Вот я смотрю на вас, и вы мне напоминаете ту печальную вдову. И все мне вдруг стало ясно.
– Я не вдова.
– Она поразительная женщина. Безумно красивая, изысканная. Загадочная, как сфинкс. Как мифическое существо, к которому нельзя прикоснуться. Она очень интересуется виртуальными мирами. Наверное, вы когда-нибудь встретитесь с ней. Если останетесь в нашей компании.
– И она что же, шпионит в сфере виртуальных миров? Я даже не представляла себе, что полиция действует в этой области. Как ее зовут?
– Ее зовут Элен Вакселль-Серюзье.
– Элен Вакселль-Серюзье... Боже мой, какое у нее красивое имя!
– Если вы до сих пор не знакомы с Элен, то, наверное, не захотите с ней встречаться.
– Уверена, что не захочу встречаться. Я-то не стукачка. Не информатор. На самом деле я беженка и преступница.
– Информатор, преступница... – Он покачал головой. – Разница не столь велика, как можно подумать.
– Поль, вы, как всегда, совершенно правы. Что-то вроде призрачного различия между ужасом и красотой. Или между молодостью и старостью. Или между виртуальными мирами и преступлением.
Он удивленно уставился на нее.
– Хорошо сформулировано, – наконец проговорил Поль. – Точно так же сказала бы и Элен. Она обожает призрачные различия.
– Клянусь вам, я не агент полиции. И докажу вам это, если смогу.
– Возможно, и не агент. Не в том дело, что люди из службы социальной помощи не могут быть хороши собой, они обаяние и привлекательность считают подозрительными.
– Надеюсь, я не внушаю подозрений. Почему меня должны подозревать, с какой стати?
– Я подозреваю вас, потому что должен заботиться о своих друзьях, – ответил Поль. – Наши жизни – это наши жизни, а не теоретические исследования. Мы поколение, обязанное самим себе и никому больше. Мы дорожим нашей жизненной силой, потому что она постепенно иссякает. Другие поколения никогда не сталкивались с подобной проблемой. Их предки умирали, а сила и энергия передавались потомкам, но мы-то никогда не были обычным поколением. Мы первые настоящие постлюди.
– И у вас есть желания, не совпадающие с общепринятыми?
– Mais oui.
– И у меня то же самое. У меня масса желаний и стремлений.
– Никто не просит вас стать одной из нас.
Это было самое обидное из сказанного Полем. Он с вызовом посмотрел на нее, и внезапно Майа почувствовала такую усталость, что у нее отпало желание спорить с ним. Он был слишком молод и энергичен, а она слишком расстроена и слаба, чтобы загнать его в угол. Она заплакала.
– Что случилось? – спросила она. – Я должна просить у вас разрешения жить? Умолять, чтобы вы этого захотели. Скажите, это правда? Вы этого хотите?
Поль с тревогой оглядел вагон:
– Прошу вас, не устраивайте сцены.
– Я буду плакать! Я хочу плакать, я имею на это право! У меня все совсем не в порядке. У меня нет гордости, нет чувства собственного достоинства, у меня ничего нет. Вы даже не можете себе представить, через что я прошла и сколько страдала. Как же мне не плакать? Я оказалась у вас в ловушке. Я сдалась вам на милость. И теперь вы можете меня уничтожить.
– Это вы можете нас уничтожить. И быть может, вы этого хотите.
– Я этого не сделаю. Дайте мне шанс! Я могу быть деятельной. Я даже могу быть красивой. Дайте мне попробовать. Дайте мне попробовать, я могу стать для вас интересным объектом исследования, Поль.
– Я бы с удовольствием дал вам эту возможность, – сказал Поль. – Мне нравится входить в клетку с тиграми. Но надо ли играть в эти игры и рисковать безопасностью моих друзей? Ведь я о вас ничего не знаю, кроме того, что на вид вы очень хороши собой и очень постчеловечны. Почему я должен вам доверять? И почему бы вам просто не вернуться домой?
– Потому что я не могу уехать домой. Они снова превратят меня в старуху.
Глаза Поля расширились. Она задела его за живое, она прикоснулась к его болевой точке. Наконец он дал ей платок. Она посмотрела на платок, тщательно прощупала его и, убедившись, что он не компьютерный, вытерла глаза и высморкалась.
Поль прижал пуговицу к краю стола.
– Вы сообщили Эмилю и велели остаться с вашей группой, – предположила она, – а Эмиль хуже меня.
– Я отвечаю за Эмиля, – мрачно пояснил он.
– Что вы имеете в виду?
– Я разрешил ему принять амнезиак. Я разрешил.
– Это сделали вы? А остальные знают?
– Это была хорошая мысль. Вы не знали, каким Эмиль был прежде.
По потолку вагона полз огромный краб. Он был изготовлен из костей, роговицы, петушиных перьев, кишок и проволоки. У него было десять очень длинных клешней со множеством суставов и маленькие, словно каучуковые, упругие лапы с шишковатыми стальными коленями. К его плоскому чешуйчатому панцирю был привязан поднос.
Краб пробирался, цепляясь за еле видимые впадины на потолке, потом остановился и упал вниз, за их спальные кресла. Он понаблюдал за Полем и Майей своими голубыми, как у гигантского моллюска, детскими глазами и осведомился:
– Oui, monsieur?
– Мадемуазель хотела бы заказать бутылку минеральной воды и двести микрограммов альсионажа, – проговорил Поль. – А мне, пожалуйста, принесите лимонад и... еще полдюжины круассанов для нас обоих.
– Tres bien. – Краб отполз.
– Что это за существо? – спросила Майа.
– Официант.
– Об этом я догадалась, но кто он такой? Он живой? Или это робот? Или какая-то разновидность омара? Похоже, у него настоящий рот.
Поль раздраженно взглянул на нее.
– Вас это удивляет? Вы же знаете, что это штутгартский поезд.
– Да. Конечно. Простите.
Поль по-прежнему молча и задумчиво смотрел на нее.
– Бедный Эмиль, – произнес он наконец.
– Не говорите мне это! Вы не вправе мне это говорить! Я на него хорошо действовала. Мне известно, что я на него хорошо действовала. Вы ничего об этом не можете знать.
– Вы хорошо действовали на Эмиля?
– Ну что мне сделать, чтобы вы мне поверили? Вы же не можете меня выбросить из поезда. Вы утверждаете, что хотите изменений, хотите, чтобы мир стал другим. Ну вот я и правда странная. И я такая, какая есть.
Поль думал над ее словами, постукивая кончиками пальцев по краю стола.
– Позвольте мне сделать вам анализ крови, – предложил он.
– Ладно. Конечно. – Она закатала рукав своего свитера.
Он поднялся, снял с верхней полки рюкзак, открыл его, порылся и достал определитель крови с тонкой иглой, а затем приложил маленький прибор к ее локтю. Аппарат забулькал, задрожал и выкинул тонкий, словно волосок, игольчатый клюв. Она не почувствовала боли. Может быть, едва ощутимый укол.
Поль забрал определитель крови. Прибор опять дрогнул и раскрыл свои крылья, образовав экран дисплея шириной в два пальца. Поль наклонился поближе и всмотрелся.
– Итак, – наконец сказал он, – если вы желаете сохранить свою тайну, то больше не позволяйте никому делать вам анализ крови.
– Хорошо.
– У вас анемия. В сущности, ваша жидкость – это даже не кровь.
– Да, это, должно быть, клеточные очистители и катализированные носители кислорода.
– Понимаю. Но здесь более чем достаточно ДНК для удостоверения вашей личности. Тогда вас можно будет отправить в службу социальной помощи. Если это когда-нибудь станет необходимо.
– Знаете, Поль, вам незачем стараться и искать мои медицинские документы. Мы уже слишком далеко зашли, и я даже скажу вам, кто я.
Поль поймал «москита» полоской от хроматографа и аккуратно сложил запачканную бумагу.
– Нет, – ответил он, – в этом нет необходимости. В сущности, я даже считаю, что это не слишком умно. Я не хочу знать, кто вы такая. Я за это не отвечаю. И уж точно мне нужно от вас совсем другое.
– Что же вам от меня нужно?
Он посмотрел ей прямо в глаза.
– Докажите мне, что вы не человек и в то же время художник. Вот чего я хочу.
Штутгарт был большим шумным городом. Большим, шумным, жарким, зеленым. Городом тяжелых воздыханий, ворчаний, журчаний, хрипов и прочих сложных естественных звуков. В Штутгарте люди привыкли громко и оживленно разговаривать друг с другом на улице. Они выходили из сфинктеров дверей и переходов, образуя хаотичные пешеходные потоки.
Знаменитые башни были просто циклопическими постройками, но ритмичное дыхание превращало их в слабое подобие океана, а не в нагромождение горных вершин. Майа улавливала дыхание этих чудовищных башен, похожее на хрип больного. Это дыхание ураганом проносилось над меховыми улицами, в воздухе парило и пахло лимонами.
– Моя семья участвовала в строительстве этого города, – сообщил Поль, осторожно обойдя большую, влажную, непонятную мешанину, с виду напоминающую мюсли. – Мои родители были минерами и взрывали свалки.
– Были?
– Они перестали этим заниматься. А мусорные кучи ничем не отличаются от отходов любой добывающей промышленности. Лучшие и богатейшие свалки успели быстро разобрать. И теперь право разрабатывать свалки в основном предоставляют нефтяникам, газовикам, временным рабочим. Удач в этом деле уже не предвидится, на мусоре много не заработаешь.
– Я понимаю.
– Не стоит сожалеть, моя мама сделала отличную карьеру. И я, так сказать, дитя удачи. – Поль весело засмеялся. Он уже не был таким официальным, был рад возвращению домой.
– Ваши родители французы?
– Да, мы родом из Авиньона. Половину населения Штутгарта составляют французы.
– А почему так получилось?
– Потому что Париж превратился в музей.
Освещение на улице изменилось. С башни слетела огромная ребристая мембрана и закрыла собой окрестности. Под ней закружилась стая белых журавлей. Они спланировали на землю, похожие на паломников в белоснежных одеяниях. Птицы начали клевать на дороге мусор, но им было трудно расклевывать этот жесткий хлам.
– Лучше остатки мусора, – пояснил Поль. – Железо, алюминий, медь и все в этом роде – их рыночная цена резко упала после изобретения современных материалов. Конечно, дешевые алмазы побили все цены на свете. Но обогащенное стекло, оптические волокна, защитные средства и аэрогели... – Он жестом показал на окружавший их городской ландшафт. Маленький, предприимчивый, заинтересованный человек среди огромных небоскребов. – Материалы на углеродной основе вытеснили с рынка металлические конструкции. В Штутгарте живут прогрессивные люди, презирающие всякое старье.
– Этот город очень похож на Индианаполис.
– Нисколько! Ничего подобного! – запротестовал Поль. – Индианаполис – это политический акт, причуда азиатских реваншистов. А Штутгарт – серьезный город. Единственный по-настоящему современный город в Европе! Единственный город, строители которого верили в будущее, а не в бесконечное повторение прошлого.
– Я не уверена, что буду счастлива, если будущее станет так выглядеть.
– Оно будет выглядеть не так. Ведь весь мир не стал похож на Нью-Йорк сто лет тому назад. Для определенного периода было вполне достаточно, что мир захотел выглядеть, как Нью-Йорк. Штутгарт – такой же урбанистический центр притяжения. Он единственный город на свете, где современному обществу позволили говорить современным архитектурным языком.
– Я заметила, что вы употребили прошедшее время.
– Других Штутгартов и быть не могло. У геронтократического общества нет энергии и воли к радикальному обновлению. Ну если только большой город переживет катастрофу, как Штутгарт, и у выживших не останется выбора. – Поль пожал плечами. – Перспектива не из приятных! Может быть, какие-нибудь фанатики считают катастрофы приемлемой ценой перемен, но я изучал историю катастроф и знаю, что это зло. Перемены, которые мы наблюдаем, неизбежны. Мы можем много говорить о выживании. Достаточно прожить долгий срок, и реальность начнет уходить у вас из-под ног, навсегда исчезать. – Он сделал паузу и задумался. – Мне очень нравится Прага. Этот город способен преподать миру отличный урок, и Прага, как ни странно, близка Штутгарту. Прага продлила свой век, стала великолепным раритетом, сохранила очарование прошлого. Прага нашла новый шанс, обрела второе дыхание. Теперь Прага – драгоценное яйцо постчеловечества.
Они продолжали прогулку. В небе над Штутгартом самолеты выписывали затейливые воздушные дорожки, словно мотыльки, прилипшие к дальнему краю города, затем снова осторожно описывали окружность с другой стороны. По этим кружащимся трассам летали небольшого объема скользящие капсулы. Они гротескно напоминали пешеходные потоки внизу.
С Полем они прошли вниз по многоступенчатой лестнице, потом под тяжелой каменной аркой, украшенной архитектурными капельками по фронтону. Небо исчезло. Воздух стал теплее. Они очутились под грубой, покрытой мхом складчатой крышей, но, очевидно, выполненной из тяжелых бетонных глыб. Стены из продолговатых, сверкающих, как бриллианты, оптических волокон были губчатыми и монолитными. В этой каменной теплице было душно и сыро. В воздухе пахло ванилью и бананами.
– Это мой любимый городской квартал, – сказал Поль. – Я жил здесь за несколько лет до того, как начал преподавать. Квартал спланировали и выстроили теоретики съедобных городских грибов.
– Теоретики чего?
– Стены сплошь обжиты грибами. Вы можете есть город сырым. И эти стены вполне питательны.
Сама идея и возможность есть грибы со стен ей не понравилась. Кое-где стены были украшены разными граффити с добавкой из полезных гербицидов. Буквы вроде пятен размытого желтого цвета. «Под пляжем – мостовая» . Кудри арабской вязи. Задорная мальчишеская рожица с копной буйных волос.
Они обогнули сиявший яркими огнями многоэтажный дом. Открытые этажи были помечены нумерованными прорезями. Люди лежали в углублениях нумерованных площадок под палящими лучами искусственного солнца. На них были наглазники, с головы до ног они были укрыты слоем серо-зеленых оптических волокон.
– Что это за место? Морг?
– Общественная баня.
– А где тут вода?
– В этой бане нет воды, здесь органическая чистка листьями. Вы окунаетесь в гелевый раствор и лежите под потоками света. Вас опыляют спорами, и их частички срастаются с вашей кожей. Когда споры перестают размножаться, аппарат очищает вашу кожу. Корка слетает, как тонкий лист. Так тело очищается от грязи и кожного эпителия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48