— Как зовут тебя, гномиха?
— Л... Луа, господин.
Кьюлаэра снова сел и раскричался:
— Давай шевелись! И ребрами моими займись — одно, по-моему, сломано.
— Я... я буду нежно, — дрожащим голосом ответила девушка-гном и достала кусок ткани.
Она вымыла его раны медленными, нежными движениями водой из глиняного горшка, чудом не опрокинувшегося. От каждого прикосновения Кьюлаэра стонал от боли и каждый раз обзывал ее по-новому. В конце концов она откинулась назад и тихим голоском проговорила:
— Простите, хозяин, но вы должны снять свою тунику, чтобы я осмотрела раны у вас на груди...
Уже хозяин! Кьюлаэру снова охватил восторг, он расстегнул тунику. Он задыхался и извергал ругательства, пока она осматривала его ребра. Его гнев отпугнул Луа, но он рявкнул:
— Приведи все в порядок, девка! — И она, трепеща, вернулась и еще более заботливо стала притрагиваться к ранам.
Он содрогнулся от боли, и она проговорила извиняющимся тоном:
— Кость не сломалась, хозяин, но треснула. Вам нужно держать ее в покое, пока не заживет, — не двигайте руками, не вздыхайте глубоко.
— Да... паршиво! Тогда ты будешь моими руками. Собери хворост и разложи костер, чтобы согреть меня, и найди что-нибудь из еды!
И чудо — она все сделала, начала бегать под деревьями, собирая хворост. Дурочка! Неужели не понимала, что могла запросто сбежать, что в его состоянии ему ее не догнать?
Конечно нет, она была влюблена. Кьюлаэра усмехнулся при мысли о том, какую власть дала ему любовь, а потом заметил, что некоторая женственность в движениях Луа все же была, и даже кое-какая грация. Она напомнила ему о Дайнисии, девушке, забеременевшей от него, которую он осмеял, когда она сказала ему, что они должны пожениться. Такие мысли разбудили в нем что-то напоминающее желание, но разбудили, кроме того, воспоминания о позоре и унижениях, кои он претерпел от рук шайки избивших его и швырнувших к ногам старейшин. Трусы! Он бы любого побил из них, хоть пятерых, но не десять сразу. Распалившись, он по-новому посмотрел на девушку-гнома: совершенный объект для вымещения злобы — слишком одурманена, чтобы сбежать, слишком слаба, чтобы дать сдачи, слишком мала... Мала! И снова явились воспоминания, лес вокруг омрачился воспоминанием о роще, о вырывающихся оттуда криках, и он потерялся в видениях из прошлого.
Глава 2
Крики вырывались из рощи, а Кьюлаэра был десятилетним мальчиком, бегущим туда, понимая, что какая-то девушка в опасности. Он прорвался сквозь заслон подлеска и увидел Борли — огромного, нескладного и уродливого, настолько уродливого, что даже его жена, страшная как смертный грех, не сравнилась бы с ним. И Кьюлаэра увидел, что он делает с Керли, которая пятью годами моложе, увидел, что на ней уже разорвана юбка, что Борли похотливо хохочет, вжимая ее плечи в мокрую листву, и опускается на нее. Кьюлаэра, совсем еще мальчишка, исступленно заорал и пнул Борли в диафрагму, но нога сорвалась, попала ниже. Борли завопил от боли и откатился в сторону, а Кьюлаэра крикнул:
— Беги, Керли! Беги, спасайся!
Потому что он вдруг понял, что речь идет о ее жизни; хоть и был глуп, но даже Борли догадался бы не оставлять свидетелей. И его самого! Керли поднялась и уже бежала, спотыкаясь, хоть и без юбки, но бежала, по крайней мере оставшись невредимой, а Борли встал на ноги, глаза его яростно загорелись, губы искривились в яростном рыке, он отломил сук от поваленного дерева и, шатаясь, пошел на Кьюлаэру.
Побелев от ужаса, Кьюлаэра увернулся от удара и выхватил из ножен кинжал. Он подскочил так близко, что Борли не мог огреть его палкой, и ткнул гада ножом. Нож вошел Борли под ребра, и мерзавец взвыл от боли. Кьюлаэра отпрыгнул, замахнулся ножом, рассчитывая на то, что, если Борли упадет на спину, у него будет время убежать...
Но Борли снова размахнулся суком, прыгнул, и Кьюлаэра не успел вовремя пригнуться. Сук угодил ему по голове. Он упал, у него закружилась голова, его затошнило, потемнело в глазах, но он вцепился в кинжал, шестым чувством понимая, что от этого зависит его жизнь. Ему показалось, что победный крик Борли слышится издалека. Борли всей тяжестью обрушился на мальчика, и Кьюлаэра ощутил, как корявая рука шарит у него в штанах, и с диким ужасом понял, что Борли пытается сделать с ним то, что не смог с Керли. Мальчик ткнул ножом изо всех сил, услышал крик, а потом бил еще и еще, пока крики не превратились в хрипы, а через некоторое время понял, что Борли таки затих, и его тело обмякло и не шевелится. Кьюлаэра оттолкнул Борли, выскользнул из-под него, откатился в сторону, потом, задыхаясь и рыдая, судорожно сжал нож и побрел прочь, лишь раз оглянувшись на жуткое зрелище, остававшееся позади. Добравшись до опушки, он обнял огромный дуб и постоял около дерева, впитывая его силу до тех пор, пока не отдышался. Потом мальчик заковылял по стерне, стал кричать, звать на помощь кого-нибудь из взрослых...
Но люди уже бежали ему навстречу, перепуганные бессвязными всхлипываниями Керли, а впереди всех бежал отец Кьюлаэры. Он поднял сына на руки, прижал к груди, возблагодарил богов за то, что спасли его, а потом отпустил и прислушался к крикам людей, добежавших до леса. Он двинулся в их сторону, но Кьюлаэра, плача, хотел броситься прочь, схватил отца за руку и потащил к дереву, поэтому отец не уходил, пока один из мужчин не вернулся из леса и не остался постеречь мальчика. Но этот мужчина вел себя странно, явно что-то скрывал, он как-то отстраненно разговаривал и все бубнил Кьюлаэре, что все будет хорошо, а когда отец Кьюлаэры вернулся, узнав о том, что случилось в лесу, в нем тоже появилось что-то чужое, какая-то осторожность, даже, пожалуй, страх. Он спросил:
— Это ты сделал?
— Я не мог иначе! — оправдывался маленький Кьюлаэра. — Он хотел... хотел...
Отец прижал мальчика к себе, снова стал родным, теплым.
— Ну, ну, малыш, мы понимаем, что ты иначе не мог. Ты спас себя и еще спас маленькую Керли от самого худшего. Ты ни в чем не виноват и достоин почестей героя.
И жители деревни воздали ему почести, как герою, вечером около самого большого очага в домике для собраний, а жена и мать Борли прятали от стыда лица, хотя их никто ни в чем не обвинял. Почести герою, да — на один только вечер. Но уже на следующее утро Кьюлаэра почувствовал, что люди его избегают, здороваются с ним вежливо, но холодно. Он мучительно пытался понять, в чем дело, обиженный и обескураженный, а родители не могли ничего объяснить, говорили, что ему все кажется, что все в порядке, но от них исходило то же самое — холод. Кьюлаэра не мог не страдать, а на следующей неделе, на охоте, случилось новое происшествие: его схватил самый сильный парень в деревне, за спиной у которого стоял десяток дружков, и бросил ему вызов:
— Думаешь, что ты такой великий боец, а? Посмотрим, сможешь ли ты одолеть меня!
И прыгнул на Кьюлаэру с кулаками.
Кьюлаэру охватили злоба и обида, он отбивался как сумасшедший, отбивался, пока наконец его обидчик не убежал, с разбитым носом, пока другие не побежали прочь от разъяренного воина. Кьюлаэра с десяток ярдов гнался за ними, потом остановился, свирепо глядя им вслед. Его грудь тяжело вздымалась. Он понял: в деревне все теперь его боятся, ведь он одолел взрослого мужчину...
А теперь его будут бояться и все мальчишки, потому что он победил самого большого и запугал остальных.
Позже, повзрослев, он понял, что людьми в деревне владеют страх, отвращение, ибо то, что он не дал сделать Борли, в умах людей связалось с ним. И тогда в душе Кьюлаэры разверзлась глубокая бездна презрения, презрения к людям, которые сначала воздают почести мальчишке, спасшему маленькую девочку и убившему взрослого, чтобы самому спастись, а потом отталкивают его, сторонятся его — Кьюлаэра презирал их, злился на них, его злость никогда не дремала, он был готов броситься на всякого, кто его обижал. Он стал презирать и законы взрослых, и даже их богов и думать, что только злой бог, Боленкар, лишен притворства, ибо ни от кого не прячет своей злобности.
Кьюлаэра вырос без бога, которого мог бы почитать, без веры во что-либо, кроме самого себя, в свой ум, и силу, и умение драться, ибо ему то и дело приходилось драться с другими мальчиками, а когда они наконец отступились, он понимал, что отступились они лишь из страха быть побитыми. Он стал лучшим бойцом, но при этом отверженным. Он и сам открыто презирал сверстников, постоянно задирался и нарушал, когда только было возможно, их глупые правила...
Например, правило о том, что он обязан жениться на женщине, с которой переспал и с которой зачал ребенка.
Но никогда не брал женщину насильно.
Поэтому, подбираясь к Луа, Кьюлаэра ощутил прилив отвращения. Вместе с желанием пришло презрение к себе. Еще противнее ему было из-за того, что девушка-гном выглядела лет на пять, не больше. И тогда Кьюлаэра посмеялся над искренней заботой девушки и ее слабостью, которую она назвала бы любовью, приказав:
— Развяжи мне шнурки, чтобы мои ноги согрелись.
И удивился, когда она выполнила его приказ. Он сел спиной к стволу дерева, позволил ей накормить себя с ложки мясным бульоном. Но думал Кьюлаэра при этом не только о выздоровлении...
Он замышлял месть.
* * *
Огерн проснулся, дрожа — и, что того хуже, он проснулся от боли. Не успев шевельнуться, он почувствовал боль во всем теле. Он лежал не шевелясь, боясь открыть глаза — боясь, что даже это принесет ему боль.
«Трус! — обругал он сам себя. — Невежа и свинья!»
Он пытался набраться храбрости, чтобы хоть чуть-чуть пошевелиться, хотя бы приоткрыть веки...
Свет обжег его мозг, и Огерн прищурился, внушая себе, что на самом деле свет тускл, и лишь его отвыкшим за пятьсот лет от света глазам он кажется ярким пламенем. Когда глаза Огерна привыкли к свету, он открыл их немного шире и мог бы поклясться, что под веками у него песок. Неужели за пять веков у него высохли веки?
За пятьдесят лет, поправил он себя. Истинный возраст его тела — пятьдесят лет или даже меньше! Но пятьдесят ли лет прошло или пятьдесят десятилетий, Огерну все равно казалось, что весь он — из ржавого, заскорузлого железа и ему нужно заново родиться.
Он еще шире открыл глаза, подождал, пока свет перестанет слепить, осмелился открыть еще шире и увидел поистине ослепительный блеск! Блестки льда, покрывавшие стены пещеры во времена его молодости, превратились теперь в сугробы и колонны! Он лежал в ледяном зале, освещаемом пламенем в фут высотой. Огонь пылал в расщелине скалы у ног Огерна. Повсюду танцевали языки огня, преломлялись во льду, отражались и окутывали Огерна светом.
По крайней мере Рахани подарила ему усыпальницу, достойную героя, — но нет, лучше назвать это спальней, а не усыпальницей! Потому что он спал, а не был мертв — только лишь спал, а история человечества тем временем вершилась. Но настало время проснуться.
Огерн повернул голову медленно, медленно, и у него возникло такое ощущение, как будто он пытается сломать слой ржавчины. Рядом с ним стоял маленький столик из черного дерева, а на нем в серебряной вазе лежали разноцветные фрукты. От одного вида их Огерна затошнило, но он понимал, что должен подкрепиться. Он попытался шевельнуть рукой, но рука не послушалась. Озадаченно нахмурившись, Огерн приказал руке двинуться, взглянул на нее. Рука лежала на сером одеяле, которым Огерн был укрыт. Рука едва заметно приподнялась. Казалось, на нее давит тяжесть веков, но все же она двигалась, и Огерну удалось заставить ее двигаться, пока рука не дотянулась до столика. Затем Огерн, тяжело дыша, позволил руке отдохнуть. У него было ощущение человека, сдвинувшего с места Землю. Его охватила тревога: как он выкует меч, когда рукой-то еле двигает? Но прежде, чем эта тревога окрепла, ее сменила новая. Одеяло?
Он не укрывался одеялом, он тогда улегся в накидке, рубахе и штанах, что дали ему крестьяне у подножия холма. Одеяла не было, тем более серого. У Огерна мелькнуло жуткое подозрение, но он прогнал эту мысль, решив: сейчас важнее подумать о силе. Он уверял себя в том, что его слабость была вызвана только тем, что он так долго пролежал неподвижно: мышцы стали вялыми из-за того, что он слишком давно не ел. Убедив себя в том, что поесть непременно нужно, Огерн взял из вазы желтый шар и взвесил его в руке. Не легче самых тяжелых камней из тех, что ему случалось поднимать. Огерн попробовал поднести плод к губам. Расстояние казалось шире реки. Поднес, надкусил, почувствовал, как по языку течет сок, и не ощутил почти никакого вкуса. Неужели! Его тело забыло, как откликаться на сладость пищи?
Но сладость проникала в него, вливала силы и тепло. Огерн снова надкусил плод и ощутил резкую боль, почувствовал во рту что-то безвкусное и понял, что это волосы. Он, всегда гладко брившийся, прикусил собственную бороду. Пока он спал, борода и волосы росли, и тут Огерн понял, что за серое одеяло у него на груди. Он медленно приподнял вверх другую руку, уронил ее на бороду, почувствовал, как вздымается грудь. Пальцами ущипнул седую массу, помял — борода оказалась мягче, чем на вид. Ему придется обрезать бороду и подстричь волосы. А они, интересно, насколько отросли? И чем он будет их стричь?
Огерн с трудом повернул голову, осмотрел пещеру. На полу, у стола из черного дерева, лежал кожаный мешок, а на нем — молоток, щипцы, стамеска, весь кузнечный инструмент и ножницы! Что ж, есть чем привести в порядок свои шевелюру и бороду, но потом — если сможет шевелить руками.
Эта мысль вдохновило его. Надо поторопиться. Он потихоньку принялся сжимать плод зубами и жевать, чувствуя, как в него проникает сила. Потом начал сгибать руки в запястьях. Это требовало невероятных усилий, но по крайней мере руки двигались достаточно легко и почти безболезненно. За старания Огерн вознаградил себя еще одним кусочком плода — с трудом, потому что его руки пока двигались, как замерзшие сучья зимой. Потом он начал сгибать руки в локтях, и наконец ему удалось коснуться собственных плеч. Он разминал и разминал руки и скоро сумел положить их на грудь. Когда ему удалось по-птичьи помахать — хотя никакая птица еще не летала так медленно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50