Нет, не стер он это, сделав вид, что не он нацарапал, а кто-то другой — из хулиганства. Он не стер, он глядит на нее и смутная печаль гложет и гложет его сердце... Не сбылась моя мечта, шепчут его недвижимые губы, и удивленные глаза смотрят на птиц, которые стаями кружат в небе: то ли перелетные, то ли к дождю, то ли просто так, от нечего делать...
1 октября 1994 г.
"Там, где чисто,
светло...
Александр и Мария любили друг друга и произведения Эрнеста Хемингуэя. Сами понимаете, что такое совпадение возможно лишь в городе Саратове. У них было два праздника: день их встречи и день рождения Эрнеста Хемингуэя. Оба праздника они отмечали или дома, если не было родителей, или где-нибудь в укромном месте, — они были неприхотливы в свои двадцать лет.
Но однажды Мария накануне дня рождения Эрнеста Хемингуэя сказала Александру:
— Пойдем куда-нибудь, где чисто и светло.
Александр улыбнулся. Он, конечно, помнил и название, и содержание одноименного рассказа. Но они были не в Париже, а я уже сказал где, и большая проблема — отыскать кафе, чтобы там было светло, чисто и, главное, тихо.
Они пошли наугад и пришли в небольшое кафе: несколько столиков, негромкая музыка и расторопный элегантный официант. Он тут же подошел к ним и улыбнулся:
— Чем могу, молодые люди?
Александр и Мария были оба непьющими.
— Два кофе и бутылку минеральной, — сказал Александр.
— С удовольствием! — воскликнул официант. — Не нужно ли еще чего? Может, бумагу, ручку, конверт? Вдруг вы захотите написать письмо?
— Я именно хотел написать письмо! — воскликнул Александр.
— И я, — сказала Мария.
— Итак, два кофе, минеральная вода, два листка бумаги, два конверта и две ручки?
— Вот именно, — подтвердил Александр.
— Минуту! — сказал официант — и сказал это не в переносном смысле, а в буквальном: ровнехонько через минуту он принес все требуемое и тактично удалился.
Александр и Мария чудесно провели время. Они пили горячий кофе, запивая его холодной минеральной водой, они беседовали о Хемингуэе, о Париже, который Праздник, Который Всегда С Тобой, о своей любви, а потом написали письма: он своей тете в город Белинский Пензенской области, а она своей подруге в город Щучин, что в Белоруссии.
Они подозвали официанта.
— Уже уходите? — огорчился тот.
— Да, спасибо, — сказал Александр.
— Жаль, — сказал официант.
— Мы еще придем, — сказала Мария.
— Погода не балует, — сказал официант.
— Осень, — сказал Александр.
— Главное, чтобы где-то было чисто и светло, — сказала Мария.
— Письма я отправлю, — сказал официант.
— До встречи, — сказал Александр.
И они с Марией ушли, а официант остался, но все трое были наполнены неназойливым чувством человеческого достоинства.
Через год Александр и Мария опять пришли в это кафе.
— Чем могу? — подошел официант.
Александр улыбнулся Марии и сказал:
— Два кофе, бутылку минеральной, бумагу, конверты и две ручки, мы хотим написать письма.
Официант упал в обморок, гулко стукнувшись затылком о каменный пол.
От удара он тут же очнулся. Он вскочил и стал бить Александра. Избив, принялся и за Марию, тоже ее бил и хотел обесчестить, но тут кто-то кликнул милицию. Он бил и милицию — и бесчестил ее. Словами.
Судебно-медицинская экспертиза признала его нормальным, но склонным к возбуждению. И его осудили на год исправительных работ по месту работы.
Вы же скажете: ну, все понятно, автор намекает этим рассказом: как быстро, мол, меняются времена!
Вовсе нет. Времена хоть и меняются, но не в этом дело. Просто официант был другой.
Поэтому вот что. Тот официант, который был первый, он, конечно, хотел добра и вежливости. Но в результате повредил коллеге. Так что если кому вздумается обращаться с людьми как-нибудь, знаете ли, по-хемингуэевски, то вы уж делайте это не сразу, а постепенно, помаленьку, а то люди ведь моментально зарываются и начинают думать, что так теперь везде и всегда будет. А это вовсе пока не так.
Будьте здоровы.
Разговор
Встретились седьмого ноября одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года на углу улиц Вольской и Белоглинской две женщины: Мария Степановна и Галина Львовна.
Было десять градусов мороза.
— А как в доме у вас, топят? — спросила сердито Мария Степановна.
— Топят! — приветливо откликнулась Галина Львовна. Топят, ничего.
— А нас морозят, — сказала Мария Степановна. — Обещали неделю назад, а нет. Котельная, говорят. Ремонт. Спим одетыми.
— Нет, у нас топят, — сказала Галина Львовна. — Так топят, что к батареям не притронешься. Даже форточки открываем.
— А мы газ на кухне жгем и обогреватели включаем, аж пробки летят. И все равно холодно, — сказала Мария Степановна. — Сволочи.
— Нет, у нас тепло. Прошлый год тоже задерживали, а в этом еще полмесяца назад затопили, когда еще тепло было на улице. Нет, хорошо топят, — сказала Галина Львовна.
— В прошлом году у нас тоже нормально. А в этом не знаю, когда включат. Мерзнем, как собаки, — сказала Мария Степановна.
— А у меня муж от жары в одной майке ходит, — сказала Галина Львовна. — Спим под простыми одеялами. А чего? — тепло ведь.
— У нас пуховые, а все равно спим одетыми, — сказала Мария Степановна. — Холод собачий. Никогда такого не было.
— Бывает по-разному, — сказала Галина Львовна. — У нас тоже не топили, а теперь вот топят. Тепло, как на курорте. Даже окон не стали заклеивать. То заклеивали, вату пихали, а то даже не заклеиваем, и так тепло.
— А у нас хоть заклеивай, хоть не заклеивай, все равно холод собачий, зубы стучат. Наверно, до Нового года не затопят, — сказала Мария Степановна. — Просто паразитство какое-то. Вредительство.
— Это точно. А как живете-то вообще? — спросила Галина Львовна.
— Да ничего, — сказала Мария Степановна. — Живем помаленьку. Нормально, в общем-то.
— Мы тоже кое-как. Нет, ничего. Нормально тоже. И топят вот. Ничего.
— А у нас холодища. Муж в перчатках ходит: артрит.
— А мой в одной майке. А что? — тепло!
— А у нас холод собачий. Ну, всего хорошего, Галина Львовна.
— До свидания, Мария Степановна.
И они отошли друг от друга с улыбками, потому что ничто не вызывает так скоро улыбку, как общение людей друг с другом на одну тему при условии взаимопонимания и добросердечия. Будем же и мы такими людьми, как Мария Степановна и Галина Львовна!
7 ноября 1994 г.
Комната смеха.
Я был ребенком пригородным, и поэтому в городе мне стоило палец показать — и уже смеюсь, потому что в городе все по-другому, все иначе.
Меня привезли в парк. Качели, карусель, колесо обозрения, комната смеха.
Комната смеха
При входе там простое зеркало. Глянешь в него мельком: ну, вот он я, обычный и привычный, — и скорей к кривым зеркалам, смеяться тому, как выпячивается живот, как растягивается вширь или вдоль физиономия, как становишься дугообразным, как ноги вдруг отпрыгивают вбок от тела. Умора в общем. Я смеялся до упаду. Отсмеявшись, хотел уже уйти, но решил еще раз заглянуть в то, нормальное зеркало при входе — чтобы убедиться, что ничего со мной не сделалось, я такой же, каким и был до этого.
Однако, на меня смотрел из зеркала совсем другой человек. Вернее, тот же, но взгляд мой на этого человека изменился. Я с интересом рассматривал свое веснушчатое не шибко красивое лицо, косой белесый чубчик, голову в целом, похожую на огурец, костлявые свои плечи, тонкие руки, косолапые ноги в штанах, пузырящихся на коленях... Я показался себе каким-то чужим, посторонним и даже более странным, чем был в фантастических зеркалах. Вышел я из комнаты смеха притихший, подавленный, чего-то не понимающий. Испуганно-счастливый.
Миновало много лет. Время от времени я тайком прихожу в комнату смеха. Кривые отражения меня уже не смешат: скучен стал, невосприимчив к простым чудесам. И тем не менее, я с надеждой подхожу к обычному зеркалу: вдруг вернется то детское чувство неузнавания себя и видения себя — как нового?
Нет. Я тот же, какой и вошел.
Жаль.
И пусть я знаю, что на самом деле это не так, что человек меняется каждую секунду, — это не утешает...
Вера и правда
— Поверьте мне, пожалуйста! — просил Катин Елизаветина. — Я ведь правду говорю!
— Не может это быть правдой! — огрызался Елизаветин. — Не может!
— Да почему?
— А потому! — поставил точку Елизаветин. — Если умный, сам поймешь. А если дурак, то зачем я буду с дураком разговаривать?
Катин бросился к Марьину.
— Поверьте мне! — закричал он. — Ведь я правду говорю!
Марьин сухо сказал:
— Никогда вы правду не говорили.
— С чего это вы взяли, что я никогда правду не говорил? — изумился Катин.
— Это всем известно! — парировал Марьин и тут же занялся делом.
А Катин ворвался к Надеждину.
— Ну, уж вы-то мне верите? — стукнул он в отчаянье кулаком по столу. — Я ведь правду говорю!
— Может, и правду, — доброжелательно сощурился Надеждин. — Но посуди сам, чудак. Поверишь тебе один раз, значит, и другой раз верить надо. Так сказать — по инерции. А ты возьмешь да и соврешь!
— Не совру я! Я всегда буду только правду говорить!
— А вот и соврал! — уличил его, смеясь, Надеждин. — Допустим, ты мой родственник, врачи тебе сказали, что я смертельно болен. Ну? — скажешь ты мне правду? А? А? А?
Катин тихо вышел, но тут же опять взволновался и помчался к самому Светланову.
— Все! — сказал он. — Все! Отвечайте: верите вы мне или нет? Я ведь правду говорю! Или — все!
Светланов подумал и сказал:
— Не верю.
— Почему?!
— А неохота...
Тогда Катин побежал к своей маме, упал к ней на колени лицом и зашептал со слезами:
— Они мне не верят! Никто! Мама! Почему мне никто не верит? Я ведь правду говорю! Ты-то мне веришь?
— Верю, сынок, конечно, верю, — утешала его мама и гладила по голове. И Катин вдруг понял, что и мама не то чтобы не верит, а ей просто все равно, правду он говорит или нет, главное — он живой, теплый, родной, плачущий...
С тех пор Катин перестал требовать у людей ответа, верят они ему или нет. Он говорил: я правду говорю, а вы хотите верьте, хотите нет, ваше дело!
И удивительно: все ему стали верить!
Правда, вслух в этом признавался не каждый. На всякий случай. Вдруг, все-таки, он неправду говорит? Хотя, повторяю, верили. Но вера и правда вещи ведь разные, не так ли?
9 ноября 1994 г.
«Ну и что?»
Утром восемнадцатого ноября я стоял у сквозящего окна гостиницы «Вятка» в одноименном городе Кирове.
Я видел черные мокрые деревья на белом снегу. Моросило.
Я видел трансформаторную будку серого кирпича с черными молниями на желтых табличках на обшарпанных дверях.
Я видел грузовик с прицепом, возле которого топтались и без интереса разговаривали друг с другом два человека, один в рыжей бесформенной шапке, другой в картузе.
Я видел облупившееся белое здание так называемой диорамы с горельефами решительно стремящихся куда-то людей, белое здание, контурами фасада долженствующее напоминать развевающееся революционное красное знамя; оно напоминало уже из последних сил.
Я видел незамерзающий водоем. Вероятно, в него впадают теплые канализационные воды.
Я видел одинаковые жилые дома, похожие на лазареты.
Я видел человека, бредущего, подняв воротник куртки, с собакой; собака, задрав хвост, бодро бегала вокруг хозяина, делая вид, что не чует его тоски.
Я видел голого атлетического мужчину, он нес на плечах голого ребенка трех-четырех лет. Мужчина шел по снегу босыми ногами — не спеша, чувствуя пользу, а от пользы — радость.
Я вспомнил о беде, что ждет меня дома. Она не дает мне покоя, с нею надо быть рядом, так легче — мне легче.
Я вспомнил о счастье, которого никогда не будет, потому что если оно будет, то сейчас же станет тоже бедой — не для меня (а это гораздо хуже).
Я вспомнил о другом счастье, которое уже было и стало уже бедой — не для меня (это гораздо, гораздо хуже).
Я увидел ворону, которая летела, тяжело отгребая влажный воздух крыльями, к дереву, чтобы сесть на ветку. Прилетела, села, смотрит.
Я увидел красный грязный автобус, проехавший по дальней улице, везущий скучных людей на скучную службу.
Сердце щемило — не как в стихах или народных песнях, а натурально, простецки, больнично.
Я оглядел стены номера салатного цвета, замызганные шторы с большими аляповатыми цветами, кровать с казенными спинками из полированной ДСП — древесностружечной плиты.
Я понял, что судьба загнала меня в угол.
Ворона слетела с дерева, полетала бесцельно — и опять села на то же дерево, но уже на другую ветку. Сидит. Смотрит.
Закипела вода в кружке, нагретая кипятильником. Пора пить кофе.
Я отпил глоток, обжегся, фыркнул. Подумал: куда я спешу? Спешить некуда.
И засмеялся.
Судьба удивилась: «Ты что?»
«Пошла ты!..» — ответил я, старательно причесываясь.
«Я от тебя никуда не денусь!» — злорадно сказала судьба.
«Мне это известно, — ответил я сквозь зубы. — Ну и что?»
«Как что? Как что?» — возмущалась судьба, всплескивая голубыми тонкими мускулистыми руками.
И еще что-то говорила, но я не слушал: по радио передавали прогноз погоды на ближайшие сутки.
18 ноября 1994 г.
Двоегузов
Двоегузов остерегался знакомств и, тем более, дружбы с положительными людьми. Потому что он, хотя сам был положительным человеком, уставал от людей, если слишком долго знал их.
Допустим, познакомишься с положительным человеком, подружишься с ним, зачастит он к тебе в гости и через месяц-другой смертельно надоест. Был бы он отрицательный, тогда никакой мороки, сказал бы ему: а катись ты, братец, туда-то и туда-то, надоел! И никаких мук совести — поскольку чего с отрицательными людьми церемониться? Некоторых вообще в тюрьму сажать надо, так что пусть спасибо говорят, что по морде не дали.
С положительным так не поступишь, из дома просто так не выгонишь, вот и страдаешь, испытываешь неудобства из-за собственной щепетильности.
Поэтому, знакомясь с кем-либо, Двоегузов в первую очередь спрашивал:
— Вы как в смысле положительности?
— То есть?
— Ну, хороший вы человек или так себе?
И почти все отвечали:
— Да так себе! Нынче ангелов нету.
— Ангелов-то нету, — соглашался Двоегузов, — но — чем докажете? Тещу в дом престарелых сдали, детей ремнем бьете — или, может, дал бы Бог, приворовываете, используя служебное положение?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31