однообразие, рутина сами по себе ненормальны. И никакая так называемая норма вам не позволена. Нет подобной нормы для постчеловека девяноста четырех лет. Не было и нет. Продление жизни – вовсе не естественный порядок вещей, оно никогда не станет естественным, и вы не сможете сделать его естественным. Вот ваше реальное положение. И мое реальное положение. Поэтому общество и направляет меня сюда два раза в неделю. Смотреть за вами, успокаивать и выслушивать вас.
Миа ничего не ответила.
– Продолжайте жить по-прежнему, – сказала ей Мерседес. – Мне очень жаль, что сегодня у вас трудный день. Смерть друга способна вывести из равновесия сильнее, чем мы думаем. Даже самые скучные люди, настоящие зануды не могут вечно сохранять заведенные порядки, а вы человек отнюдь не скучный. Вы просто сумели очень хорошо приспособиться, и у вас есть эта старомодная духовная жизнь, в которой в наши дни никто не нуждается.
– Я не считаю это советом.
Мерседес с важным видом посмотрела на нее. Повисло напряженное молчание. Мерседес нельзя было обмануть. Ни одна женщина не может быть героиней для своей служанки.
– Кстати, – наконец проговорила Мерседес, – в ванной комнате опять завелась эта гнусная плесень. Где вы гуляли?
– Я гуляла по городу, просто для моциона, – пояснила Миа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48